Основные ИДЕИ эстетики 1 страница

 36 За нитью событий следит история: она прагматична, поскольку выводит ихпо закону мотивации, каковой закон определяет проявляющуюся волю там, гдеона освещается познанием. На более низких ступенях ее объективации, где онадействует еще без познания, рассматривают законы изменения ее явленийестественные науки в смысле этиологии, пребывая в явлениях в смыслеморфологии, которая облегчает себе свою почти бесконечную тему посредствомпонятий, связывая общее, чтобы выводить из него частное. Наконец, математикарассматривает чистые формы, в коих, для субъекта познания, как индивидуума,идеи проявляются растянутыми на множество, следовательно, во времени ипространстве. Все эти познания, коим общее название наука, следят, такимобразом, за законом основания в различных его формах, и темой их остаетсяявление с его законами, связью и возникающими из того отношениями. Но какойже род познания созерцает все существующее вне и независимо от всякихотношений, одно действительно в мире существенное, истинное содержание егоявлений, неподвластное никакой перемене и потому на все времена с равнойистиной познаваемое, словом - идеи, составляющие непосредственную иединомерную объективацию вещи самой в себе, - воли? Искусство, творениегения. Оно повторяет воспринятые чистым созерцанием вечные идеи,существенное и непроходящее всех явлений мира, и, смотря по веществу, вкотором оно их повторяет, оно является искусством образовательным, поэзиейили музыкой. Познание идеи - его единственный источник; сообщение этогопознания - его единственная цель. Между тем как наука, следуя занепрестанным и бессодержательным потоком четверовидных оснований иследствий, у каждой достигнутой цели посылается все дальше и никогда неможет дойти ни до конечной цели, ни до полного удовлетворения, какневозможно добежать до того пункта, где облака касаются горизонта; искусство, напротив, всюду у цели. Ибооно выхватывает объект своего созерцания из потока мирового течения и ставитего изолированным перед собою: и это отдельное, бывшее в оном потокеисчезающей частицей, становится для него представителем целого, эквивалентомбесконечного множества в пространстве и времени: поэтому оно останавливаетсяна нем одном: оно задерживает колесо времени: отношения перед ним исчезают:его объект - только существенное, идея. Поэтому мы прямо можем егоопределить, как род созерцания предметов, независимо от закона основания, впротивоположность прямо следящему за ним познанию, представляющему путьопыта и науки. Этот последний род познания можно сравнить с бесконечной,горизонтально бегущей линией, а первый - с пересекающею оную в любом данномпункте отвесною. Идущий следом за законом основания есть разумный родвоззрения, который в практической жизни, равно как и в науке, один толькоимеет значение и силу: смотрящее помимо содержания означенного закона - естьгениальное воззрение, которое в искусстве одно только имеет значение и силу.Первый род воззрения принадлежит Аристотелю, второй, вообще говоря, -Платону. Первый подобен могучей буре, которая несется без начала и цели, всепреклоняя: шатая и унося с собою; второй - покойному солнечному лучу,который перерезывает путь этой буре и которого она нимало не колеблет.Первый подобен бесчисленным, сильно мятущимся брызгам водопада, вечноменяющимся, ни на мгновение не отдыхающим; второй - на этом бушующемсмятении тихо почиющей радуге. Только посредством вышеописанного, в объектевполне теряющегося, чистого созерцания восприемлютея идеи, и существо гениясостоит именно в преобладающей способности к такому созерцанию, так какпоследнее требует полного забвения собственной особы и ее отношений. Такимобразом, гениальность не что иное как совершеннейшая объективность, т.е.объективное направление духа, в противоположность субъективности, обращеннойна собственную особу, т.е. волю. Поэтому гениальность есть способностьотноситься вполне созерцательно, теряться в со- зерцании, и свое познание, предназначенное, собственно, к услужениюволе, освобождать от такого служения, т.е. совершенно упускать из видусобственный интерес, собственное желание, собственные цели, и потому вполнеотказываться на время от собственной особы, чтобы остаться чистым познающимсубъектом, ясным оком мироздания, и это не на мгновения, а с такимпостоянством и осмотрительностью, какие нужны, чтобы повторять воспринятоеобдуманным искусством и "что в явленьи шатком предстоит, уметь закреплятьмыслью долговечной". Можно подумать, что для того чтобы гений проявился виндивидууме, последнему дается мера познавательной силы, далеко превышающаяпотребную для служения индивидуальной воле; и что освобожденный избытокпознания тут становится безвольным субъектом, ясным зеркалом существа мира.Отсюда объясняется живость, доходящая до беспокойства, в гениальныхиндивидуумах, так как насущное редко в состоянии их удовлетворить, так каконо не наполняет их сознания: это сообщает им ту недремлющуюстремительность, то непрестанное искание новых, достойных внимания объектови затем ту почти никогда не удовлетворенную потребность в им подобных, им поплечу стоящих существах, которым они могли бы себя передавать; тогда какобыкновенный сын земли, совершенно наполненный и удовлетворенный обычнойдействительностью, в ней расплывается и, находя к тому же всюду себе равных,чувствует ту особенную отраду в будничной жизни, в которой отказано гению.Существенной частью гениальности признавали фантазию и даже порой считали еес оной тождественной: первое справедливо, последнее несправедливо. Так какобъект гения, как такого, суть вечные идеи, пребывающие существенные формымира и всех его явлений, а познание идей по необходимости созерцательно, ане отвлеченно, то познание гения было бы ограничено идеями действительно егоособе предстоящих объектов и зависело бы от сцепления обстоятельств,приведших оные, если бы фантазия не расширяла его горизонта далеко запределы его личного опыта и не доставляла ему возможности из малого,действительно подпавшего его наблюде- нию, восстановлять все остальное и таким образом пропускать перед собойпочти все возможные картины жизни. Вдобавок действительные объекты почтивсегда бывают весьма несовершенными экземплярами представляющейся в нихидеи: поэтому гений нуждается в фантазии, чтобы видеть в вещах не то, чтоприрода действительно образовала, а то, что она старалась образовать, ночего, по причине борьбы ее форм между собой, о коей сказано в прошлой книге,не достигла. Ниже мы вернемся к этому при рассмотрении скульптуры. Итак,фантазия расширяет кругозор гения за пределы предстоящих его личностидействительных объектов как по отношению к их количеству, так и к качеству.Вот, собственно, причина, почему необычная сила фантазии является спутницей,даже условием гениальности. Но не так, чтобы, наоборот, перваясвидетельствовала о последней; напротив, даже самые не гениальные люди могутиметь много фантазии. Ибо насколько возможно созерцать действительный объектс двух противоположных сторон: чисто объективно, гениально, схватывая егоидею, или буднично, в одних его (по закону основания) отношениях к другимобъектам и к собственной воле; настолько же возможно двойным способомсозерцать и фантасмагорию. Рассматриваемая одним способом, она будетсредством к познанию идеи, сообщением коей является произведение искусства;в другом случае фантасмагория будет употреблена на сооружение воздушныхзамков, которые, соответствуя себялюбивому стремлению и прихоти, намгновение обманывают и тешат; причем в составленных таким способомфантасмагориях познаются, собственно, только одни их отношения. Предающийсяэтой игре есть фантазер: он легко примешивает картины, которыми в одиночкузабавлялся, к действительности и становится поэтому для последнейнепригодным: он, быть может, даже опишет скоморошество своей фантазии,умножая число обыкновенных романов всех сортов, какими забавляются емуподобные и большинство публики, причем читатель, представляя себя на местегероя, находит описание очень "милым". Обыкновенный человек, этот фабричный товар природы, каких она ежедневнопроизводит тысячами, как уже сказано, совершенно неспособен, по крайнеймере, на продолжительное, в полном смысле незаинтересованное наблюдение,составляющее, собственно, созерцательность: он способен обращать своевнимание на предметы только постольку, поскольку они имеют какое-нибудь,хотя бы и весьма посредственное, отношение к его воле. Так как в этомнаправлении, требующем только познания отношений, абстрактное понятие вещидостаточно и по большей части гораздо пригоднее; то обыкновенный человек неостанавливается надолго на простом созерцании и потому не долго приковываетсвой взор к известному предмету; а поскорей отыскивает ко всему емупредстоящему понятие, под которое следует его подвести, как ленивец ищетстула, - и затем вещь уже более его не интересует. Поэтому он так скороуправляется со всем, с произведениями искусства, прекрасными произведениямиприроды и с созерцанием жизни, всюду и во всех своих сценах исполненнойзначительности. Но он не останавливается: он ищет только своего пути вжизни, в крайнем случае всего того, что когда-либо могло бы стать его путем,следовательно топографических заметок в обширнейшем смысле: над наблюдениямисамой жизни, как такой, он не теряет времени. Гениальный, напротив того,коего познавательная сила своим избытком освобождается на известную частьего времени от служения его воле, останавливается на наблюдении самой жизни,старается уловить идею каждой вещи, а не отношения последней к другим вещам:по этому поводу он часто упускает из виду рассмотрение собственногожизненного пути и потому идет по нем большею частью, невзирая ни на что.Между тем как у обыкновенного человека его познавательная способность служитфонарем, освещающим его путь, у гениального она солнце, озаряющее мир. Стольразличный способ воззрения на жизнь не замедлит даже высказаться вовнешности обоих. Взор человека, в котором живет и действует гений, легкоотличает его, нося, при живости, соединенной с твердостью, характернаблюдательности и созерцательности, как мы это можем видеть в изображенияхнемногих гениальных голов, которые природа от времени до времени производила между бесчисленными миллионами. Напротив, во взоре других, если он нетуп или не безжизнен, как это большею частью бывает, легко замечаетсяпротивоположность созерцательности - высматривание или всматривание. Поэтомугениальное выражение головы состоит в очевидном преобладании познания наджеланием и, следовательно, познания без всякого отношения к желанию, т.е.чистого познания. Напротив того, у голов, какими они большею частью бывают,преобладает выражение желания, и видно, что познание постоянно начинаетдействовать только по побуждению хотения, следовательно, обращено лишь намотивы. Так как гениальное познание, или познание идеи, то, которое не следуетзакону основания, а, напротив, то, которое ему следует, сообщает в жизнирассудительность и благоразумие и порождает науки; то гениальные индивидуумыдолжны страдать недостатками, проистекающими из неупотребления последнегорода познания. При этом необходимо оговориться, что то, что я выскажу в этомнаправлении, касается гениальных людей только постольку и пока онидействительно предаются гениальному образу познания, что ни в каком случаене происходит в любое мгновение их жизни, так как великое, хотя и невольноенапряжение, необходимое для безвольного восприятия идей, неизбежноослабевает и подвергается большим промежуткам, в продолжение коих самидеятели почти становятся в уровень с обыкновенными людьми как по отношению кпреимуществам, так и по отношению к недостаткам. Поэтому искони смотрели надеятельность гения как на вдохновение, даже, как доказывает и самое имя, какна действие отдельного от самого индивидуума сверхчеловеческого существа,овладевающего им лишь периодически. Нерасположение гениальных индивидуумовобращать внимание на содержание закона основания обнаруживается прежде всегопо отношению к основанию бытия, в виде нерасположения к математике, коейсоображения обращены на самые общие формы явления, пространство и время,которые сами суть лишь формы закона основания, почему сама математикаявляется прямой противоположностью того на- блюдения, которое ищет прямо одного содержания явления, выражающейся внем идеи, невзирая ни на какие отношения. Кроме того, гению будет претить илогический прием математики, так как он, запирая путь действительномуубеждению, не удовлетворяет его, а предлагает лишь сцепленье умозаключенийпо закону основания познания и изо всех духовных сил преимущественнорассчитывает на память, которая должна постоянно хранить все предшествующиеумозаключения, на которые ссылаются. Опыт даже подтвердил, что великие генииискусства не имеют способности к математике: никогда не было человека,единовременно ярко отличившегося в обоих. Альфиери рассказывает, что он даженикогда не мог понять четвертой теоремы Эвклида. Гете неразумные противникиего учения о цветах вдосталь упрекали в недостаточности его математическихсведений. Правда, в этом случае, когда дело шло не об исчислении и измерениина основании гипотетических данных, а о непосредственном познании умомпричины и действия, подобный упрек до того не к делу и не у места, чтообнаруживает только, подобно другим мидасовским приговорам, полнейшийнедостаток силы суждения. Что еще поныне, почти через полстолетия послепоявления Гетева учения о цветах, ньютоновские измышления даже в Германиивладеют кафедрами, и люди продолжают вполне серьезно толковать о семиоднородных лучах и их различном преломлении - это причтется некогда квеликим чертам интеллектуального характера человечества вообще и немцев вособенности. Из той же вышеприведенной причины объясняется и равно известныйфакт, что, наоборот, замечательные математики мало восприимчивы кпроизведениям изящных искусств, что особенно наивно выражается в известноманекдоте о французском математике, который по прочтении Расиновой "Ифигении"спросил, пожимая плечами: "Что же здесь доказывается?" Далее, так как точноевосприятие отношений, согласно закону причинности и мотивации, собственно исоставляет ум, а гениальное познание не направлено на отношения; то умный,поскольку и пока он таков, не будет гениальным, и гениальный, поскольку ипока он таков, не будет умным. Наконец, вообще созерцательное познание, в области коего исключительнонаходится идея, состоит с разумным или отвлеченным, руководимым закономоснования, познанием в прямой противоположности. Даже, как известно, редковстречается великая гениальность в сочетании с преобладающей разумностью;чаще же, напротив того, гениальные индивидуумы подвержены сильным аффектам инеразумным страстям. Тем не менее это основано не на слабости разума, ачастию на необыкновенной энергии всего проявления воли, каким оказываетсягениальный индивидуум и которое выражается в стремительности всех актовволи; частью же на преобладании созерцательного познания, посредством чувстви ума, над абстрактным, - поэтому на решительной склонности ксозерцательному, коего в высшей степени энергическое впечатление в подобныхлюдях до того затмевает бесцветные понятия, что уже не последние, а первыеруководят действиями, становящимися по тому самому неразумными. Поэтомувпечатление настоящего на них так мощно и увлекает их к необдуманному, кэффекту, к страсти. Поэтому же, и вообще так как их познание отчастиосвободилось от служения воле, они в разговоре менее думают о лице, скоторым говорят, чем о вещи, о которой они говорят и которая живо носитсяперед ними: поэтому они станут судить или рассказывать слишком объективнодля собственного интереса, не переходя молчанием того, о чем бы следовалоумолчать, и т.д. Поэтому, наконец, они склонны к монологам и вообще могутоказывать много слабостей, действительно граничащих с безумием. Что угениальности и безумия есть стороны, коими они сходятся и даже переходятдруг в друга, - было часто замечаемо, и поэтическое вдохновение называлосьизвестным родом безумства. Гораций называет его: "приятное безумие" (Од.III, 4), и Виланд, во введении к "Оберону", "сладостным безумием". ДажеАристотель, по свидетельству Сенеки ("Об успокоении души", 15, 16), сказал:"Не бывает никакого великого ума без примеси безумства". Платон выражает этов вышеприведенном мифе о темной пещере ("Гос-во", 7), говоря: "те, которыевне пещеры видели истинный солнечный свет и истинно суще- ствующие вещи [идеи], не могут после того в пещере более видеть, таккак глаза их отвыкли от темноты, не в состоянии более хорошо различать в нейобразы теней и навлекают на себя своими промахами насмешки других, которыеникогда не отлучались из этой пещеры и от этих образов теней". В "Федре" онпрямо (стр. 317) говорит, что ни один настоящий поэт не может обойтись безизвестного сумасшествия, даже (стр. 327), что всякий, познающий в преходящихвещах вечные идеи, является сумасшедшим. Цицерон тоже свидетельствует: "ПоДемокриту, не может быть, конечно, никакого великого поэта без долибезумства"; так говорит и Платон ("О прорицании", I, 37). И наконец Попговорит: В сродстве с безумством гений пребывает, И тонкая стена их разделяет. Особенно поучителен в этом отношении Торквато Тассо, в котором Гетевыставляет перед нами не только страдания, существенное мученичество гениякак такого, но и постепенный переход его к безумию. Факт непосредственногосоприкосновения гениальности с безумством подтверждается наконец биографиямиочень гениальных людей, например, Руссо, Байрона, Альфиери, и анекдотами изжизни других. Частию должен я, с другой стороны, упомянуть, что, при частомпосещении домов умалишенных, находил отдельных субъектов с неоспоримовеликими способностями, коих гениальность явно проглядывала сквозь безумие,получившее в данном случае полнейшее преобладание. Это не может бытьприписано случайности, так как, с одной стороны, число умалишенныхсравнительно весьма не велико; с другой же стороны, гениальный индивидууместь явление превыше всякой обычной оценки и выступающее только в качествесамого редкого исключения в природе; в этом можно убедиться даже, когдасочтем истинно великих гениев, которых вся образованная Европа произвела встарое и новое время, считая, однако, лишь тех, которые оставилипроизведения, сохранившие на все времена прочную ценность для человечества,- когда, говорю, сочтем эти единицы и сравним число их с 250-ю миллионами, постоянно живущими вЕвропе и возобновляющимися каждые 30 лет. Я не пройду даже молчанием, чтознавал людей если не с громадным, то с неоспоримым духовным превосходством,которые в то же время выказывали легкий оттенок помешательства. Поэтомумогло бы казаться, что всякий подъем интеллекта свыше обычной меры, какненормальность, уже предрасполагает к сумасшествию. Постараюсь, однако, свозможной краткостью высказать свое мнение о чисто интеллектуальномосновании такого сродства между гениальностью и сумасшествием, так как такоеисследование, конечно, будет способствовать уяснению настоящего существагениальности, т.е. той духовной способности, которая одна в состояниитворить истинные произведения искусства. Но это требует краткогорассмотрения самого сумасшествия. Ясное и полное воззрение на сущность сумасшествия, правильное иопределенное понятие о том, что подлинно отличает сумасшедшего от здорового,насколько мне известно, все еще не найдены. Ни разума, ни ума у сумасшедшихотрицать нельзя: ибо они говорят, понимают, они заключают часто очень верно;они большей частью смотрят на настоящее весьма верна и видят связь междупричиной и действием. Видения, подобные горячечным фантазиям, не составляютобычных симптомов в сумасшествии: делириум искажает созерцание, асумасшествие искажает мысли; ибо сумасшедшие большей частью нимало незаблуждаются в познании непосредственно предстоящего; они заговариваются,напротив, постоянно по отношению к отсутствующему и прошедшему, и только темсамым по отношению связи оного с настоящим. Поэтому болезнь их, мне кажется,преимущественно поражает память; хотя не так, чтобы у них ее вовсе не было:ибо многие знают многое наизусть и узнают иногда особ, которых давно невидали, а скорее так, что нить памяти порвана, непрерывная связь онойнарушена и равномерное связное воспоминание прошлого невозможно. Отдельныесцены прошлого предстоят верно, так же как и отдельное настоящее, но ввоспоминании у них есть пробелы, которые они затем воспол- няют фикциями; эти фикции или постоянно одни и те же и делаютсяпунктами помешательства: в этом случае является помешательство на чем-либоопределенном ("идея-фикс"), меланхолия; или каждый раз новые, мгновенныепричуды: тогда это называется дурачеством, придуриванием. Поэтому так труднорасспросить у сумасшедшего, при его поступлении в дом умалишенных, о прежнихобстоятельствах его жизни. В его памяти истинное все более смешивается сложным. Хотя верное познание непосредственно предстоящего и существует, нооно искажается фиктивной связью с воображаемым прошлым: поэтому они считаютсебя самих и других тождественными с лицами, находящимися только в ихфиктивном прошлом, совсем не узнают многих знакомых и находятся, такимобразом, при верном представлении отдельного предстоящего среди постоянноложных его отношений к отсутствующему. Когда безумие достигает высокойстепени, возникает полное беспамятство*, почему в таком случае сумасшедшийсовершенно неспособен соображаться с чем-либо отсутствующим или прошедшим, аопределяется единственно мгновенными причудами, в связи с фикциями,наполняющими в его голове минувшее. Поэтому в это время каждую минуту можноот него ожидать насилия и убийства, если не показывать ему постоянно своегопревосходства. Познание сумасшедшего имеет с познанием животного то общее,что оба ограничиваются настоящим; но вот что их различает: животное неимеет, собственно, никакого представления о прошедшем, как таковом, хотяпоследнее через посредство привычки действует на животное, почему, например,собака узнает даже через несколько лет прежнего господина, т.е. при взглядена него получает привычное впечатление: но о протекшем с той поры времениона все-таки не хранит воспоминания. Сумасшедший, напротив того, постояннохранит в своем разуме прошедшее в абстракции, но ложное, только для негосуществующее, и это бывает или постоянно, или же только в данную минуту.Влияние такого ложного прошедшего и мешает употреб- лению верно познанного настоящего, коим, однако, владеет животное. Чтосильное духовное страдание, неожиданные ужасные события часто приводят ксумасшествию, объясняю себе следующим образом. Каждое подобное страдание,как действительное событие, неминуемо ограничено настоящим, следовательно,только преходяще, и в этом смысле все-таки не безмерно тяжело: безмерновеликим становится оно, когда оно есть пребывающее страдание; но, как такое,оно есть только мысль и потому заключается в памяти. Когда такое горе, такоеболезненное знание или воспоминание до того мучительно, что становится прямоневыносимым и индивидуум должен бы пасть под ним, - тогда угнетенная в такоймере природа схватывается за безумство, как за последнее средство спасенияжизни. Дух, подвергаемый подобной пытке, как бы обрывает нить собственнойпамяти, пополняет прорехи фикциями и спасается таким образом от духовногострадания, превосходящего его силы, - в сумасшествие, подобно тому какотнимают гангренозный член и заменяют оный деревянным. Можно привести впример неистового Аякса, короля Лира и Офелию: ибо создания истинного гения,на которые единственно возможно в этом случае сослаться как наобщеизвестные, должно, по их правде, считать равнозначительными сдействительными лицами. Впрочем, и многократный действительный опытуказывает тут совершенно на то же самое. Слабою аналогией такого перехода отстрадания к безумию может служить то, что все мы нередко стараемся разогнатьвнезапно возникшее мучительное воспоминание как бы механически, каким-либогромким возгласом или движением, как бы устраняя от него самих себя иусиливаясь рассеяться. * Русское выражение "без памяти" подтверждает гениальную верностьвоззрения автора на безумие (А. Фет). Если мы видим, что сумасшедший выше объясненным образом правильнопознает отдельное настоящее и многое отдельное прошлое, но связь, отношенияпознает неправильно, заблуждается и заговаривается, то в этом и заключаетсяточка его соприкосновения с гениальным индивидуумом: ибо и последний,оставляя в стороне познание отношений (которое и есть познание,соответствующее закону основания), чтобы видеть и отыскать в вещах только их идеи, схватить их настоящую, созерцательно обнаруживающуюсясущность, по отношению к коей одна вещь становится представительницей всегосвоего рода, и, как говорит Гете, один случай отвечает за тысячу, - игениальный человек упускает из-за этого из виду познание связи вещей.Отдельный объект его исследования или чрезмерно живо воспринимаемое импредстоящее появляются в таком ярком свете, что остальные звенья цепи, ккоей они принадлежат, тем самым как бы отступают в мрак, и это именнопроизводит феномены, имеющие с феноменами безумия давно признанное сходство.Что в отдельно предстоящей вещи является лишь несовершенными и ослабленнымимодификациями, то образ воззрения гения возвышает до идеи вещи, досовершенства, поэтому он всюду видит крайности и по тому самому его действиядоходят до крайностей: он не умеет попасть в настоящую меру, у него нехватает трезвости, и результатом выходит выше сказанное. Он вполне познаетидеи, но не индивидуумов. Поэтому, как замечено, поэт может глубоко иосновательно знать человека, но людей очень плохо; его легко провести, и онстановится игрушкой в руках хитреца.  37 Хотя, согласно нашему изложению, гений состоит в способности познаватьнезависимо от закона основания и потому, вместо отдельных вещей, имеющихбытие только в отношении, самые идеи и быть самому соответствием идеи,следовательно уже не индивидуумом, а чистым субъектом познания; тем не менееспособность эта в меньших и различных степенях должна быть достоянием всехлюдей. Иначе они были бы столь же мало способны воспринимать произведенияискусств, как и производить оные, и вообще не имели бы никакого сочувствия кпрекрасному и высокому, и даже слова эти не имели бы для них смысла. Поэтомумы во всех людях, за исключением разве окончательно неспособных кэстетическому наслаждению, должны предположить известную способностьпознавать в вещах их идеи и тем самым на мгновение отказываться от собственной личности. Преимущество гения перед ними заключается тольков значительно высшей степени и продолжительной выдержанности такого родапознания, которые дозволяют ему сохранять притом необходимуюрассудительность для повторения таким родом познанного в произвольномпроизведении, каковым повторением и является произведение искусства. Припомощи его он передает воспринятую идею другим. Последняя поэтому остаетсянеизменно та же: почему эстетическое наслаждение в сущности одно и то же,вызвано ли оно произведением искусства или непосредственным созерцаниемприроды и жизни. Произведение искусства - только облегчающее средство к томупознанию, в коем заключается означенное наслаждение. Что из произведенияискусства идея легче к нам проступает, чем непосредственно из природы идействительности, происходит от того, что художник, познававший только идею,а не действительность, в произведении своем повторил только чистую идею,выделив ее из действительности и устраняя всякую помеху случайностей.Художник дает нам взглянуть на мир его глазами. Что у него такие глаза, чтоон познает сущность вещей вне всяких отношений, в этом именно и состоит даргения, прирожденное; но что он в состоянии и нам сообщить этот дар, снабдивнас своими глазами: это - приобретенное, техника искусства. Поэтому, послетого как я выше, в наиболее общих основных чертах, изложил внутреннеесущество эстетического рода познания, следующее засим философское обсуждениепрекрасного и высокого будет объяснять то и другое в природе и искусстве,уже далее их не разделяя. Прежде всего мы рассмотрим, что происходит вчеловеке, когда его трогает прекрасное или высокое: почерпает ли он этоумиление из природы, из жизни, или делается ему сопричастным только черезпосредство искусства, составляет не существенное, а только внешнее различие.  38 Мы нашли в эстетическом образе воззрения две нераздельные составныечасти: познание объекта, не как отдельной вещи, но как платонической идеи,т.е. как пребывающей формы всего рода таких вещей; затем самосознаниепознающего, не как индивидуума, а как чистого, безвольного субъектапознания. Условием, при котором обе составные части постоянно сочетаются,было устранение рода познания, связанного с законом основания, которое,напротив, и есть единственно пригодное к услужению воле и в науке. Мыувидим, что и наслаждение, возбуждаемое лицезрением прекрасного, происходитиз этих двух составных частей, и притом преимущественно то из одной, то издругой, смотря по предмету эстетического созерцания. Всякое желание возникает из нужды, следовательно из недостатка,следовательно из страдания. Последнему полагает конец исполнение; тем неменее на одно исполненное желание остаются, по крайней мере, десять тщетных:далее, желание длится долго, требования идут в бесконечность; исполнение жекратковременно и скудно отмерено. Даже само окончательное удовлетворение -только кажущееся: исполненное желание тотчас уступает место новому: первое -уже сознанное, второе - еще не сознанное заблуждение. Продолжительного, ужебезотлучного удовлетворения не может дать никакой объект желания: он,напротив, вечно подобен только милостыне, бросаемой нищему, которая сегодняподдерживает его жизнь, чтобы продлить ее до завтрашнего мучения. Поэтомупока наше самосознание наполнено нашей волей, пока мы предаемся напоружеланий, с его вечной надеждой и страхом, пока мы - субъект хотения, мы необретаем ни продолжительного счастья, ни покоя. Гоняемся ли мы или избегаем,страшимся ли беды или стремимся к наслаждению - в сущности, все равно:забота о постоянно требующей воле, все равно в каком виде, наполняет ипостоянно волнует наше сознание; а без спокойствия никакое истинноеблагополучие невозможно. Таким образом, субъект хотения постоянно прикован квертящемуся колесу Иксиона, постоянно черпает решетом Данаид, вечнотомящийся Тантал.

Дата добавления: 2015-08-18