Основные ИДЕИ эстетики 2 страница

Но когда внешний повод или внутреннее настроение внезапно подымает насиз бесконечного потока желания, вырывая познание из рабского служения воле,и внимание уже обращено не на мотивы желания, а на восприятие вещей,свободное от их отношений к воле, и, следовательно, наблюдает их внеинтересов, вне субъективности, чисто объективно, отдаваясь им всецело,поскольку они чистые представления, а не поскольку они мотивы: тогда вечноискомое на том первоначальном пути желания и вечно убегающее спокойствиесразу наступает само собою, и мы вполне благополучны. Это - тобезболезненное состояние, которое восхваляет Эпикур, как высшее благо исостояние богов: ибо мы на это мгновение освобождены от назойливого напораволи, мы празднуем субботу каторжной работы желания, колесо Иксионаостановилось. Но такое состояние и есть то, которое я описал выше, как необходимоедля познания идеи, как чистое созерцание, разрешение в созерцании,самоутрата в объекте, забвение всякой индивидуальности, устранение родапознания, следующего закону основания и схватывающего одни отношения, причемединовременно и нераздельно созерцаемая отдельная вещь возвышается до идеивсего своего рода, а познающий индивидуум до чистого субъекта безвольногопознания, и оба уже не стоят в потоке времени и всех других отношений. Тогдауже все равно, смотреть ли из темницы или из дворца на заходящее солнце. Внутреннее настроение, преобладание познания над волей могут во всякойобстановке вызвать такое состояние. Это показывают нам те превосходныенидерландцы, которые такое чисто объективное созерцание обращали на самыенезначительные предметы и воздвигли прочный памятник своей объективности идуховного спокойствия в картинах тихой жизни [натюрмортах], которыхэстетический зритель не может видеть без умиления, так как они воспроизводятперед ним то покойное, тихое, безвольное состояние духа художника, котороебыло необходимо для столь объективного созерцания таких незначительныхвещей, для такого внимательного их изучения и такого обдуманного повторенияподобного созерцания. Когда такая картина вызовет и зрителя на участие вподобном состоянии, он нередко будет тронут еще более противоположностью ссобственным, беспокойным, сильным желанием, возмущенным состоянием духа, вкоем он теперь находится. В подобном духе нередко ландшафтные живописцы,особенно Рюисдаль, писали в высшей степени незначительные виды и производилитем самым то же действие еще с большей отрадой. Всего этого достигает единственно внутренняя сила художественного духа,но это чисто объективное настроение облегчается и споспешествуется извнеидущими навстречу объектами, призывающими к их созерцанию, даже навязчивымобилием красот природы. Ей почти всегда удается, внезапно раскрываясь переднашими взорами, хотя бы и на мгновение, вырывать нас из нашейсубъективности, из рабского служения воле, перенося в состояние чистогопознания. Поэтому-то мученик страстей, нужды или забот уже одним свободнымвзглядом на природу так мгновенно освежается, развеселяется и укрепляется:буря страстей, напор желаний и опасений и вся мука хотения чудным образомуспокаиваются мгновенно. Ибо в ту минуту, когда мы, оторвавшись от хотения,предаемся чистому, безвольному познанию, мы вступаем как бы в другой мир,где все волнующее нашу волю и тем так сильно нас потрясающее более несуществует. Такое освобождение познания точно так же выносит нас изо всего,как сон и сновидение: счастье и несчастье исчезают: мы уже более неиндивидуум, - он забыт, - а только чистый субъект познания: мы существуемуже только как единое око мироздания, взирающее из всех познающих существ,способное, однако, только у человека вполне освобождаться от служения воле,чем до того уничтожается всякое различие индивидуальности, что становитсявсе равно, принадлежит ли созерцающее око могущественному владыке илиугнетенному нищему; ибо ни счастье, ни горе не переносится с собою за этуграницу. Так близка постоянно от нас область, в которой мы вполне ускользаемот всего нашего горя; но у кого хватает силы долго в ней удерживаться? Какскоро малейшее отношение этих же самых, столь чисто созерцаемых, объектов кнашей воле, к нашей личности снова вступит в сознание, волшебство кончается:мы падаем обратно в познание, подвластное закону основания, познаем уже неидею, а отдельную вещь, звено цепи, к коей и мы сами принадлежим, истановимся снова добычей всего нашего горя. Большинство людей, за полнейшимотсутствием объективности, т.е. гениальности, почти постоянно в такомположении. Поэтому они неохотно остаются глаз на глаз с природой: им нужнообщество, по крайней мере книга. Ибо их познание остается на службе воле:они поэтому ищут в предметах какого-либо отношения к их воле, и передо всем,не имеющим подобного отношения, внутри их, подобно основному басу, раздаетсянепрерывное, отчаянное: "какая же мне в этом польза?": поэтому инаипрекраснейшая обстановка получает для них в уединении пустынный, мрачный,чуждый, враждебный вид. Наконец, то же блаженство безвольного созерцания распространяет и такоеизумительное волшебство на прошлое и отсутствующее и представляет их нам,посредством самообмана, в таком увлекательном свете; ибо, представляя себедавно миновавшие дни, прожитые в отдаленной местности, мы с помощью фантазиипризываем одни только объекты, а не субъект воли, который и тогда, так жекак и теперь, носил с собою свои неисцелимые страдания; но последние забыты,так как с тех пор они уже нередко уступали место новым. Вот объективноесозерцание и действует в воспоминании так же, как действовало бы и внастоящем, если бы мы были в силах предаться ему безвольно. Отсюдапроисходит, что, особенно когда свыше обыкновенного нас удручает какая-либонужда, мгновенное воспоминание сцен минувшего и далекого проносится переднами как потерянный рай. Фантазия возвращает к нам одно объективное, а неиндивидуально-субъективное, и мы воображаем, что это объективное тогдастояло перед нами в той же чистоте, не затмеваемой никаким отношением кволе, как теперь его образ в нашем воображении: тогда как, напротив,отношение объектов к нашей воле вызывало те же мучения, что и теперь. Мыможем при посредстве предстоящих объектов точно так же, как и при посредствеотдаленных, избежать всяких страданий, коль скоро возвысимся до чистообъективного их наблюдения и будем в силах вызвать иллюзию, что в настоящемсуществуют только эти объекты, а не мы сами. Тогда, отбросив страдающуюсамость, мы, как чистый субъект познания, сольемся с оными объектамивоедино, и насколько им чуждо наше страдание, настолько чуждо оно, вподобные минуты, нам самим. Тогда остается один только мир какпредставление, и мир как воля исчез. Всеми этими соображениями я бы желал разъяснить, какого рода и каквелико участие в эстетическом наслаждении субъективного условия, именноосвобождения познания от служения воле, забвение самого себя, какиндивидуума, и возвышение сознания до чистого, безвольного, безвременного,от всяческих отношений независимого субъекта познания. С этой субъективнойстороной эстетического воззрения всегда совпадает, как необходимое егосоответствующее, объективная его сторона, интуитивное восприятиеплатонической идеи. Но прежде, чем мы обратимся к ближайшему ее рассмотрениюи к делу искусства по отношению к ней, будет целесообразней остановитьсянесколько на субъективной стороне эстетического наслаждения, чтобы закончитьрассмотрение оной разбором, от нее одной зависящего и из модификации онойпроисходящего, впечатления высокого (возвышенного). Затем уже наш разборэстетического наслаждения, посредством изучения егообъективной стороны,достигнет полной своей оконченности. Сказанное нужно дополнить следующими замечаниями. Свет - самая отраднаявещь: он стал символом всего доброго и спасительного. Во всех религиях онобозначает вечное спасение, а мрак - проклятие. Ормузд обитает в чистейшемсвете, Ариман - в вечной ночи. Дантов рай несколько похож на лондонскийвокзал, так как все блаженные духи являются в нем точками света, образующимиправильные фигуры. Отсутствие света непосредственно нас печалит; возврат егосчастливит; цвета непосредственно возбуждают живое наслаждение, достигающее,при их прозрачности, высшей степени. Все единственно происходит от того, чтосвет есть соответствие и условие наисовершеннейшего созерцательного родапознания, единственного, который непосредственно нисколько не влияет наволю; ибо зрение нисколько, подобно эффекту других чувств, само в себенеспособно, непосредственно и по своему чувствен- ному действию, к приятности или неприятности ощущения в органе, т.е. неимеет непосредственной связи с волей; таковую может иметь только возникающеев уме созерцание, заключающееся в таком случае в отношении объекта к воле.Уже по отношению к слуху дело иное: звуки могут непосредственно возбуждатьстрадание, а также непосредственно, без отношений к гармонии или мелодии,быть чувственно приятными. Осязание, будучи тождественно с ощущением всеготела, еще более подчинено такому непосредственному влиянию на волю; но оноесть еще безболезненное и безрадостное ощупывание. Но запахи постоянно илиприятны, или неприятны; вкусы еще более. Последние два чувства поэтому болеевсех сближаются с волею; поэтому они самые неблагородные и названы Кантомсубъективными чувствами. Итак, радоваться свету - значит, в сущности,радоваться объективной возможности чистейшего и совершеннейшего родасозерцательного познания, и эту радость должно выводить из того, что чистое,освобожденное и избавленное от всякого хотения познание в высшей степенирадостно и, уже как таковое, принимает большое участие в эстетическомнаслаждении. Из этого лицезрения света должно также выводить ту невероятновеликую красоту, которую мы признаем за отражением объектов в воде. Этотлегчайший, скорейший, тончайший род воздействия одного тела на другое, тот,которому мы обязаны и несравненно совершеннейшим и чистейшим из нашихвосприятий [ощущений] (впечатление посредством отраженных лучей света)является перед нашими глазами в этом случае совершенно ясно, наглядно иоконченно, с своей причиной и действием, да еще в большом объеме; отсюданаша эстетическая радость, которая, главным образом, вполне коренится всубъективном основании эстетического наслаждения и есть радость чистомупознанию и его путям.  39 Ко всем этим соображениям, долженствующим выяснить субъективную частьэстетического наслаждения, следовательно это наслаждение, поскольку оно естьрадость над простым, созерцательным познанием, как таковым, впротивоположность воле, присоединяется, как непосредственно с онымсвязанное, следующее объяснение того настроения, которое называется чувствомвысокого. Выше замечено, что переход в состояние чистого созерцания наступаетлегче всего, когда предметы идут ему навстречу, т.е. своей разнообразной и вто же время определенной и ясной формой - легко становятся представителямисвоих идей, в чем именно, в объективном смысле, и состоит красота.Прекрасная природа по преимуществу обладает этим качеством и вызывает этимдаже у самого нечувствительного, по крайней мере, мимолетное, эстетическоенаслаждение. Замечательно, что растительный мир в особенности вызывает наэстетическое созерцание и, так сказать, до того на него напрашивается, что,хочется сказать, это напрашивание находится в связи с тем, что этиорганические существа не составляют, наподобие животных тел,непосредственных объектов познания, почему нуждаются в чужом разумноминдивидууме, чтобы из мира слепого хотения вступить в мир представления,почему как бы алкают такого вступления, чтобы хотя посредственно достигнутьтого, в чем непосредственно им отказано. Впрочем, я предоставляю эту смелуюи, быть может, с мечтательностью граничащую мысль - ее собственной судьбе,так как только весьма искреннее и увлеченное лицезрение природы можетслужить ей источником и оправданием*. Итак, пока природа идет нам такимобразом навстречу, и значительность и ясность ее форм, в коихиндивидуализированные в них идеи легко нам видимы, - переносит нас изслужебного воле познания одних отношений в эстетическое созерцание и темсамым возвышает нас до безвольного субъекта познания: дотоле, то, что на насдействует, * Тем более радует и изумляет меня теперь 40 лет после того, как я тактрезво и нерешительно высказал вышеизложенную мысль, открытие, что ее ужевысказал блаженный Августин: "Растительные формы в их разнообразии, которыеделают прекрасной созерцаемую структуру этого мира, доставляют различныевосприятия, и хотя они не могут дать познания, они как бы хотят бытьузнанными" (О граде божьем, XI, 27). есть прекрасное, а то, что в нас возбуждается, есть чувство красоты. Нокогда те самые предметы, коих значительные образы привлекают нас к чистомусозерцанию, становятся во враждебное отношение к человеческой воле вообще,как она выражается в своей объективности, человеческом теле, ейпротиводействуют, угрожают ей всем своим неодолимым превосходством илиунижают ее до ничтожества своим неизмеримым величием, а наблюдатель все-такине обращает своего внимания на такое навязчивое враждебное отношение к еговоле; и напротив того, хотя, замечая и признавая оное, сознательно от негоотворачивается, причем он от своей воли и ее отношений насильственноотрывается и, предаваясь одному познанию, спокойно созерцает именно этистрашные для воли предметы, воспринимая, как чистый, безвольный субъектпознания, одну их идею, чуждую всем отношениям, и потому, охотноостанавливаясь на их лицезрении, тем самым возносится над самим собой, своейличностью, своим желанием и всяким хотением; тогда наполняет его чувствовысокого, он находится в состоянии подъема [возвышенности], и потому ипредмет, вызывающий подобное состояние, называется высоким. Итак, отличиечувства высокого от чувства прекрасного состоит в следующем: в прекрасномчистое познание получило преобладание без борьбы, так как красота объекта(т.е. его свойство, облегчающее познание его идеи) волю и закрепощенное ейпознание отношений без сопротивления и потому незаметно удалила из сознанияи оставила его лишь чистым субъектом познания, так что даже не осталось ивоспоминания о воле: в высоком, напротив того, такое состояние чистогопознания приобретается только посредством сознательного и насильственногоотрывания от признанных неблагоприятными отношений такого объекта к воле,свободным, сопровождаемым сознанием, подъемом над волей и познанием, к нейотносящимся. Этот подъем должен быть не только достигнут, но и сохраненсознательно, и потому постоянно сопровождается воспоминанием о воле, но необ отдельном, индивидуальном хотении, как боязнь или желание, а очеловеческом хотении вообще, насколько оно выражается своею объектива- цией, человеческим телом вообще. Если бы в сознание вступил отдельный,реальный акт воли посредством действительного, личного стеснения и опасностисо стороны предмета, то действительно таким образом потрясеннаяиндивидуальная воля тотчас превозмогла бы, спокойствие созерцания стало быневозможным, впечатление высокого исчезло бы, уступая место страху, в коемстремление человека к спасению вытесняет всякую другую мысль. Несколькопримеров много помогут уяснению этой теории эстетически-высокого и сделаютее несомненной; они в то же время покажут различные степени этого чувствавысокого; ибо, так как оно тождественно с чувством прекрасного в главном,чистом, безвольном познании и неминуемо с ним наступающем познании идей,стоящих вне всех, законом основания определяемых, отношений, - и отличаетсяот чувства прекрасного только дополнением, именно подъемом над осознаннымвраждебным отношением такого созерцаемого объекта к воле; то смотря по тому,бывает ли это дополнение сильно, громко, настоятельно, близко или толькослабо, отдаленно, едва намечено, являются многие степени высокого и дажепереходы от прекрасного к высокому. Я считаю более соответственнымнастоящему изложению поставить на вид, в примерах, сперва эти переходы ивообще более слабые степени впечатлений высокого, хотя те, коих эстетическаявосприимчивость вообще не велика и коих фантазия не сильна, поймут толькоследующие за тем примеры высших, более заметных степеней такого впечатления,почему и следует им держаться лишь последних, оставляя в стороне напередприведенные примеры очень слабых степеней помянутого впечатления. Как человек в одно время есть и буйный и темный напор желания(обозначенный полюсом детородных частей, как своим фокусом) и вечный,свободный, светлый субъект чистого познания (обозначенный полюсом мозга);так солнце, соответственно такому противоположению, в одно время источниксвета, условия совершеннейшего рода познания, и потому самому источник самойотраднейшей вещи, - и источник тепла, первого условия всякой жизни, т.е.всякого проявления воли на высших ее ступенях. Поэтому, чем для воли - тепло, тем для познания - свет. Свет поэтомусамый крупный алмаз в короне красоты и оказывает на познание всякогопрекрасного предмета решительное влияние: вообще присутствие его -необходимое условие; благоприятное его положение возвышает красоту даженаиболее прекрасного. Но прекрасное, в зодчестве более всего возвышается егоблагоприятностью, при которой, однако, даже самое незначительное становитсяпрекраснейшим предметом. Когда в холодную зиму, при окоченелости природы, мывидим лучи низко стоящего солнца, отраженные каменными массами, причем ониосвещают не согревая и, следовательно, благоприятны только чистому родупознания, а не воле, то лицезрение прекрасного действия света на эти массы,подобно всякой красоте, переносит нас в состояние чистого познания, которое,однако, здесь легким напоминанием недостатка согревания посредством этих жесамых лучей, следовательно оживляющего принципа, уже требует известногоподъема над интересом воли, легкого приглашения пребыванию в чистомпознании, с устранением всякого хотения, и тем самым представляет переход отчувства прекрасного к чувству высокого. Это самый слабый налет высокого напрекрасном, которое само здесь выступает только в слабой степени. Почтитакой же слабый пример следующий. Перенесемся в пустынное место, с нестесненным горизонтом, подсовершенно безоблачным небом; деревья и растения в совершенно неподвижномвоздухе, ни зверей, ни людей, ни движущихся вод, глубочайшая тишина; такоеокружающее есть как бы вызов на серьезность, на созерцание, с отрешением отвсякого хотения и его позывов: но именно это самое придает такомупустынному, глубоко по-чиющему окружающему оттенок высокого. Ибо так как непредставляется нуждающейся в постоянном стремлении и достижении воле никакихобъектов, ни благоприятных, ни неблагоприятных, то остается одно состояниесозерцания, и кто на него неспособен, будет отдан на произвол пустотынезанятой воли, на мучения скуки, сопровождаемые унизительным сознаниемстыда. Пустыня в этом случае дает нам меру нашей собственной интеллектуаль- ной ценности, коей хорошим масштабом вообще может сложить степень нашейспособности выносить или любить уединение. Описанная обстановка дает поэтомупример высокого в низкой степени, так как в ней к состоянию чистого познанияв его спокойствии и самодовольстве примешивается, как контраст, напоминаниео зависимости и бедности воли, нуждающейся в вечной погоне. Это тот родвысокого, которым славится вид бесконечных прерий в глубине СевернойАмерики. Если же предположить такую местность обнаженною даже от растений ипоказывающей только голые скалы, то, посредством полного отсутствиянеобходимого для нашего существования органического мира, воля будет ужепрямо запугана: пустыня приобретет страшный характер; наше настроение станетболее трагичным: подъем до чистого познания произойдет с более решительнымотрыванием от интереса воли, и если мы пребываем в состоянии чистогопознания, то чувство высокого проступает явно. Еще в более высокой степени способна вызвать оное следующая обстановка.Природа в бурном движении; полумрак от грозных черных туч; исполинские,голые, нависшие скалы, которые теснотой своей закрывают вид; шумящие,пенистые воды; совершенная пустыня; стоны по ущельям несущегося ветра. Нашазависимость, наша борьба с враждебной природой, наша в этом случаесокрушенная воля теперь воочию выступают перед нами; но пока личноеуничижение не получит преобладания, а, напротив, мы пребываем в эстетическомсозерцании, проступает через эту борьбу с природой, через эту картинусокрушенной воли, чистый субъект познания и спокойно, невозмутимо, непораженный заодно [безразлично], - схватывает идею в тех самых предметах,которые грозны и страшны для воли. В этом контрасте и заключается чувствовысокого. Но впечатление становится еще сильнее, когда пред вашими глазами борьбавозмущенной природы в больших размерах, когда при сказанной обстановкенизвергающийся поток своим грохотом лишает нас возможности слышатьсобственный голос; или когда мы стоим у безбрежного, бурей взрываемого,моря: волны, величиной с дом, вздымаются и опускаются, с страшною силою разбиваясь об острые скалы;они высоко взбрызгивают на воздух пену, буря воет, море ревет, молниисверкают из черных туч, и удары грома заглушают бурю и море. Тогда вневозмутимом зрителе такого явления двойственность его сознания достигаетполнейшей ясности: он одновременно чувствует себя индивидуумом, утлымпроявлением воли, которое малейшим ударом оных сил может быть разрушено,бессильным перед мощною природою, зависимым, отданным на произволслучайности, исчезающим ничтожеством перед лицом чудовищных сил; и в то жевремя вечным, спокойным субъектом познания, который, как условие объекта,есть носитель именно всего этого мира, а страшная борьба природы есть толькоего представление, тогда как сам он, в спокойном восприятии идей, свободен ичужд всякому хотению и всем нуждам. Это полное впечатление высокого. Тутповодом к нему служит лицезрение силы, угрожающей индивидууму уничтожением ивне всякого сравнения его превосходящей. Совершенно иным способом оно может возникнуть через представление однойтолько величины в пространстве и времени, коей неизмеримость уменьшаетиндивидуум до ничтожества. Мы можем назвать первый род динамически, а второйматематически высоким, удерживая названия и правильное разделение Канта,хотя в объяснении внутреннего существа этого впечатления мы вполне с нимрасходимся и не признаем никакого соучастия в этом ни за моральнымирефлексиями, ни за ипостасями схоластической философии. Когда мы теряемся в соображении бесконечной громадности мира впространстве и времени, задумываемся над истекшими и грядущими тысячелетиямиили когда ночное небо действительно ставит перед нашими глазами бесчисленныемиры и таким образом неизмеримость вселенной навязывается нашему сознанию,то мы чувствуем себя уменьшенными до ничтожества, чувствуем себя, какиндивидуум, как одушевленное тело, как преходящее проявление воли, как капляв океане, исчезающими и расплывающимися в ничто. Но в то же время возникаетпротив такого призрака нашего собственного ничтожества, против такой лживойневозможности непосредственное сознание, что ведь все эти меры существуюттолько в нашем представлении, только как модификации вечного субъектачистого познания, каковым мы находим самих себя, как только забудеминдивидуальность, и который есть необходимый, обусловливающий носитель всехмиров и всех времен. Величие мира, перед тем нас беспокоившее, теперьпокоится в нас: наша от него зависимость уничтожается его зависимостью отнас. Все это, однако, не приходит тотчас в рефлексию, а лишь обнаруживаетсякак прочувствованное сознание, что мы составляем, в некотором смысле(который объясняет одна философия), с миром одно, и потому егонеизмеримостью не угнетаемся, а возвышаемся. Это прочувствованное сознаниетого, что "Упанишады" Вед высказывают столь многоразличными оборотами, вособенности уже вышеприведенным изречением: "Всякое существо во всей полнотеэто "я", и помимо меня все прочее не существует" ("Упанишады", т. I, стр.122). Это и есть подъем над собственным индивидуумом, чувство высокого. Совершенно непосредственным образом получаем мы такое впечатлениематематически высокого даже от какого-нибудь пространства, которое, хотя всравнении с мирозданием мало, но именно тем, что непосредственно сталовполне для нас лицезримо, действует на нас всей своей величиной во всех трехизмерениях, достаточной для того, чтобы размер собственного нашего телаумалить почти до бесконечности. Пустое для лицезрения пространство,следовательно открытое, действовать таким образом никогда не может,напротив, оно должно быть непосредственно лицезримо при ограничении во всехизмерениях; таков, например, очень высокий и большой свод, как в церквиПетра в Риме или в церкви Павла в Лондоне. Чувство высокого происходит здесьиз проникновения уничижающимся ничтожеством нашего собственного тела передвеличиной, которая, с другой стороны, сама опять-таки содержится в нашемпредставлении и коей носитель - мы сами, как познающий субъект,следовательно, и здесь, как и везде, из контраста незначительности изависимости нашего "я", как индивидуума, как проявления воли, с сознанием нас самих, как чистогосубъекта познания. Самый свод звездного неба действует, когда на негосмотрят без рефлексии, только так, как тот каменный свод, и не своейистинной, а только своей кажущейся величиной. Многие предметы нашегосозерцания производят впечатление высокого тем, что по их пространственнойвеличине или их глубокой старине, следовательно, временнойпродолжительности, мы рядом с ними чувствуем себя умаленными до ничтожностии тем не менее блаженствуем в отраде их созерцания: таковы высокие горы,египетские пирамиды, колоссальные развалины из глубокой древности. И на этическое можно перенести наше объяснение высокого, именно на то,что называется высоким характером. И последний равным образом возникает изтого, что воля не волнуется предметами, которые вообще способны волноватьее, но что познание и в этом случае преобладает. Поэтому такой характербудет взирать на людей чисто объективно, а не по отношениям, какие они моглибы иметь к его воле; он, например, будет замечать их недостатки, даже ихвражду и несправедливость против него самого, и не будет возбуждаться темсамым ко взаимной вражде; он станет смотреть без зависти на их счастье; онбудет признавать их хорошие качества, не желая, однако, теснейшего с нимисближения; он будет видеть красоту женщин, не питая к ним вожделения. Еголичное счастье или несчастье не будет сильно его трогать, а скорей он будет,как Гамлет описывает Горацио: Ты был, как будто, тем, кто, Все вынося, сам не страдает; Судьбы удары и подарки ты С признательностью равной принимал. ("Гамлет, принц Датский", акт 3, сцена 2) Ибо он в течение собственной жизни и ее неудачах будет не стольковидеть свой индивидуальный, сколько общий человеческий жребий, и потомуотноситься к этому более познавательно, чем страдательно.  40 Так как противоположности друг друга объясняют, то здесь может бытьуместно замечание, что, собственно, противоположность высокого то, что напервый взгляд, пожалуй, таким не кажется: прелестное [привлекательное]. Но яподразумеваю под этим то, что возбуждает волю, непосредственно предлагая ейудовлетворение, исполнение. Если чувство высокого возникало из того, чтопрямо неблагоприятный для воли предмет становится объектом чистогосозерцания, которое в таком случае поддерживается только постояннымуклонением от воли и подъемом над ее интересами, составляющим именновозвышенность духовного настроения; то прелестное, напротив, низводитзрителя из чистого созерцания, необходимого для всякого восприятияпрекрасного, неизбежно раздражая его волю предметами, непосредственно ейподводящими, тем самым зритель не остается более чистым субъектом познания,а становится нуждающимся, зависимым субъектом хотения. Обыкновенно всякоепрекрасное в веселом роде называют прелестным, но это есть, по недостаткуправильного различения, слишком широко распространенное понятие, которое ядолжен отложить совершенно в сторону и даже не одобрить. Но в указанном иобъясненном смысле я нахожу в области искусства только два рода прелестного,и оба его недостойны. Один, весьма низкий, в натюрмортах нидерландцев, -когда он заблуждается в выборе предметов, именно изображает съестныеприпасы, которые живым своим изображением неизбежно возбуждают к себеаппетит, что и есть возбуждение воли, с коим наступает конец всякомуэстетическому созерцанию. Написанные плоды еще можно допустить, так как ониявляются дальнейшим развитием цветка и прекрасным произведением природы поформе и краскам, так что нет прямой необходимости думать об их съедобности;но, к сожалению, мы нередко встречаем, с обманчивой естественностью, стоящиена столе и приготовленные кушанья - устрицы, сельди, крабы, бутерброды,пиво, вино и т.д., что совершенно непозволительно. В исторической живописи искульптуре прелестное заклю- чается в нагих фигурах, коих положение, полуодеяние и вся манераизображения направлены на возбуждение в зрителе похоти, чем тотчасэстетическое созерцание прекращается и, следовательно, противодействуетсяцели искусства. Эта ошибка вполне соответствует той, которую мы только чтоосудили в нидерландцах. Антики, при всей своей красоте и полной наготе,почти неизменно от этого свободны, потому что художник сам создавал их вчисто объективном, идеальной красотой исполненном настроении духа, а не вдухе субъективной грубой похоти. Поэтому прелестного должно всюду избегать вискусстве. Есть еще отрицательно-прелестное, которое еще непозволительнее толькочто рассмотренного положительно-прелестного: это отвратительное. Так же каки собственно прелестное, оно возбуждает волю зрителя и тем разрушает чистоэстетическое лицезрение. Но им возбуждается сильное нежелание,противодействие; оно возбуждает волю, становя перед ней предметы ееотвращения. Поэтому искони признано, что оно в искусстве отнюдь нетерпимо,хотя даже безобразное в нем, пока оно не отвратительно, может быть сносно внадлежащем месте, как мы ниже увидим.  41 Ход нашего исследования вынудил нас вставить здесь рассмотрениевысокого, хотя мы рассмотрели прекрасное только наполовину, только с однойсубъективной его стороны. Ибо только особая модификация этой субъективнойстороны представила различие между высоким и прекрасным. Пришло ли состояние чистого безвольного познания, предполагаемое итребуемое всяким эстетическим созерцанием, оттого, что сам объект к этомуприглашал и привлекал, без сопротивления, посредством простого исчезновенияволи из сознания, как бы само собою; или же оно было достигнуто свободным,сознательным подъемом над волей, к которой созерцаемый предмет находитсядаже в неблагоприятном, враждебном отношении, так что уступка ей разрушилабы созерцание; вот в чем различие меж-

Дата добавления: 2015-08-18