Студопедия
Случайная страница | ТОМ-1 | ТОМ-2 | ТОМ-3
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

Глава XXXI. В лихорадочной деятельности проходили годы

 

 

В лихорадочной деятельности проходили годы. Камилла и Роза с затаенной враждебностью предъявляли свои права на Огюста, но, казалось, каждая теперь знала свое место, а Огюст тем временем ушел в работу. Его завалили таким множеством заказов, что голова шла кругом, но он ни от чего не отказывался. День за днем чертил планы, делал наброски, лепил, делал отливку и заново ее переделывал. Часть времени он неизменно посвящал «Вратам»: Паоло и Франческе, поэту, сидящему в задумчивой позе наверху, любовникам, сплетенным в мучительных объятиях, и отдельным фигурам и головам. Но мысли его были больше поглощены будущими замыслами и заказами. В постоянных поисках новых путей выражения своего таланта он вылепил припавшего к земле умирающего льва, которым мог бы, думал он, гордиться сам Бари. Он переделывал Уголино, пожирающего своих детей, пока не достиг вершины реализма в изображении этого живого трупа. Нетрудно было представить себе, сколько возмущения вызовут трупы детей; и он с мрачным юмором поместил всю группу рядом с мраморной нимфой, лежащей в объятиях возлюбленного.

Но больше всего ему нравился его любовный этюд в белом мраморе – «Вечная весна». Мраморная глыба, на которой полулежали любовники. Утес стал как бы обрамлением фигур, и, махнув рукой на все предрассудки, он принялся за солнечного Адониса, обнимающего сверкающую нимфу, которая обвилась в животрепещущем изгибе вокруг тела своего любовника. В этих исполненных чувственного томления фигурах он воплотил Камиллу и себя.

Однако все это не шло в сравнение с важными государственными заказами, и прежде всего памятниками. Один за другим следовали памятник чилийскому генералу Линчу – первая конная статуя Огюста, сделанная для республики Чили и предназначенная для установки в Сант-Яго[83]; надгробный памятник французскому художнику-романтику Бастьен-Лепажу, его личному другу, который только что трагически скончался в тридцать шесть лет. Этот памятник был заказан ему городом Дэмвильером, где родился художник, для городского кладбища. Третий – памятник великому французскому пейзажисту семнадцатого века Клоду Лоррену, по заказу города Нанси, предназначенный для его центральной площади; и еще два заказа, которыми Огюст особенно гордился[84].

Первый – памятник Виктору Гюго, заказанный Министерством изящных искусств для Пантеона. Гюго умер 22 мая 1885 года, через два года после Жюльетты Друэ, и был похоронен в Пантеоне, а не рядом с Жюльеттой, как она мечтала; на его пышных похоронах присутствовало два миллиона французов.

Второй заказ, который он считал самым ответственным из всех, был сделан городом Кале. Огюсту, который вышел победителем на конкурсе[85], было поручено создать памятник в честь героических граждан города Кале, которые в 1347 году добровольно сдались в качестве заложников королю Англии Эдуарду III, решив пожертвовать жизнью, чтобы спасти население осажденного города. Одно из самых драматических событий в истории Франции. После героической защиты города от войск Эдуарда III, длившейся почти год, голод вынудил Кале сдаться. И когда английский король стал угрожать разрушить город до основания и уничтожить всех его жителей, шесть граждан добровольно сдались Эдуарду III; они вышли к нему с веревками на шее и с ключами от города в руках, исполненные решимости пожертвовать собой ради своих сограждан. Эта история потрясла Огюста. «Граждане Кале» стали его любимым детищем. Он принялся за работу с фанатическим рвением.

 

 

Буше считал, что Огюст сошел с ума, и это не удивляло Огюста, но, когда к Буше присоединилась Камилла, это ему не понравилось.

Он стоял перед рабочей моделью «Граждан Кале», Буше и Камилла – позади него, и ему хотелось прогнать обоих. Но Буше пришел в эту мастерскую на бульваре Вожирар на Монпарнасе, чтобы помочь, да и на Камиллу жаловаться грех – потрудилась немало.

Была уже полночь. Огюст с Камиллой работали с раннего утра, наспех пообедав куском телятины и супом из капусты, запив все это несколькими глотками:«Контро». Камилла падала от усталости, но Огюст еще не кончил. Словно желая доказать, что они неправы, Огюст в домашних туфлях прохаживался вокруг фигур «Граждан», а Камилла в ожидании приказаний ходила за ним по пятам, как во сне.

Буше повторил:

– Вы сошли с ума, и не только потому, что увеличиваете число фигур, – такой работой вы доведете себя до сердечного приступа.

– Он встает в шесть утра, – прибавила Камилла, – в семь уже в мастерской, и ни одного перерыва, разве что поесть. Работает и при свечах, каждую ночь, как сейчас, а ведь в мастерской так сыро, что если и не будет сердечного приступа, то все равно, того и гляди, простудится насмерть. И руки у него болят. Ревматизм, хотя он и не признается. Вот увидите, заболеет хроническим ревматизмом, как его друг Ренуар, если не будет беречься.

Огюст перестал ходить вокруг скульптуры, их доводы как будто подействовали. Буше продолжал:

– Да и работаете вы как-то странно. Не доводите одну работу до конца и уже принимаетесь за другую. Трудитесь одновременно над многими скульптурами. Неудивительно, что никак не можете закончить монументальные вещи, такие, как «Врата».

– Меня тянет неизведанное, а это отнимает время и силы, – сказал Огюст.

Он чинил стены мастерской, заделывал трещины глиной и тряпьем, чтобы утеплить помещение, но руки все равно коченели.

Буше сказал:

– Камилла, поговорите вы с ним, я не могу. Предполагалась одна фигура, а теперь он хочет лепить шесть. Господи, пока он закончит этот памятник, кто знает, сколько фигур ему еще захочется сделать?

– Шесть, – сказал Огюст. – Окончательно. Ни больше и ни меньше.

– Он сдержит свое слово, – сказала Камилла. – Придется сдержать. На постаменте больше нет места.

– Их должно быть шесть, – сказал Огюст. – Шестеро граждан сдались в качестве заложников.

– Но муниципалитет Кале просил только одного, – настаивал Буше, – Эсташа де Сен-Пьера, вожака и самого знаменитого из всех. Я знаю, что власти Кале недовольны вашим решением лепить шесть фигур. Жители города считают вас ненормальным и называют «сумасшедшим Роденом».

Огюст упрямо повторил:

– Фруассар, величайший историк этого времени, говорит, что героизм проявили шестеро, а не один.

– Но шесть фигур – ведь это так дорого, Огюст, – сказала Камилла.

Огюст процитировал Фруассара: «Шестеро граждан босиком, с обнаженными головами, с веревками на шее и ключами от города и замком в руках, дрожа от страха, холода, терзаемые душевными муками, попрощались со своими родными, уверенные, что никогда их больше не увидят».

– О! – воскликнул Буше. – Я согласен, что это трогательно. Но неразумно.

Огюст задумчиво проговорил:

– Как я могу пойти на компромисс? Шестеро граждан этого не сделали.

– Но Кале предлагает за шесть фигур те же деньги, что и за одного, – напомнила Камилла.

– Знаю, – мрачно сказал Огюст. – Назначенная муниципалитетом плата за весь проект вряд ли покроет расходы на одну фигуру.

– И еще расходы на материал, литье, архитектора, поездки в Кале, – продолжала Камилла. – Даже на одной фигуре ты ничего не заработаешь. А шесть, Огюст, влетят тебе в несколько тысяч.

– Кале торгуется уже несколько лет, – сказал Буше.

– Вы правы в одном, Буше. Эти бесконечные переговоры сведут меня с ума. Они спорят обо всем– о сроке, о размерах фигур, о том, где установить памятник, об окончательной цене. Сейчас они говорят– да, через минуту – нет. Словно на качелях, с которых вот-вот сорвешься.

– Но ты с каждым днем все упорнее работаешь над этим заказом, – сказала Камилла. – Скажи почему, Огюст?

Огюст, казалось, пропустил это мимо ушей.

– Единственное, чего у меня в избытке, так это обещаний, бесконечных обещаний, – пробормотал он. – Неудивительно, что работа идет так медленно. Какая сложная группа! Групповая скульптура всегда самая сложная.

– Но почему же тогда ты уперся на своем? – настаивала Камилла.

– Скульптор тут может дать волю фантазии. Он может создать ни с чем не сравнимый памятник.

– С «Вратами», во всяком случае, если вы их когда-нибудь закончите, дело обстоит более определенно, – сказал Буше.

– И у нас столько мучений с моделями, – сказала Камилла. – Все ему плохи.

– Даже сын? – спросил Буше.

– Маленький Огюст? Я могу использовать его, лишь когда он приезжает в отпуск из армии, но он позирует только за деньги.

– Он подходит для одного из граждан, – сказала Камилла.

– Может быть, и придется взять его, ничего лучшего я не могу найти. Но только хвалить его не за что. – Огюст все еще не простил сыну его доноса. Парень считал при этом, что совершил благородный поступок, – вот что самое оскорбительное.

– А Пеппино? – спросил Буше. – Я слышал, он вернулся.

Впервые за весь вечер Огюст улыбнулся.

– Да, но без Лизы. Я спросил, что случилось, он выглядел таким постаревшим и усталым. «Нет, отцовские обязанности мне не по силам, маэстро, – сказал он. – Баста, быть отцом – слишком трудная работа». Вид несчастный, что было делать?

– И прожился, верно, до последнего, – сказал Буше. – Он все еще хорошая модель?

– Только когда заинтересован. Но для «Граждан» не годится. Слишком благороден. Вот для Христа подходит. А «Граждане» были простые люди. – Огюста вдруг осенило. – Вельможа! Буше, стойте спокойно, сделайте печальное, удрученное лицо.

Буше сказал:

– Я печален и удручен, когда вижу, как вы растрачиваете свою энергию.

– Примите более удрученный вид. – Огюст поднял свечу, чтобы лучше рассмотреть Буше, попросил Камиллу зажечь еще несколько свечей. Он внимательно изучал Буше, а потом сказал: «Нет, вы слишком возбуждены». Однако, загоревшись, снова принялся за работу.

Он ожидал, что Камилла присоединится к нему. Но она нерешительно произнесла:

– Огюст, я устала. – Не осмеливаясь сказаты «Я измучена».

Огюст промолчал, но его мрачный вид вызвал у нее угрызения совести. Она поспешно схватила свечу и спросила, злясь на него за собственную уступчивость:

– Что я должна делать?

«Камилла обрела бога и еще пожалеет об этом, – печально подумал Буше. – Огюст может быть необыкновенно упрямым». Видя ее замешательство – Огюст был с ней так груб и невнимателен, – Буше почувствовал к ней жалость и поспешил спросить:

– Муниципалитет Кале уже принял какое-то решение?

– У меня есть заказ. Официальный.

– А деньги?

– Когда соберут. По подписке с населения.

– Не видать вам от них ни франка.

– Я все равно не брошу. Камилла, покажи Буше фигуры. И смотрите повнимательней, Буше. Запомните, мне нужна только правда.

Освещая путь свечой, Камилла молча повела Буше вокруг фигур шести граждан. Несмотря на обиду, она старалась показать работу Огюста во всем блеске. Все трое молчали.

Черт возьми, думал молодой скульптор, его старший друг прав. Он воскресил этих граждан Кале и без прикрас передал выражение ожидания неминуемой смерти, написанное на их лицах. Однако в фигурах было и ощущение величия: ведь выбор был сделан этими людьми добровольно. На них были только траурные рубища, покрывавшие их скорбные тела. Словно изваянное из камня человеческое страдание, подумал Буше. Какая величественная группа! Но не надо ему говорить, иначе он никогда не будет прислушиваться к разумным советам. Буше воскликнул:

– Вот как, значит, вы решили сделать шесть Иисусов, когда и с одним нелегкое дело, и при этом все они такие разные?

– Это не Иисусы. Они такие же люди, как мы с вами.

– Таких людей я еще не видел. И под рубищами они у вас голые.

– Это рубахи. Надо было бы одеть их во власяницы.

– Не знаю. Огюст вздохнул.

– И я не знаю. Я не хочу добиваться чисто внешнего эффекта, а подчас фигуры мне кажутся посредственными.

– Это не так. Гротескны – может быть; и муниципалитет Кале, пожалуй, будет шокирован такой суровой трактовкой человеческого страдания. Прежде всего потому, что от вас, видимо, ждут чего-то сентиментально-красивого. Они уже видели эту группу?

– Нет. Я только что сделал их в окончательном размере.

Камилла сказала:

– Огюст делает пробные эскизы в три раза или вполовину меньше окончательного размера. Вам они нравятся, Альфред? – Она была так же взволнована, как и Огюст.

– Не важно, нравится или не нравится, – сказал Буше. – Дело в том, трогает это или нет.

Огюст, поняв, что Буше уклоняется от прямого ответа, не желая его огорчать, стал резким и отчужденным. Он стоял, словно окаменев, и бормотал:

– Я еще не кончил.

– А когда кончите? – спросил Буше.

– Кто знает! Еще многое надо сделать.

– Ну скажите, Альфред, – взмолилась Камилла. – Ведь фигуры совсем живые, разве не так?

– Не вмешивайся, Камилла! – закричал Огюст. – Не вмешивайся! Что бы я ни лепил, он против, из-за принципа.

– Пусть так, – согласился Буше. – Но как модель для Сен-Пьера я вам не нужен.

– Спасибо за советы.

– Которых вы не принимаете.

– Я ведь позвал вас, Буше.

– Зачем?

– Вы, как Камилла, вечно задаете вопросы. Разно могут родиться глубокие мысли, если говоришь целый день?

– Кстати, о Камилле. Она падает с ног от усталости, Огюст.

– Никто ее не держит.

– Тогда вы скажете, что женщина – настоящий скульптор, пока не родилась на свет.

– А вы знаете хоть одну?

– Камилла вас понимает.

– Изредка. – Огюст вдруг заговорил решительно: – Их подавленный вид вызывает всеобщее недоумение, большинство предпочло бы героическую драму в духе «Марсельезы», а мой замысел – это сама жизнь. – Теперь он был непоколебим. – Я скорей откажусь от заказа, чем соглашусь на изменение.

– Значит, оставите работу над этими фигурами? – спросил Буше.

– Оставлю? – Огюст посмотрел на Буше, как на сумасшедшего. – После всего вложенного труда? Ни за что!

 

 

Когда муниципалитет Кале задержал выплату гонорара, Огюст переключился на памятник Виктору Гюго[86]. Работа над «Гражданами», «Вратами» и другими скульптурами шла своим чередом, но он с новым рвением принялся за Виктора Гюго, решив показать Кале, что сам Париж с нетерпением ждет его произведений. Его раззадорили вовсю. Он пришел в бешенство, узнав, что семья Гюго заказала посмертную маску поэту Далу, а не ему.

– Далу – предатель, – бесновался он при Малларме, – тот был в курсе событий, знал все «за» и «против». – Я познакомил его с семьей Гюго, и мой лучший друг Далу за моей спиной, не сказав ни слова, перехватывает у меня заказ, заявляя семье, что, мол, Гюго меня не жаловал. А еще друг!

– Гюго действительно не любил вас, – напомнил Малларме.

– А я – Гюго, – резко сказал Огюст. – Но дело не в том. Я знал Гюго лучше, чем Далу. Я видел его по-настоящему. Я сделал бы самую точную маску поэта.

Малларме сказал утешительно:

– Ничего не потеряно. Вы покажете настоящего Гюго в своих памятниках и бюстах.

Еще одна причина для огорчений. Семья Гюго отказалась принять его бюсты. Сказали, что бюсты принадлежат Жюльетте Друэ, а ее уже нет в живых. Но когда Роден пожаловался Малларме, добавив: «По правде говоря, я все еще недоволен этими бюстами, но Камилла говорит, что они выразительны», – Малларме попробовал успокоить его:

– Семья считает, что вы сделали Гюго слишком старым и к тому же еще раздетым, без воротничка, без галстука. Но их мнение не в счет. Они не разбираются в скульптуре.

– Стефан, скажите все это Далу, который пытается создать второй памятник Гюго.

– Я вас понимаю. Но помните, Далу, хотя он и прекрасный скульптор, хочет получить официальное признание. Я уверен, что когда ваш памятник Гюго будет закончен, на другой и не посмотрят.

– А я не уверен, – проворчал Огюст.

Каково бы ни было отношение Огюста к Гюго лично, он был исполнен решимости показать писателя во всем величии. Он сказал Камилле:

– Мои отношения с Гюго теперь не имеют значения: народ Франции считает Гюго своим величайшим гением, уступающим разве что Бонапарту.

Несколько месяцев Огюст изучал творчество Гюго. По вечерам читал все, что мог найти о писателе, а днем воплощал эти знания. Он трудился напряженно, с Камиллой вместе, часто раздевшись по пояс, чтобы показать, как он еще молод и силен. «Как странно, – думал он, – что злость может породить такую исполненную жизни скульптуру». Человек, которого он не любил, под его руками становился богоподобным. Ему пригодилась одна из голов, сделанных для Жюльетты: Гюго, нежно склонившийся над ней. Мир примет то, от чего отказалась семья! Но фигура была более молодой, полной внутренней силы. Затем он поместил Гюго на скалу у моря, избрав тот эпизод, который считал вершиной жизни писателя, – мятеж против Наполеона III и жизнь изгнанника на острове Гернси, как Наполеон на острове Святой Елены.

Он потерял счет времени. Только работа имела значение. Буше говорил, что Гюго должен быть монументален, героичен, во весь рост – этого все ждали, – а он лепил Гюго у моря, слившимся со скалой, которая веками противостояла морской стихии. Он ничего не выдумывает, говорил он себе, а изображает природу как она есть. Он лепил обнаженного Гюго и чувствовал свободу – ведь Гюго, при всех своих недостатках, был свободным человеком. Он намеренно подчеркивал наготу Гюго. Ведь и море и солнце тоже нагие. Природа не драпирует свои творения, и Роден тоже не будет.

Малларме, которого он пригласил, был потрясен силой памятника, однако опасался, что публика будет шокирована обнаженным Гюго. Но Камилла стала на сторону Огюста, и, несмотря на опасения Малларме, он отказался менять что-либо, кроме исправлений, которые считал нужными.

Он боялся, что ему не закончить этот памятник. Чем больше он читал о Гюго, чем упорнее работал, тем больше возникало трудностей. Одно изменение влекло за собой другое. Как всегда, чем больше сил он вкладывал в работу, тем меньше она его удовлетворяла.

 

 

Шел 1888 год, и он трудился над памятником Гюго уже много месяцев подряд, когда Турке пришел в мастерскую на Университетской выяснить, когда наконец будут закончены «Врата ада». Слава Родена росла, а вместе с ней – и гонорары за «Врата»; ему уже было выплачено двадцать пять тысяч семьсот франков. «Такие деньги стоят нескольких „Врат“, думал Турке, – но тут нужно с подходом – Роден очень обидчив».

Увидев сотни деталей, в беспорядке разбросанных по мастерской, Турке удивился. Ему не понравилось, что скульптор работает над памятником Гюго. «Врата» заказаны раньше; если бы не «Врата», возможно, не было бы и других заказов. Роден хмурился – не любил, когда его отрывали от работы.

Турке решил не тратить времени даром:

– Министерство хочет, чтобы «Врата» были закончены в следующем, 1889 году.

– Невозможно.

– Мы выплатили вам, сколько вы требовали. Сколько еще фигур нужно сделать?

– Вопрос не в количестве. «Врата» идут медленно, но качество должно быть высоким.

– Вот мы и хотим показать «Врата» на Всемирной выставке.

Глаза Огюста загорелись. Но он тут же помрачнел.

– Спасибо, дорогой друг, это для меня большая честь, но на «Врата» уйдет еще несколько лет.

– Несколько? – Турке печально вздохнул. – Вы их никогда не закончите.

– Все не то, что надо. Близко, но еще не то.

– После выставки о вас узнает весь мир. Будут тысячи иностранных гостей.

Огюст прекратил работу, повернулся и посмотрел на Турке.

– Да, возможность великолепная. Но если «Врата» будут недоделаны, я никогда себе этого не прощу.

– Всемирная выставка будет одной из самых блестящих в нашей истории. Мы сооружаем в честь ее Эйфелеву башню; празднуется столетняя годовщина революции и штурма Бастилии. «Врата» станут патриотическим памятником.

– Думаете, я сам не понимаю? Думаете, мне просто нравится тянуть время? Терять такую возможность? Но я не могу показать работу, которой сам не удовлетворен.

– Роден, вы слишком критичны, с вами не столкуешься. Будете водить нас за нос – лишитесь всего.

Опост промолчал. Но когда Турке ушел, все валилось из рук.

Он стоял перед гипсовым Гюго и размышлял. При всей своей неприязни к Гюго он уважал в писателе его бескомпромиссность. А он своих заказчиков – муниципалитеты Кале, Нанси, Дэмвильера, Министерство изящных искусств – обманывал как мог, а они – его. Он считал, что пока заказ не готов, он не отработал аванса. У художника нет ни капитала, ни собственности, ни обеспеченного положения в общепринятом смысле. Только талант и силы. Да и существует ли на свете такая вещь, как обеспеченное положение?

 

 

Он снова потянулся к частным заказам. Тут уж по крайней мере, думал он, никто не посмеет давить на него. Но с Камиллой становилось все труднее.

Была одна из обычных суббот, которые они проводили в уединенной мастерской возле площади Италии. Стояло ясное солнечное утро, идеальное освещение для ее прелестного белокожего тела. Он готовился лепить с нее новую обнаженную фигуру, а она противилась. Камилла соглашалась, что на «Гражданах Кале» не должно быть ничего, «кроме рубах», что Гюго, в качестве французского бога, должен быть совершенно нагим – богам так и положено, что обнаженные фигуры на «Вратах» иначе и не мыслимы, и без колебаний принимала обнаженных Адама и Еву. Но когда он велел ей позировать для романтической группы – женщина на коленях у мужчины, ноги переплетены, тела слились в страстном поцелуе, – группа должна была называться «Поцелуй», – Камилла отказалась позировать. Она сказала:

– Это непристойно, стыдно быть запечатленной в объятиях другого мужчины.

У него и в мыслях не было, чтобы она позировала в паре с обнаженным натурщиком, но сказать об этом, значило бы проявить слабость. И он раздраженно заметил:

– Что за приступ скромности, мадемуазель, для художницы это непростительно.

Камилла вначале обрадовалась: Огюст назвал ее художницей. А затем досада усилилась. По какому праву он так разговаривает с ней? Он упрям как осел, сердито подумала она, и ему нет до нее дела.

Огюсту нравилось ее возбуждение, когда она на него сердилась. Он велел раздеваться и вышел из себя, когда Камилла отказалась. Он и не собирается заставлять ее позировать в паре с мужчиной, просто хочет воплотить в ее прекрасном теле идею любви. Она ведет себя, как жеманница, дурочка. Но ее гордая поза очаровала его. Словно Сара Бернар в «Федре»[87], подумал он, трагическая королева, полная решимости не сдаваться, как бы ее ни оскорбляли.

– Почему ты не заканчиваешь начатую работу? – спросила она.

– Чужие слова! – Его это возмутило. В голосе послышались резкие ноты.

– Да, мосье.

Огюст гневно смотрел на нее. Ужасно, эта женщина его погубит.

– Я тебя не задерживаю, – пробормотал он. Она возмутилась:

– Вы хотите сказать, мэтр, что я для вас просто натурщица, можно нанять и уволить, когда вам заблагорассудится?

Огюст ничего не понимал. С каждым днем Камилла становилась все прекрасней, и он так жаждал лепить ее, а с ней все труднее. У него вошло в привычку лепить то, что он видел перед собой, он любил говорить: «Я ничего не выдумываю, только воссоздаю то, что есть в природе». Но в ее присутствии он испытывал такую полноту чувств, что все окружающее представало в ином свете. Рядом с ней он не был холодным наблюдателем, не мог мыслить трезво.

Огюст промолчал, лицо его было бесстрастно; Камилла надменно заявила:

– Я ведь не кокотка из дорогих, и можешь не повторять, как много я для тебя значу. Мне надоело слышать, как я красива, украшение твоей мастерской. Что ни говори, а это всего лишь «приют любви».

Как ни желанна была она в эту минуту, Огюст не стерпел.

– Я тебя не держу. Возьму другую модель для «Поцелуя». Маргарет.

– Она слишком холодна – англичанка! – Камилла была в ужасе.

– Рени?

– Провинциалка. И такая наглая рожа.

– Иветта?

– Просто экономка. Подожди.

– Чего? Пока ты снизойдешь? Я не могу так работать.

– Прошу тебя, Огюст. – Она должна убедить его. Если он уступит, значит, любит. Это будет с его стороны жертвой во имя любви.

– Сделай что-нибудь другое, бюст, отдельную фигуру. Тогда я буду позировать обнаженной. Ты можешь сделать вакханку вместо той, что разбилась много лет назад.

– Нет. – То была Роза.

– Тогда мадонну.

– Обнаженную? – Это удивило даже Огюста. – Почему бы нет?

– Не годится для мадонны, не годится.

– Но ведь ты хочешь, чтобы я позировала в объятиях другого мужчины.

– Нет-нет-нет. – Она принадлежит ему одному – это так ясно прозвучало в его ответе. Она оживилась:

– О Огюст, почему же ты не сказал?

Говорил! Ему захотелось отшлепать ее, как ребенка, который перечит. Но они так хорошо сработались, она помогла ему в выполнении важных заказов. Замену ей будет трудно найти, это он понимал.

– Мы сделаем новую обнаженную фигуру, – сказал он. – Остальное придет в процессе работы.

– Ты не соединишь меня потом в пару?

– Я сказал «нет»! – Господи, как с ней трудно!

– Ты так поступил с «Вечной весной». Сначала лепил меня одну, как новый вариант «Данаиды», а затем дал мне пару. – Она словно обвиняла его в предательстве. – Огюст, ты не выставишь «Вечную весну»? Нет?

– Я уже послал копии Хэнли и Роберту Люису Стивенсону.

– Они не узнают меня?

– Никто тебя не узнает.

– Все узнают, – печально проговорила она. – Неужели ты не понимаешь, что если будешь так продолжать, то эти обнаженные пары оттолкнут покупателей.

– Я не уговаривал тебя идти ко мне в ученицы. Сочту нужным – выставлю «Вечную весну».

– В ней столько чувственности, я боюсь.

– Отлично. Значит, я на правильном пути. Теперь нам надо готовить ее для выставки.

– Для выставки? – Камилла была в растерянности. – Какой выставки? Ты мне ни слова не говорил.

Он пожал плечами: а почему он должен говорить? Он волен поступать как хочет.

Рассерженная его скрытностью, она выкрикнула:

– В один прекрасный день ты устроишь выставку под самым моим носом, и я не буду знать, пока мне не сообщит привратник!

– Так вот, мы намерены выставиться в Париже.

– Мы? Кто – мы?

– Клод Моне и я. В галерее Жоржа Пти[88].

– В этой прекрасной, просторной галерее у Марсова поля?

– Да. Жорж Пти считает, что хорошо бы открыть нашу выставку в следующем, 1889 году, одновременно со Всемирной.

– Какая великолепная идея! И ты молчал!

Огюст снова пожал плечами. Он не сообщил главного. Если выставка состоится, он не намерен приглашать на открытие ни ее, ни Розу. Зачем оказываться в нелепом положении?

– Ты уже решил, что будешь выставлять? – Решу, когда будет ясно, что готово.

– Решу, – передразнила его Камилла. – Новый Людовик XIV. А Моне?

– Он на все согласен. Мы друг другу не помеха.

– Галерея Жоржа Пти – очень ответственно.

– Посмотрим.

– Ты покажешь «Вечную весну»? Огюст промолчал.

– А если выставка состоится? – настаивала она.

– Да.

– Раз Роден говорит «да», я должна примириться. – Да.

– И «Граждан»? Их тоже?

– Не уверен.

– Они почти уже закончены. Уже и в глине, и в терракоте, и в гипсе. Надо показать непременно.

– Я сказал, еще не уверен. – И уже спокойнее добавил:-Дорогая, у нас совсем мало времени. Мне нужно проверить, что готово, и нужна твоя помощь.

– А как же с обнаженной фигурой, для которой ты хотел, чтобы я сейчас позировала?

– Потом. – Он взял ее руки, нежно их сжал. – Камилла, ты умная и красивая, ты скульптор, наделенный истинным чувством и пониманием. Не будем об этом забывать.

Она стояла в замешательстве и желала одного – чтобы он не выпускал ее из объятий.

– Ну вот, выяснили, что у нас готово к выставке. Теперь ты можешь закончить мой бюст, который начала. Если тебе хочется, я его выставлю. Обещаю.

Полная гордости и стыдясь, что могла усомниться в его любви, Камилла сказала:

– Я буду работать каждую свободную минуту. И если захочешь его выставить, Огюст, он будет готов.

– Спасибо. – Он все еще колебался, принять ли приглашение экспонировать собрание своих работ. Но теперь он должен согласиться. Энтузиазм Камиллы убедил его в этом.

 

 


Дата добавления: 2015-08-18; просмотров: 68 | Нарушение авторских прав


Читайте в этой же книге: Глава XX | Глава XXI | Глава XXII | Глава XXIII | Глава XXIV | Глава XXV | Глава XXVI | Глава XXVII | Глава XXVIII | Глава XXIX |
<== предыдущая страница | следующая страница ==>
Глава XXX| Глава XXXII

mybiblioteka.su - 2015-2024 год. (0.04 сек.)