Допросы и дознания

Малюта хозяином вошел в Пытошную, строгим взглядом заставил пригнуться Никитку, и палач, разглядывая носки сапог, на всякий случай прочитал спасительную молитву.

– Где же этот супостат, что царицыной смерти желал, Никитушка?

– Приведите злодея! – распорядился палач.

Через минуту два подручных ввели в Пытошную мужичонку настолько хлипенького, что было удивительно, в чем держится у него душа.

Хмыкнул неопределенно Малюта Скуратов:

– Я-то думал, что приведут злодея ростом сажени в две, под самый потолок! У которого вместо кулаков по булыжнику... А это и не тать... а комар какой-то!

Заплечные мастера загоготали, и хохот умолк под самым потолком, гулко спрятавшись в углах, распугав при этом паучиное семейство.

– И комары бывают страшны, Григорий Лукьянович. Кусаются!

– Так кого ты, тать, укусить хотел? Сказывают, царицу извести желал? Аль не так?

– Неправда это, господин. Истинный бог, неправда! – божился мужичонка.

– А тогда для чего лягушку в кармане держишь? – беззлобно полюбопытствовал Малюта.

– То другое совсем, государь, вот истинный бог, другое! Лягушка нужна для того, чтобы баб к себе приворожить.

– Это как же? – живо поинтересовался Малюта.

– А вот так, господин. Беру я лягушку с болота, да побольше и чтобы пупырышков на ней было не счесть. Чтобы зеленая была с рыжими пятнами, как ржа! Потом сунешь ее под живот и носишь так целый день, а после этого варишь с чертополохом. Затем косточки лягушачьи под порог избы кладешь той бабе, которую приворожить желаешь.

– И много ты приворожил?

– Много, – гордо отвечал мужичонка. – Почитай третью лягушку варю, а с каждой по десяток косточек и наберется. Вот и считай... Десятка три будет!

– Ишь ты, чего удумал, провести нас захотел, – усомнился Никитка-палач, – баб приплел! Григорий Лукьянович, может, этого ротозея плетьми разговорить?

– Плетьми, говоришь? Давай! Лучше лекарства я и не припомню.

Мужичонку подвесили за руки, и два подручных лупили его так, что кожа сходила со спины и кровавыми струпьями падала на пол.

Мужик матерился, орал, что не было в лягушке волхвования, что желал приворожить к себе баб, но палач с аккуратной размеренностью продолжал опускать на кровавую спину узкую плеть. А когда тело превратилось в кровавое месиво, вылил на язвы ведро соленой воды.

Малюта Скуратов был само терпение. Он в который раз задавал один и тот же вопрос, а мужичонка, сплевывая на пол кровавые сопли, говорил о том, что если и хотел кого приворожить, так это Маньку с Пушкарской слободы.

Хлопотное это дело – вести сыск.

Малюта Скуратов повелел привести и Маньку. Дали поначалу бабе с десяток розог, показали клещи, которыми обычно палачи тянули жилы, и перепуганную до смерти девку приволокли в Пытошную. Никита видел, что сейчас девица готова была поддакнуть чему угодно: спроси у нее Григорий Лукьянович, часто ли она видится с сатаной – три или четыре раза на дню? И девка без колебаний скажет: четыре. Какого цвета хвост у чертей? И Манька скажет: рыжий.

Спеклась девка, вот сейчас самое время правду искать.

Манька пялилась на огромные железные крюки, торчащие в самом углу, и, видно, предполагала худшее, а Малюта улыбался девке, как парень на гулянье, и мило спрашивал:

– Испугалась, девица?

– Как же не испугаться, Григорий Лукьянович! По темени подвальной шла, так все коленки подкашивались, думала, помру со страху.

– Это еще что, красавица. Мы тут утром несговорчивого вот на этот крюк повесили, – кивнул Малюта на острый прут, торчащий из стены, – так он два дня помучился, а к заутрене третьего дня и помер. Эх, царствие ему небесное, славный был молодец! А какой скорняк! Царице сапоги мастерил. Мне вот сапоги сшил. Ты посмотри, красавица, – выставил Малюта под нос девице ноги, – посмотри, какая красота вышла! А какой рисунок! Такого ладного шития теперь не встретить. Не умеют шить нынешние мастера, как этот скорняк. Такие у него руки, что в пяти поколениях другого такого не найти. Искусный был мастер! – сокрушался Григорий Лукьянович. – Да вот без рук остался. Укоротил их Никитка-палач по самые плечи. Кто бы мог подумать, но душегубец оказался. Хотел царицу жизни лишить. Под стельки Марии Темрюковне волосья подкладывал, извести ее желал! А руки его мы на площади прибили, у Лобного места. Вот так оно и бывает, голубушка. Что-то я смотрю, девица, ты совсем с лица сошла. Тебе чего бояться, если ты государыне порчи никакой не желала? А вот хахаль твой, видно, сгубить государыню хотел. Косточки лягушачьи в кармане таскал. А может, и ты в этом повинна?

– Что ты, что ты, Григорий Лукьянович?! Нет в том моей вины! Если в чем и повинна, так в том, что приголубила злодея! – едва не помирала со страха Манька.

– Приголубила, говоришь?

– Приголубила.

– Вот, видать, за это тебе и ответ держать. Если хахаль царицу хотел уморить, значит, и ты с ним в сговоре была.

– Не было этого, господин хороший, не было! А ежели он зло против царицы имел, так и судите его по справедливости!

– Жить хочешь, баба? – простодушно поинтересовался Григорий Лукьянович.

Поперхнулась Манька от ласкового взгляда Скуратова и отвечала честно:

– Хочу.

– Тогда вот что, девка, правду говори: давно ли твой хахаль измену надумал?

– Давно, господин.

– Давно ли лягушку с собой носит?

– Давно.

– Стало быть, давно надумал государыню заморить?

– Давно, стало быть.

– Эй, девка, повезло тебе. Вместо тебя на крюке твой хахаль висеть будет. На правеж бы тебя поставить, да уж ладно, будь свободна!

Мужичонка оказался на редкость упрямым. Кто бы мог подумать, что в таком тщедушном тельце прятался упорный характер. Никитка-палач перепробовал на нем все: поднимал на дыбу, надевал башмаки с торчащими вовнутрь гвоздями, калил сковородки и прикладывал их на живот татю. И, глядя на израненное тело мужичонки, совсем не верилось, что в нем оставался живой дух. Бунтарь заставлял изнемогать в поте не только Никитку-палача, но и самого Малюту Скуратова.

– А не знался ли ты с боярышнями, что служили в Крестовой комнате?

– Если и знался, то не близко...

– Ах, знался! – спокойно заключил Малюта и, повернувшись к дьяку, наказал: – Пиши, что смердячий пес знался с боярышнями, которые надумали загубить государыню волхвованием и колдовством!

Малюта Скуратов, спросив дозволения самодержца, с пристрастием допросил боярышень, которые признались в грехах, а еще указали на бояр, чьи имена совсем недавно внушали Григорию Бельскому благоговение. Один из них был Федор Овчина, чей отец заставлял великую княгиню Елену стягивать с него сапоги. А бояре все настойчивее шептали о том, что Иван Васильевич приходился, скорее всего, Федору сводным братом, иначе откуда у царя высоченный рост? Его отец великий князь Василий сухонький да маленький уродился, а вот Иван Овчина был из молодцов – когда в дверь входил, то наполовину сгибался. Государь с Федором Овчиной даже ликами схожи, и оба здоровенные, словно дремучие лоси.

Иван Васильевич не любил Федора Ивановича за повод, даваемый им пакостникам-боярам позлословить о своем возможном нецарственном происхождении, и, когда Малюта Скуратов шепнул царю о том, что Федор в заговоре с опальными боярышнями, Иван довольно усмехнулся:

– Опои его вином.

И в один из пиров Малюта заманил Федора Овчину в винный погреб и повелел псарям придушить боярина.

На очереди было еще двое ближних слуг царя: Воротынский Степан и Морозов Илья, трогать которых Иван Васильевич ранее не смел. И вот открывшийся заговор позволял устроить сыск.

Дворовых людей обоих бояр выставили на правеж. Каждое утро стрельцы привозили их к Разбойному приказу, заставляли снимать порты, и стрельцы лупили безвинных по голым ягодицами и икрам без всякого милосердия по целому часу, выпытывая у них правду на своих господ. Дворовые люди, закусив губы, терпеливо сносили удары, а Малюта, выглядывая из окна, попивал винцо и следил за казнью, только иногда бросая замечания:

– Не щади! Лупи что есть силы.

Батоги от ударов ломались, однако стрельцы не думали унывать, доставали из припасов новые прутья, и после часу немилосердного боя около каждого несчастного лежало по целой вязанке использованных розг.

Такая пытка продолжалась всякий день.

После двух недель бития они наговорили на своих господ то, что было и чего не могло быть. Едва на холопах останавливался строгий взгляд Малюты, их признания обрастали небылицами, а дьяк, ломая перья, быстро записывал.

– Так, стало быть, Воротынский Степан вместе с челядью надумал придушить царя и царицу? – еще раз переспрашивал Малюта.

– Точно так, господин, – живо отвечал холоп, понимая, что малейшее промедление может послужить поводом для очередного бития.

– А кого же на престол царский боярин метил?

– Сам хотел сесть, – быстро нашелся холоп, утоляя пальцами зуд под коленом, где уже багровым рубцом начинала затягиваться рана.

– А Морозов Илья тоже против государя зло замышлял?

– Замышлял! – врал холоп. – Он часто к боярину в дом являлся и разговоры разные о бесчинствах вел. Говорил, что царица, дескать, распутная, что не нашей она веры, что Темрюковичи все приказы позанимали. Раньше, при Анастасии, всюду Захарьины были, а теперь князья кабардинские.

– И много бояр к Воротынскому захаживало?

– Много! Ой, много, господин! – махал руками холоп, рьяно выторговывая себе свободу. – Почитай, половина Думы!

Слушая холопа, Малюта и сам начинал верить в большой заговор.

– Кто? Назови!

– Князья Черкасские, Трубецкие, Шереметевы, Хованские, Одоевские, – начинал загибать пальцы холоп. – Ничего не вру, вот тебе истинный крест, все как есть правду глаголю, господин!

И, глядя в светлые глаза детины, верилось, что это именно так.

– Кто еще правду твою подтвердить может?

– А все! – махал руками боярский слуга. – У кого хошь в доме спроси, все мои слова подтвердят.

– Это мы еще спросим. А ты вот что... Ступай отсюда и за боярином своим приглядывай. Если что дурное заприметишь, так сообщишь мне в Разбойный приказ.

– Как есть сообщу, Григорий Лукьянович! Теперь я за каждым его шагом смотреть буду! Никуда он от моего пригляда не спрячется, – кланялся Малюте перепуганный мужик, думая лишь о том, чтобы никогда более не бывать в Разбойном приказе. – Ой, благодарствую, господин, – бросался холоп в ноги избавителю, но Малюта только махал рукой и прогонял его прочь.

Одна из любимых казней думного дворянина – замуровывать в стены особенно нерадивых. И проходя мимо стен, где навечно обрели покой лихие люди, Никитка-палач рьяно крестился, выпрашивая прощения у усопших. Одно дело, когда тать сложит голову на плахе, и совсем иное, когда помирает человек без причастия.

Еще Малюта Скуратов любил приковывать свою жертву на пудовые цепи. Порой, бывало, отомкнет Никитка камеру, а с угла на него в ветхом рубище скелет взирает.

Хитер на выдумки Григорий Лукьянович!

Малюта умел быть ласковым и льстивым. Никитка не однажды имел случай убедиться в таланте перевоплощения Григория Скуратова, когда он подпаивал бояр в желании услышать напраслину на государя, а потом с веселой улыбкой прижигал их растерзанные тела факелом.

Никитка только почесывался, когда слышал, как думные чины городят на себя напраслину, сознаваясь кто в ворожбе, кто в лиходействе, а кто и в душегубстве.

Теперь Малюта Скуратов знал много. Бояре жили не только тем, что клали челобитную царю и ожидали воскресных пиров, каждый из них был князем на своем дворе, полном челяди и черных людей, вот через них вельможи и сеяли смуту в городе, голосами нищих проклиная государя у соборов и на базарах.

Малюта слышал и о том, что зреет бунт против самодержца, а мамки и боярыни не дождутся, когда бесстыжую царицу можно будет взять за волосья и протащить по всей лестнице через Покойницкое крыльцо.

А тут еще Грязной с Вяземским нашептывают:

– Ты, Малюта, уж постарайся. Всю нечисть на свет божий выволоки! Государь тебе по гроб жизни благодарен будет, если заговор против него откроешь. В такое доверие попадешь, что и ближним боярам не снилось. Ангелом-хранителем для него сделаешься. И вообще ты нас держись, Григорий Лукьянович: мы тебя в обиду боярам не дадим! Они тебя пришлым считают и все чернью зовут, носы брезгливо воротят. Нам бы всем объединиться, – страстно шептал Грязной-Ильин, – вот тогда не было бы сильнее крепости, чем наша. Мы бы всех бояр за голенище затолкали. Ты измену лихую среди бояр ищи, а потом государю об этом доложишь. А мы ему подскажем, чтобы он орден свой создал, с помощью которого все лихоимство сподручнее стало бы выводить. Знаешь ли, Григорий Лукьянович, где самое лихоимство может прятаться?

– Где же?

– Среди князей, вот где! – заверил Грязной. – Афанасий Вяземский хоть и князь, однако сам того же мнения. Свою общину создать нам нужно, а Шуйских и Воротынских от царского трона подале отринуть. И вот в этом ты нам поможешь. Чем большего лиха среди бояр отыщешь, тем наше дело вернее. Тогда мы с государем совсем рядом встанем.

Малюта Скуратов и вправду за сыск взялся серьезно. Уже через две недели он допросил слуг едва ли не всех бояр и искренне удивлялся неосторожности лучших людей, которые в присутствии дворовых и челяди могли поносить государя, называя его то приблудным, а то выблядком.

Словно забавляясь какой-то игрой, они старались переплюнуть один другого и искали для царя слово как можно более неприличное, в открытую винили его в содомии и душегубстве.

Удачливыми были и шептуны, которые наговорили про бояр такое, отчего менее именитый царский слуга уже давно бы почил на плахе: Иван Челяднин таскал из казны золотишко в горшках; Морозов Михаил продавал скот с Сытного двора, а Федор Шуйский позарился на царское белье, оставленное на просушке во дворе.

Теперь против каждого из бояр Малюта Скуратов имел ябеду с дюжинами свидетелей, и оставалось только выбрать день, чтобы доложить государю о службе бояр.

Но медлил Малюта, и было отчего! Думный дворянин начинал осознавать, что в его руках находится власть, которая будет сродни царской. Ведь каждый из бояр имел грешок.

Самый большой грех лучших людей заключался в том, что каждый из потомственных князей помнил уделы предков и, не таясь, говорил о том, что царь ему не указ и еще неизвестно, кому на троне сиживать. Иван-то от младшей ветви Рюриковичей пошел! И рожей больно на Овчину-Оболенского похож. Государю следовало бы помнить старину – на городах должны князья сиживать, а не безродные дьяки.

Малюта медлил потому, что не знал, стоит ли все говорить государю. Ведь может и не поверить. Господа бояре не первый год самодержцу служат, не одно их поколение у московского стола сиживало. Как бы царский гнев против верного слуги не обернулся. Подумав, Малюта Скуратов решил положиться на божью волю: если на Введение[68] будет оттепель, тогда с челобитной к царю повременит.

Дата добавления: 2015-08-05