Глава XXVII. На следующий день Пеппино и Лиза не появились

На следующий день Пеппино и Лиза не появились. Огюст вручил Лекоку небольшую скульптуру Евы, и восхищение учителя вознаградило его за то огорчение, которое доставили натурщики.

Он отказался от денег. А когда Лекок начал благодарить, он прервал его, как делал всегда сам учитель. Он помог Лекоку поставить «Еву» так, чтобы свет на нее падал наилучшим образом, и поспешно ушел. Но блеск в глазах Лекока согрел и обрадовал его: не зря он так усердно трудился над «Евой».

Раздумывать было некогда. Нужно было искать новые модели для «Врат» – Сантони исчез вслед за другими. Огюст как раз ждал новых натурщиков, когда в мастерскую вошел Малларме.

Худое, утонченное лицо Малларме придавало его облику особую поэтичность. Он сказал:

– Надеюсь, вы не обидитесь, Роден, я к вам насчет Гюго.

Огюст пожал плечами.

– Чего мне обижаться?

– Одна особа хочет, чтобы вы сделали бюст писателя.

– Но не сам Гюго? – Огюст был готов настроиться воинственно.

– Нет, дорогой друг, не Гюго. В том-то и вся трудность. Бюст надо сделать втайне. Гюго не уговоришь позировать. Он твердит, что это слишком утомительно. На самом деле, видимо, просто не хочет оставить потомкам свой портрет в старости. Вы подумаете об этом предложении, Роден?

– Кто же заказчик?

– Жюльетта Друэ. Вы знаете, кто она?

– Конечно. Но что из этого?

– Она так хочет. Я предупреждал, что вы очень упрямы, но она настояла, чтобы я с вами поговорил. Она слышала, что вы единственный скульптор, который может сделать правдивый портрет в таких условиях.

– Кто ей это сказал? Вы, Малларме?

Малларме нахмурился и тихо проговорил:

– Можете винить меня, но вы ведь сами говорили, что согласны лепить Гюго на любых условиях.

– Ну, а Жюльетта Друэ?

Малларме заговорил с горячностью, какой Огюст за ним раньше не замечал:

– Она замечательная женщина, Роден, и я не преувеличиваю. Она была преданна Гюго на протяжении пятидесяти лет, как ей ни доставалось от него, а обращался с ней он действительно плохо, изменял со многими, но, правда, никогда не оставлял. По-видимому, когда прошла любовь, он стал чувствовать себя ее покровителем. А она всегда боготворила его, защищала, боролась за него, с первого дня их знакомства – она была тогда одной из первых красавиц Парижа.

Огюста заинтересовала эта история, но он напустил на себя равнодушный вид, рассматривая незаконченные «Врата». Сегодня они казались еще выше, чем обычно, фигуры застыли в напряженных позах отчаяния. Ничто не должно отвлекать его от них. «Врата» ждали его, он уже вложил в них столько труда. И все же ему хотелось лепить Гюго. Заманчиво, думал он, но надо обдумать. Работа над бюстом может целиком захватить его. Он смотрел на фигуры на «Вратах», а видел только лицо Гюго, которое должен лепить.

– Да, – с чувством продолжал Малларме, – Гюго рассказывал мне, что она была удивительно красива– изящная, молодая, прелестная. Первый ее роман был с Прадьером[77], скульптором, которого теперь никто не помнит, от него она родила, а он ее бросил. Гюго говорил, что она была очаровательна, на редкость очаровательна. Жюльетта Друэ была его первой любовницей. Настоящая Маргарита Готье[78]. Променяла богатство, роскошь на жизнь мученицы. По ее словам, она была для Гюго «всем, кроме жены», и так никогда ею не стала. Любовница превратилась в рабыню, помогавшую в работе, исполнявшую все его прихоти,; она следовала за ним повсюду, превозносила его до небес, всегда была для него опорой, всегда была ему преданна. Мне кажется, друг мой, она заслуживает самого доброго отношения.

– Что же мне, оплакивать ее? Разве она не знала, на что идет? Нет, я не собираюсь читать мораль, но все женщины говорят о любви, когда им нечего больше придумать.

– А мужчины разве нет?

Огюст понимал, что ему следует рассердиться, но невольно рассмеялся. Он уже обошел Гюго в случае с Мадлен; возможно, бюст будет новой победой.

Малларме сказал:

– Скорее всего, другой возможности лепить Гюго вам не представится. Хотя он еще как будто и полон сил, но несколько месяцев назад у него был сердечный приступ, доктора не знают, какого характера, поскольку он отказывается к ним обращаться, говорит, что не нуждается в них, но даже если и будет лечиться, я сомневаюсь, чтобы он надолго пережил Жюльетту Друэ.

– Она так плоха? Я слышал, что она больна, но…

– У нее рак. Вряд ли она протянет больше года. Гюго навещает ее каждый день. Она считает, что вы можете лепить его, поместившись в алькове рядом с ее спальней. Мой дорогой Роден, могу я назначить ей встречу с вами?

Огюст кивнул, хотя сомнения оставались.

– Не пугайтесь, когда ее увидите. Она стара и очень истощена. Ей уже, кажется, семьдесят шесть, хотя она и скрывает свой возраст.

Но Огюст все-таки был потрясен, когда впервые посетил дом Гюго на авеню Эйлау, в день восьмидесятилетия великого писателя переименованном в авеню Виктора Гюго. Гюго на несколько дней уехал из Парижа. Огюста провела в дом преданная прислуга Жюльетты Друэ; дом был обставлен дорогой и элегантной мебелью. Он ожидал увидеть величественную даму, а перед ним на маленькой кушетке лежала старушка, голову ее подпирали подушки, и она с трудом выговаривала слова. На ней было простое бархатное платье с белым кружевным воротником. Ни следа былой красоты не осталось на иссохшем, морщинистом лице, только седые волосы были все еще прекрасны, Когда Огюст поклонился и служанка удалилась, он увидел на камине портрет. Непреодолимая сила потянула его к этому портрету.

– Возьмите в руки, мэтр, – сказала Жюльетта, заметив его интерес.

Огюст осторожно снял портрет с каминной полки.

– Мне было тогда двадцать шесть, – тихо сказала она. – Я только что познакомилась с Гюго.

Он вспомнил описание Гюго: «Она была очаровательна, на редкость очаровательна». Гюго не преувеличивал. Тонкие черты лица, прелестные глаза, кожа цвета слоновой кости, нежная улыбка.

– Мы были так молоды, мосье Роден… – Какое прекрасное лицо…

Она взволнованно сказала:

– Говорят, что я хочу видеть его только в ореоле величия, это неправда, я хочу видеть его таким, какой он есть.

– Теперь он уже стар. Любой его портрет должен это отразить.

– Но не будьте с ним жестоки, мосье Роден.

– Он был жесток ко мне.

– Ему не нравится быть старым.

– Никому не нравится. Мне тоже уже за сорок.

– За сорок. – Она печально улыбнулась. – По сравнению с ним вы молодой человек. А я уже больше никому не говорю, сколько мне лет. Вы сделаете все, что в ваших силах, обещаете, мэтр?

– Постараюсь.

Она остановила его у двери.

– Помните, он ни в коем случае не должен об этом узнать.

– Ни в коем случае? – Иначе не разрешит.

– Тогда как же вы хотите, чтоб я делал бюст? – Гюго бывает здесь каждый день. Но вечерами я очень одинока. Когда бюст будет готов, мне будет казаться, что это он здесь, со мной. – Устав от напряжения, она откинулась на взбитые подушки. Она полусидела на диване, полная решимости не выказывать слабости, не признавать всей серьезности своего заболевания.

– Мы идем на риск, мосье Роден, но Малларме сказал, что вы хотите лепить Гюго.

– Очень хочу! Мне не нравятся его манеры, но голова его великолепна.

– Если бюст будет удачным, вы не прогадаете.

На какое-то мгновение ему захотелось наотрез отказаться. Он покраснел и нахмурился. Наступила минута тяжелого молчания.

Заметив его раздражение, она поспешила объяснить:

– Я имела в виду не только деньги. Не забывайте о престиже, чести, о вашем собственном удовлетворении. Вы должны извинить меня, мэтр, но у больного человека портится характер. Я постараюсь занять Гюго, как смогу. Пожалуйста! Очень прошу вас! – Она с мольбой протянула к нему руку – Малларме сказал, что вы сделаете прекрасную голову. – Жюльетта была бледна как мрамор, и ему казалось, что она вот-вот потеряет сознание. – Мы не можем откладывать. Времени в обрез.

Назавтра, сам удивляясь своему нетерпению, Огюст обсудил с ней план действий. Было условлено, что скульптора будут проводить в особняк тайком с заднего хода, по винтовой лестнице, через кухню. Гюго всегда поднимался по великолепной парадной лестнице– уменьшенная копия лестницы в Опере, – так что опасность встречи почти исключалась. Затем Огюст устроил мастерскую в алькове, возвышавшемся над спальней. Гюго никогда не заходил туда – альков служил гардеробной. Огюст разместил там глину, каркасы, подставки для нескольких бюстов и рисовальные принадлежности. Гардеробную отгородили тяжелыми драпри, чтобы спрятать Огюста, и, пока он работал, они были плотно задвинуты; лишь когда ему нужно было посмотреть на модель, он приоткрывал их как можно осторожнее.

Огюста раздражали все эти помехи, но, начав, он уже не мог остановиться. Жюльетта Друэ оказалась права. Времени оставалось в обрез. Было очевидно, что больше нескольких месяцев ей не протянуть.

Огюст отложил всю остальную работу. Он запер на время свои мастерские, и это привело к новым осложнениям. Он попросил Мадлен сделать на короткое время перерыв, сославшись на заказ, который нельзя откладывать. Она огорчилась и спросила:

– Сколько времени это займет?

– Несколько недель.

– Такой уж важный заказ? – Очень.

– Ты потратишь на это несколько месяцев, грустно заметила она. – Кто это?

– Секрет, дорогая.

– Секрет, дорогая, – передразнила она. – Должно быть, важная особа, раз ты обо всем позабыл, даже о своих «Вратах».

Лицо его стало одного цвета с бородой, но он промолчал.

– Кто это, Огюст? Он коротко ответил:

– Я сказал тебе – секрет. И не спрашивай. Мадлен смотрела мимо него на свой неоконченный мраморный бюст. Нежное, выразительное лицо, но никак не лицо демонической женщины, как ей хотелось, и чувствовала себя обиженной.

– Ты никогда не закончишь мою голову. Это для тебя не так важно.

– Не в том дело, – сердито ответил он. – Над этим заказом нужно работать сейчас, другой возможности не будет.

Он сделал жест, говорящий, что у него нет выбора, и вдруг Мадлен поняла.

– Это Гюго, – объявила она. Огюст хотел было отрицать, но так побледнел, что она перестала сомневаться. – И не думай меня обмануть.

– При чем тут обман? Я дал слово никому не говорить.

– А Гюго знает?

Огюст молчал, но не мог скрыть раздражения.

– Значит, и от него тоже тайна.

– Ты не скажешь ему, правда? Ты не сделаешь этого, Мадлен?

Она была вне себя от бешенства. Соперничать с Гюго показалось ей особенно обидно, легче примириться с женщиной.

Мадлен сказала:

– Женщина по крайней мере хоть что-то тебе дала бы, а Гюго, как все знаменитости, будет только брать.

– Он даст мне возможность сделать великолепный портрет. Мадлен, я очень тебя люблю.

– Это правда, Огюст? Правда?

– Я закончу твой портрет. Обещаю.

– Когда?

– Скоро. Как только будет время.

– После Гюго? Он пожал плечами.

– По-твоему, я должна ждать, пока ты закончишь бюст великого человека?

Он решительно кивнул.

– Нет! Это превыше моих сил.

Мадлен схватила бюст и понесла к выходу. Бюст был тяжелый, но Огюст не помог и не стал останавливать ее, как она ждала и надеялась. Она чувствовала, что они не понимают друг друга, и растерялась.

– Никогда не думала, что Гюго будет моим соперником, – сказала Мадлен.

– У тебя нет соперника.

– Ты оставишь Гюго? Ради меня? Он в отчаянии протянул к ней руки. – Не могу. Я дал слово.

– Прощай.

– Ты никому не скажешь, никому? – Он молил ее, как безумный.

– Что я потеряла тебя из-за Гюго?

– Мадлен, это неправда. Я люблю тебя, люблю!

– Не сомневаюсь. Любишь, когда я тебе нужна. – Прижимая к себе бюст, словно любимое дитя, Мадлен сказала: – Ты только осложняешь себе жизнь. Лепить Гюго тайком от Гюго! – Она вздохнула. – Будет чудом, если тебе это удастся. – И с решительным видом вышла из мастерской.

Покинутый Мадлен, Огюст вдруг ощутил потребность рассказать о Гюго Розе. Розе можно довериться. Она будет им гордиться. И к тому же, закрыв мастерские, он все равно вызовет у нее подозрения, а этого лучше избежать, иначе жизни не будет.

Роза очень обрадовалась, что Огюст поделился с ней таким секретом. Сын донес, что две мастерские закрыты, и она испугалась: неужели сбылись ее опасения, у Огюста появилась другая? Но теперь, когда ему потребовалось ее участие, Роза словно обрела новые силы. Ей нравилась атмосфера секретности, поскольку она была участницей заговора. Да, кроме того, преданность Гюго Жюльетте Друэ глубоко тронула ее.

– Их дружба продолжалась пятьдесят лет, – сказал Огюст.

– И он так на ней и не женился?

– Женитьба все испортила бы. – Почему?

– Это связало бы его. Он бы ее возненавидел.

– Но ты сказал, что все эти годы они были вместе. Почему же он не женился на ней?

– Он был женат.

– Но теперь его жена умерла.

– Нет ничего прочнее духовной привязанности, а при законных узах она часто пропадает. В Париже много тому примеров.

Почувствовав раздражение Огюста, Роза переменила тему. Она поцеловала его и сказала:

– Ты становишься знаменитым, дорогой. Бюст Гюго принесет тебе большую славу. Тебя больше не должно заботить мнение Салона.

Кроме бюста Гюго, для Огюста теперь ничего не существовало[79]. Расположенная на втором этаже просторная комната Жюльетты Друэ стала не только гостиной, спальней и больничной палатой, но и мастерской художника. Жюльетта поставила по требованию Огюста кушетку так, чтобы ему лучше было видеть Гюго. Она отказалась ложиться в постель – ей не хотелось огорчать Гюго.

Жюльетта сидела, обложенная множеством подушек, всегда безупречно одетая, но силы ее с каждым днем убывали.

Гюго неизменно навещал ее хотя бы раз в день, как бы ни был занят, за исключением тех случаев, когда уезжал из Парижа. Огюст подозревал, что Гюго покидает Париж в связи с любовной интрижкой, а иногда от Жюльетты он отправлялся в «приют любви», но возле Жюльетты Гюго был сама преданность. Обычно на Гюго был сюртук с бархатным воротником и синий шелковый шарф, но, когда они оставались одни, он надевал черный шерстяной пиджак попроще. И иногда приходил без шляпы, щеголяя своими все еще густыми, коротко подстриженными волосами. Чтобы облегчить работу Огюсту, Жюльетта часто приглашала гостей; Гюго плохо слышал, в чем никогда не признавался, и когда вступал в общий громкий разговор, не замечал шума, производимого Огюстом.

Но скульптор предпочитал те дни, когда Гюго бывал наедине с Жюльеттой. При чужих Гюго, разглагольствуя, любил порисоваться или же был мрачен и раздражителен, и это мешало Огюсту, а наедине с Жюльеттой он был нежен, заботлив, как и подобало в такие минуты поэту, и держался непринужденно.

В такие дни Гюго читал ей, надевая очки – чего из тщеславия никогда не делал при посторонних, – давал ей лекарства, восхищался ее мужеством, мерил температуру, ел вместе с ней, чтобы своим здоровым аппетитом возбудить у нее аппетит, или – что она больше всего любила – читал ей рецензии на свои книги, которые не переставали появляться, главным образом за границей.

Но больше всего Огюсту нравилось, когда Гюго рассказывал Жюльетте о событиях в мире. Гюго принимался ходить взад и вперед по комнате, оживленный, энергичный, не останавливаясь ни на минуту; Гюго поносил мелкую буржуазию; Гюго критиковал Гамбетту, не включившего его в свой кабинет, хотя кабинет уже пал; Гюго цитировал изречение Аристотеля о жизни, которая ценна не сама по себе, а лишь облагороженная героизмом. И Огюст делал набросок за наброском. Он радовался своей привычке рисовать модель в движении, потому что именно в движении Гюго становился наиболее выразительным. Лицо Гюго особенно оживлялось, когда он говорил. Огюст не доверял первым впечатлениям, он уловил уже в предварительных набросках волевой подбородок Гюго, суровые линии щек, мощный лоб, чувственный рот, густые, выхоленные бороду и усы, горящие глаза, коротко подстриженные волосы, которыми Гюго так гордился.

Когда эти черты начали обретать индивидуальность, Огюст вчерне набросал очертания головы с помощью сухой иглы, чему его обучил Легро. Он заготовил множество набросков на случай, если не удастся закончить бюст.

Жюльетта таяла на глазах, хотя всячески старалась скрыть это от Гюго, отказывалась ложиться в постель. А Гюго все старался убедить ее, что она выздоровеет. Он не допускал в том и тени сомнения, словно из суеверного страха перед ее болезнью.

Огюст решил не очень поддаваться обаянию Гюго, но незаметно лучшие черты этого человека нашли воплощение в моделях: дух Гюго, не знающий поражений, его вера в благородные устремления человечества, хотя сам Гюго редко признавал благородство за кем-либо определенно. Бюст становился как бы утверждением самих верований Гюго.

Драпри оставались плотно задернутыми. Огюст приоткрывал их лишь на миг, чтобы взглянуть на Гюго. Труднее работы ему еще не приводилось делать, и только изредка удавалось посмотреть на натуру как следует. Да и работать в вечном страхе, как бы не услышали, было тоже очень трудно, но, пожалуй, хуже всего было то, что он не мог прикоснуться к натуре. Он жаждал ощупать лицо Гюго, как ощупывал, все, что лепил, чтобы передать структуру костей и мускулов. Давно он не страдал так от своей близорукости, как теперь.

Огюст работал словно одержимый. Прошел уже месяц, а готов был только один черновой вариант головы Гюго в глине. Почти закончен был второй бюст – Гюго, склонившийся над Жюльеттой. Но он знал, что не закончит бюст в бронзе – Жюльетта слабела с каждым днем – и придется работать по памяти, по гравюрным наброскам и глиняным маскам.

В эти дни Гюго покачивал Жюльетту в кресле, чтобы успокоить ее, облегчить боль. Она сдерживала слезы, когда Гюго был рядом, и видеть это было очень тягостно.

Но когда однажды в отсутствие Гюго Огюст предложил прекратить работу, Жюльетта не захотела и слышать. Она прошептала:

– Мэтр, в этом нет необходимости. Он не мог спорить; не скажешь же ей, что она умирает.

– Как движется работа? – спросила она.

– Прекрасно, прекрасно, – солгал он. – Получится великолепная, мужественная голова.

Мертвенно-бледное лицо ее слегка окрасилось румянцем, и она с трудом приподнялась.

– Покажите.

Он поднес глиняную модель, которая казалась ему лучше других, хотя теперь он вдруг усомнился, нравится ли она ему, – все на скорую руку и так несовершенно. Только вчера он изменил форму носа, а теперь хотелось уничтожить и вчерашнее. У него руки зудели тут же взяться за дело. Огюст ждал, что она покачает головой или нахмурится, но она лишь улыбнулась.

Он был уже в дверях, когда Жюльетта спросила:

– Вы закончите его, мэтр?

– Конечно. Поставите его возле себя, как хотели.

– Мне бы очень хотелось, дорогой Роден, но факты против меня.

Он подошел поближе, не зная, что сказать.

– Пожалуйста, не надо лекарств. Мне надоели лекарства. – Потом вдруг сказала: «Голова слишком массивна».

– В том-то и сила, – с пылом возразил Огюст. – Размеры, объемность.

– Мне нравится выражение лица. В нем есть нечто героическое, мужественное. Ему бы понравилось.

– Через несколько недель бюст будет готов в бронзе.

– Через несколько недель? – Она устало улыбнулась, словно речь шла о вечности, – Продолжайте, мэтр, прошу вас, сколько успеете.

Огюст обещал.

Спустя несколько недель Огюст, войдя в комнату, нашел Жюльетту на полу, без сознания. Он бережно поднял ее и уложил на любимую кушетку, позвал горничную. Нюхательная соль привела ее в чувство. Она поблагодарила Огюста и отказалась от врача.

Однако на следующий день ей пришлось лечь в кровать. Кровать находилась в дальнем углу огромной комнаты. Гюго сидел у изголовья и был почти не виден Огюсту.

Гюго был мрачен. Он чувствовал себя преданным – несмотря на все увещевания, Жюльетта отказывалась выздоравливать. Приводила в ужас мысль, что она умрет и оставит его одного.

Кроме того, Гюго стал беспокоиться о себе. Гамбетта, в самом расцвете сил, случайно поранил руку на испытаниях нового огнестрельного оружия для армии и умер от заражения крови 31 декабря 1882 года. Это взволновало Гюго – ведь он был почти вдвое старше Гамбетты, – а Огюст понимал, какого друга и опоры лишился он в лице Гамбетты. Скоропостижная смерть Гамбетты напомнила Огюсту, что он не получил очередной суммы за «Врата», хотя она была ему обещана, и Огюсту стало казаться, что он больше ничего не получит. А тут еще состояние Жюльетты, как ни старалась она скрыть от Гюго свою боль и страдания, стало совсем критическим. Работу в особняке на авеню Виктора Гюго пришлось прекратить. Комната больной заполнилась докторами и сиделками.

Огюст перенес незаконченные скульптуры в мастерскую на улице Данте, где мог потихоньку от всех продолжать работу над бюстами. Он пытался доделать бюст Гюго по памяти; припоминал, как Гюго сидел возле Жюльетты и нежно утешал ее. Но когда до него дошел слух, что и Мане умирает, он не мог сосредоточиться.

Они никогда не были близкими друзьями, размышлял он, но Мане еще слишком молод, чтобы умирать, ему всего пятьдесят один – в самом расцвете лет и творческих сил. Смерть его будет просто нелепостью; Мане только что наградили орденом Почетного легиона, о котором он так мечтал. Мане не успел еще насладиться наградой; рано ему умирать, бессмысленно. И когда через несколько месяцев после смерти Гамбетты за ним последовал Мане, Огюст воспринял это как предательский удар судьбы.

Вся страна была в трауре по случаю похорон Гамбетты, а Мане похоронили без шума, за гробом шли только друзья.

Огюст не выносил похорон и по возможности старался их избегать, но не отдать последней чести Мане было немыслимо.

На похоронах он увидел много старых друзей – Дега, Фантена, Моне, Писсарро, Малларме, Буше, и знакомых – Антонена Пруста, Сезанна, Золя.

Стоя у могилы, Дега воскликнул:

– И зачем я с ним столько спорил! – Дега выглядел совсем больным. – Сколько замыслов он не успел осуществить!

У Огюста еле нашлось сил кивнуть. Он вспоминал теперь дни в кафе Гербуа и в кафе «Новые Афины» как самую счастливую пору, хотя тогда этого не чувствовал. Никто из них не ходил больше в эти кафе. Он спросил Фантена:

– Как поживаешь, друг мой? – Они давно не виделись. Когда-то такой веселый и общительный, Фантен теперь сильно постарел, стал затворником, потолстел, от былой, бьющей ключом жизнерадостности и изящества не осталось и следа, да и картины его все больше и больше отдавали Лувром, как Дега предвидел еще много лет назад. – Много работаешь, Фантен?

Фантен пожал плечами и печально сказал:

– Нет больше импрессионистов – от нас не осталось и следа.

Неделю спустя умерла Жюльетта. Огюст ждал этого, и все же ее смерть тоже явилась для него ударом. За время работы над бюстом Гюго он проникся к ней самой глубокой нежностью. Он не знал, что делать с незаконченными бюстами писателя, за которые так ничего и не получил. Гюго был занят устройством ее дел, и Огюст не смел к нему обратиться. Он обернул влажными тряпками два бюста, которые ему нравились больше других, чтобы уберечь их от порчи.

Прежде чем Огюст решил, за что теперь приниматься, тяжело заболел Папа. Доктор сказал: жить старику осталось всего несколько дней, и единственное, что можно сделать, – это окружить умирающего заботой.

Доктор спросил Огюста:

– Сколько лет Жану Батисту?

Огюст стал вспоминать: Папа родился в 1802 году, как и Лекок с Гюго.

– Восемьдесят один.

– Так я и полагал, – сказал доктор. – Он умирает от старости.

Огюст, который в последние годы уделял Папе совсем мало времени, теперь проводил с ним все дни. Он начал писать маслом портрет Папы, чтобы сохранить о нем память, да, кроме того, это не требовало от старика такого напряжения, как скульптура. Папа почти не приходил в себя, и Огюст рисовал его крупный нос, седую бороду, ясные синие глаза – теперь совсем незрячие, – румяные щеки, таким он помнил Папу с детства, хотя теперь его лицо было восковым. Огюст сосредоточил внимание на выражении, стараясь передать его точно, без налета чувствительности. Он удивился, как хорошо подвигается портрет. Его тянуло погладить холст, как он гладил скульптуры.

Однажды в полдень, как раз в тот момент, когда Огюст думал о том, что Папа отойдет в небытие без звука и без борьбы, тот пришел в сознание и хриплым, властным голосом потребовал всех к себе. Роза привела тетю Терезу и маленького Огюста, который превратился в невысокого, плотного семнадцатилетнего юнца. Они заговорили с Папой, чтобы он знал, что они тут, и, когда Папа услышал голос внука, лицо его прояснилось.

Папа сказал:

– Слушайся маму.

– Хорошо, – ответил маленький Огюст. Голос его слегка дрогнул.

– Не плачь, – сказал Папа. – Ты уже взрослый.

– Я не плачу, – всхлипнул маленький Огюст, – Я рад, что тебе лучше.

– Боже мой! – воскликнул Папа. – А врать ты горазд, не хуже своего отца. Подойди поближе, дай тебя обнять.

Маленький Огюст подошел, и Папа, руками отыскав его лицо, нежно поцеловал внука в обе щеки. Затем потянулся к тете Терезе.

Тетя Тереза сказала, держа его руки в своих:

– Ты выздоровеешь, Жан, вот увидишь. Папа слабо улыбнулся.

– Ну конечно, Тереза.

– Ты еще кричать на всех нас будешь, как в старые времена.

Но Папа вдруг стал мертвенно-бледным, тяжело закашлялся и прошептал:

– Дай мне поговорить с Розой и Огюстом.

Тетя Тереза увела маленького Огюста из комнаты. Папа сказал, чувствуя, как дрожат обнимающие его руки Розы:

– В чем дело? Он опять тебя забыл?

– Нет-нет, Папа, – Роза старалась подавить слезы. – Огюст очень много работает. Он теперь пишет твой портрет.

– Портрет? – проворчал Папа. – Он ведь скульптор.

– Прекрасный портрет, – гордо сказала Роза.

– Он хорошо зарабатывает? – Былая живость прозвучала в голосе старика. – Ему заплатили следующую сумму за тех чудовищ – за «Врата»?

– Нет еще. Но заплатят, дорогой Папа.

– Он больше ничего не получит, – уверенно сказал Папа, – никогда не получит.

– Вам нельзя разговаривать, – сказала Роза, – доктор наверняка запретил бы.

– Доктор? – Папа сделал удивленное лицо. – Поздно звать доктора, Огюст, я же говорил, что ты никогда не заработаешь на жизнь скульптурой.

– Конечно, ты прав, Папа, – ответил Огюст, чтобы не раздражать старика.

– Послушался бы меня и пошел в префектуру, скоро бы уже и на пенсию.

Никто ему не ответил.

– Можешь не отвечать, – сказал Папа. – Дай руку, Огюст.

Огюст положил свою руку на руку Папы, Папа крепко стиснул ему пальцы и не отпускал. Он стал просить:

– Относись хорошо к Розе. Она была мне за родную дочь.

– Я постараюсь, – сказал Огюст.

– Это не обещание. – Папа сжал пальцы Огюста с такой, силой, что хрустнули суставы. Он метнул грозный взгляд в ту сторону, откуда шел голос Огюста, и заявил:– Твое старание не многого стоит.

– Пожалуйста, Папа, – вмешалась Роза. – Не надо…

– Нет, ты меня не остановишь. – Опершись на руку Огюста, Папа приподнялся и сел на кровати. – Огюст, обещай мне, что женишься на Розе.

– Этого я не могу обещать, – медленно, с трудом проговорил Огюст. – Но обещаю заботиться о ней. – Разве может он забыть о том, что Роза сняла для него его первую мастерскую, дала ему возможность работать самостоятельно, стать самим собой? Все другие только брали, но не давали.

– Этого недостаточно, – настаивал Папа. Громадным усилием воли Папа сохранял сидячее положение, грудь его тяжело вздымалась, дыхание было хриплым, словно он боролся с врагом. – Никаких отговорок. Обещай мне, Огюст, что женишься на ней.

– Я позову доктора, – забеспокоилась Роза, встревоженная его тяжелым дыханием.

– Не надо. Обещай мне, Огюст, обещай.

– Ну… – пробормотал Огюст.

– Я не отстану, пока ты не дашь мне слово. Обещай!

– Я сказал, что буду заботиться о ней.

– Ты забудешь об этом, если не дашь слово. – Ты ничего не понимаешь.

– Обещай, Огюст, – настаивал Папа. – Обещай!

– Когда-нибудь, – со вздохом сказал Огюст. – Когда-нибудь…

Слепые глаза Папы подозрительно уставились на Огюста, и тогда Огюст сказал:

– Я обещаю, когда-нибудь. И Папа медленно улыбнулся.

– Господи, ну и упрямец, это у тебя в крови. – Он еще минуту гордо восседал на кровати, а затем повалился на подушки.

Сильные руки Огюста поддержали его, Роза вскрикнула, перекрестилась и побежала за священником, но к приходу священника Папа был уже мертв.

Похоронив Папу на семейном кладбище– Огюст приобрел участок земли на кладбище, чтобы хватило места для него, Розы и маленького Огюста, – Огюст повел Розу посмотреть дом на улице Августинцев.

После смерти Папы Огюст ни словом не упоминал о женитьбе, но Роза была благодарна, что он не забыл ее и сына, когда покупал участок на кладбище. Она восприняла это как знак внимания, но, когда стала благодарить и сказала, что теперь она спокойна, он рассердился и переменил тему разговора.

Огюст и не думал, что будет так тяжело переживать утрату Папы. Он вспоминал, как Папа бранил его за пристрастие к рисованию, за неаккуратность, рассеянность. И, вспоминая, улыбался, хотя сердце по-прежнему разрывалось от горя. Папа на все случаи жизни имел собственное мнение, рассуждал Огюст. Что-что, а эту черту и он от него унаследовал.

Когда они повернули с набережной Августинцев на улицу того же названия – узкую, короткую, между Новым мостом и мостом Сен-Мишель, – Огюст указал Розе на большой старый дом неподалеку от Сены в благородном старом стиле, выделявшийся среди других.

– Тебе нравится? – спросил он.

– Целый дом? – с неверием в голосе спросила Роза. – Ты хочешь снять его целиком?

– Я купил его. – Солнце играло на черной муаровой повязке, которую он носил в знак траура, – Прекрасный дом, не правда ли?

Роза знала, что лучше не спорить. Целый особняк в том стиле, который ей нравился, но его будет трудно отапливать и прибирать. Она вяло кивнула.

– При нем сад с клумбами и деревьями, есть где вздохнуть. Тебе будет казаться, что ты снова в своей любимой Лотарингии.

– По карману ли нам это, дорогой? Ты ведь не получал больше за «Врата»? И за бюсты Гюго?

– За «Врата» заплатят. Вот все подготовлю, придет инспектор, оценит. И я теперь всегда могу получать заказы. Вошел в моду. За последние месяцы у меня было много предложений. Но я и думать ни о чем не мог, все эти утраты… – Он смолк, не желая поддаваться печали, которая временами овладевала им. – Но скоро я надеюсь приняться за работу, вот только устрою тебя и маленького Огюста.

– Маленького Огюста? – Лицо ее осветилось.

– Да. Тебе нравится наш новый дом?

– Если тебе нравится, мне тоже, дорогой. Он был разочарован и сказал:

– Я купил его для тебя.

– Не спрашивая меня?

– Хотел сделать тебе сюрприз.

– И верно, сюрприз. – Она осторожно спросила: – Мы будем занимать весь дом?

– Как захотим, – сказал он с гордостью. – Мы не собираемся жить, как Людовик XIV, но теперь дела пойдут в гору.

– А как с мальчиком? Он бросил школу, все время гоняет на улице. Хоть Папу иногда слушался, а теперь не знаю, что с ним и делать.

Лицо Огюста стало торжественным, что бывало с ним редко.

– Я беру мальчика к себе в мастерскую, – объявил он.

Такого сюрприза она не ожидала.

– Уборщиком? – скептически спросила она.

– Нет, – решительно сказал Огюст. – Не буду стараться сделать из него художника, но он может работать натурщиком: проявил некоторые способности, может вести счета, покупать материал…

– Ведать твоими делами? – с радостью спросила она.

– Возможно. Если справится.

– О Огюст! – Роза в порыве признательности обвила его руками впервые за долгое время, и, хотя дело было на улице, он не отстранился. – А я буду экономно вести хозяйство. – Она замолчала, сомневаясь, имеет ли право быть такой счастливой-ведь Папа умер так недавно.

Огюст, видя слезы на ее глазах, сказал:

– Папа был бы доволен. Он любил мальчика.

В порыве радости, глядя на большой старый дом, Роза сказала:

– Вот о чем я всегда мечтала, о настоящем доме, как ты – о настоящей мастерской. Дорогой, ты не должен бросать работу. Я знаю, тебя сильно огорчили все эти утраты – Гамбетты, Мане, Папы.

– И мадемуазель Друэ. Я к ней тоже привязался. И очень сильно.

– И я тоже. – Роза стала серьезной. – Она была такой преданной. Но не печалься, Огюст. – И с непосредственностью, заставившей его улыбнуться, продолжала:– Все смертны, а искусство вечно. Истинное искусство. Такое, как твое.

– Возможно.

– Конечно, оно живет. Ты станешь самым знаменитым скульптором в Париже.

Огюст промолчал. Роза желает ему только добра, но бесполезно обсуждать с ней творческие планы. Хозяйство – вот ее стихия. Он провел Розу в гостиную нового дома и показал, где повесить портрет Папы, написанный им.

Дата добавления: 2015-08-18