Григорий Бельский, он же Малюта Скуратов

Малюта Скуратов был одним из любимцев царя Ивана. Происходил он из мелких дворян и носил родовитую фамилию – Бельский. Батюшка его обладал небольшим именьицем неподалеку от Москвы по Тверской дороге – землицы ровно столько, что иной молодец мог бы и переплюнуть. А тот небольшой доход, что приносили черные люди, пропивался батюшкой в течение часа в московских кабаках.

Бедно было. Сиро.

Григорий, не отличаясь от прочих крестьянских детей, бегал по двору в лаптях, гонял на выпас хворостиной гусей, дрался с отроками из соседней деревни и совсем не подозревал о глубоких княжеских корнях своего измельчавшего рода.

Прозрел Григорий пятнадцати лет от роду, незадолго до батюшкиной кончины, когда строгий предок выдрал уже великовозрастного детину за ухо лишь за то, что тот разодрал о плетень новые порты.

– Будешь знать, как порты о забор-то рвать! – приговаривал отец и, подустав, выпустил из рук распухшее ухо; присел прямо на рубленую колоду.

Дом их мало чем отличался от крестьянских изб – так же неказист снаружи, как и внутри. Но что возвеличивало его среди прочих дворов, так это огромный забор, который был виден за версту. И, не зная хозяйства Лукьяна Бельского, можно подумать, что прячется за великим плетнем княжеская казна. А хозяйства этого – две худые коровы да дюжина крикливых кур, которые бесшабашно бегали по двору и старались всякий раз угодить под колеса проезжавшей телеги.

Ухо у Гришутки припекало, и он с досадой подумал о том, что до плясок, видать, не заживет и к Маньке придется поворачиваться левым боком. Иначе, ежели заприметит, засмеет и выставит на посмешище перед всем весельем.

– Ты уж, батянька, не шибко бы меня обижал, в этот год полковой воевода созывать будет. Служивым я стану, а ты меня все за уши дерешь!

Вздохнул Лукьян Скуратов-Бельский тяжко. И вправду, сынок вырос. Смотр дворянских детей устраивался раз в два года. Юноши съезжались в уездный город, где полковой воевода, зорко всматриваясь в неровный строй новиков[65], сверялся со списком прошлого года. Громко выкрикивал фамилию каждого, смотрел, в справности ли оружие, хорош ли конь. Отдавать на службу полагалось при оружии и коне, а еще лучше, чтобы были при новике два человека на конях да в доспехах.

Лукьян Степанович знал, что ничего этого Гришке не видать – поедет тот в уездный город на обычной телеге, без коня и доспехов, предстанет перед полковым воеводой в лаптях и с топором за поясом. Ухмыльнется понимающе в бороду знатный служивый и назначит детине мизерное жалованье, на которое и телогрею не справишь.

Сам Лукьян некогда ехал на смотр при оружии, в шеломе, с саадаком[66], с саблей да с рогатиной, под ним был вороной аргамак, которого не стыдно выставлять и на царском смотре, а жалованье за месяц такое выплачивали, что и за пять не прогуляешь.

Позахудал род Скуратовых-Бельских. Размельчал. Была у отца некогда надежда на Тимофея, старшего из сыновей, что поднимет фамилию, стряхнет с нее налипший навоз, да вот беда – утоп в позапрошлую весну! А Гришка непутевым вырос – все девок за титьки щиплет да порты на плетнях дерет. Ни степенности в нем, ни разума. Хорошо было бы, если б дослужился до десятника да не пал бы в первом бою.

– Вот что я тебе, Гришка, скажу, надежды у меня на тебя никакой. Ты и сейчас вот сопливый ходишь, как тебе девки себя целовать дают? Утер бы соплю! – Послушался Гришка батяньку, растер ладонью липкую зелень по щеке, а потом отер пальцы о рубаху. – И вправду через месяц служба твоя будет! Служи государю верно, а ежели случится сеча, так башку понапрасну под пули не подставляй, – научал старый отец сына. – И еще помни о том, что мы Бельские! Свое начало ведем от самих Гедиминовичей. Если оно посмотреть, так мы в родстве с самим царем будем! Поначалу предки наши в Литве служили, а потом Федор Иванович Бельский выехал на Русь, вот от этого корня и пошли ростки.

– Видать, наши ростки самые маленькие, – взгрустнулось Григорию, – остальные Бельские в Думе заседают, царя слушают.

Отвесил Лукьян Степанович оплеуху сыну.

– А ты о ростках вольно так не рассуждай. Наши предки ого-го где были! Если хочешь, чтобы тебя не Гришкой всю жизнь звали, а по отчеству величали, в чины тогда выбивайся, на глазах у государя будь. Вот тогда и воскресишь нашу славу. Я-то до больших чинов не дослужился, царя только с Постельного крыльца вместе с остальными стольниками и дворянами видел. А ежели получилось бы у тебя к государю пробиться, порадовал бы тогда ты мое сердечко на старости лет.

Гришка совсем не обратил внимания на отцовскую затрещину, стряхнул шапку о колено, насадил ее на острый затылок, как на кол, и сплюнул через щербину между зубами себе на лапоть.

– Заприметит меня, батянька, государь. Видит бог, заприметит!

Батянька умер через год, оставив в наследство сыну совсем новые сапоги и кучу нужных наказов, которые невозможно было бы исполнить даже в том случае, если бы Гришка проживал не одну, а три жизни. И потому единственно, что оставалось, – это надеть батькин подарок и позабыть про все наказы.

Служба поначалу у Григория не пошла. Полковой воевода, оглядев коренастую фигуру отрока, произнес:

– Бельский?.. Хм... С топором, стало быть, заявился. С таким оружием только на большую дорогу выходить.

– Возьми во дворец, господин! – взмолился Григорий.

Подивился его наглости воевода, однако ответил с улыбкой:

– Во дворец захотел? Хорошо, будешь при печниках во дворце. Да не лыбься, дурак! До царского дворца я еще долго тебя не допущу, будешь рубить дрова и свозить их на государев двор, а еще кое-где по хозяйству помогать – котлы скрести и мусор за город вывозить.

И все-таки назначению Григорий Скуратов был рад – могли бы отправить в дальний уезд стоять на вратах, а то и вовсе сторожить татей. А тут все-таки Москва! Вот и пригодилась батюшкина фамилия. От печников до Думной палаты совсем рядышком будет.

Малюта был невысокого росточка и выделялся среди прочих отроков корявым, но плотным телосложением. Ноги врастопырку, спина чуть согнута, будто держал на себе молодец исполинскую бочку и передвигался так осторожно, словно опасался расплескать содержимое и испортить казенный кафтан.

Зато силы Григорий был недюжинной и поднимал на себя такую вязанку дров, которой хватило бы и на четверых. А печники, смеясь, рассказывали, как однажды Гришка нагрузил подводу дров и старая лошаденка, не справившись с ношей, надорвалась на половине пути и издохла, тогда Бельский впрягся в воз сам и тащил за собой поклажу на кремлевский холм. А в другой раз, забавляя народ на ярмарке, поднимал над головой валуны до десяти пудов весом. Именно тогда и разглядел его дворцовый тысяцкий, определив в караул у Челобитного приказа.

Уже двадцать годков минуло Гришаньке, а женат он не был. Взглядом Малюта обладал шальным, от которого шарахались все дворцовые девки, опрокидывая от страха коромысла с ведрами, роняя противни с пирогами.

А тысяцкий иной раз чесал седой затылок.

– Я тебя, Гришка, во дворец забрал, облагодетельствовал, а ты здесь всех баб перепугал. С такими глазищами только на помосте топором махать! Может, тебя в подручные к Никитке-палачу определить? – не шутил воевода.

– Помилуй Христа ради, батюшка! Навоз буду убирать, сральни чистить, но в заплечные мастера не пойду.

– Ты бы хоть женился, авось и взгляд бы твой потеплел. А то как на бабу посмотришь, так она рожать готова.

Как ни старался Гришка, а только взгляд его не теплел. Похорохорится иной раз перед девахой, выставит себя петухом, а та и в слезы. Видно, и помер бы Григорий Лукьянович бобылем, если бы не давний обычай московитов возить засидевшихся в девках дочерей по деревням. Посадит иной отец перезрелую дочь на телегу и, проезжая по селениям, орет во все горло:

– Поспело, созрело, кому надобно?! Поспело, созрело, кому надобно?!

Подходят бобыли, прицениваются, и непременно всякий раз находился охотник на залежалый товар.

Григорий повстречался с Парфенией через день после того, как отстоял у Благовещенской лестницы недельный караул. Впереди его ожидал отпуск в несколько дней, и он, помаявшись в Москве от безделья, решил поехать в деревню.

Миновав Живодерный двор, выехал на Ходынское поле, поросшее бурьяном и чертополохом, а далее прямиком на Тверскую дорогу, к которой спускалась Ямская слобода. Селение было крепкое, одних дворов сотни две. А скота и вовсе не сосчитать: когда пастух выгонял коров на луг, то на добрый час стадо могло перегородить всю дорогу.

– Созрело, поспело, кому девка надобна?! Созрело, поспело, кому девка надобна?! – Отрок правил телегой, на которой, подмяв под себя пук соломы, тряслась девица лет двадцати пяти. – Эй, служивый, баба в хозяйстве нужна? – заорал парнишка, заприметив Гришку. – На все руки мастерица: прядет, ткет, кружева такие плетет, что засмотришься. Щами закормит! Когда борщ варит, так к нам на залах вся деревня сбегается. Лучше тебе и не сыскать, – напирал малец, разглядев на лице Скуратова толику замешательства.

Парень походил на купца, который во что бы то ни стало хотел всучить бросовый товар простофиле-покупателю.

– Ежели она такая мастерица, что ж в девках-то задержалась? Перестарок ведь! – приглядывался к дивчине молодец, как покупатель к товару, с тем расчетом, чтобы сбить цену.

Девка была круглолица и пышна. Как раз такая, какие особенно нравились Григорию. Одно седалище занимало половину телеги и, свесившись с края, грозило плюхнуться на землю.

Толстуха жевала стебелек ромашки и напоминала добрую корову, а смышленые глазищи остановились на веснушчатом лице Скуратова-Бельского. Баба словно примеривалась – а каков же молодец на вкус?

– Ты посмотри на девицу, служивый! Разуй зенки поширше! – спрыгнул с телеги отрок. – Как кругла! Как мясиста! Если б она мне сестрой не доводилась, так сам бы женился! Такие телеса, как у Парфении, еще и поискать нужно! Двадцать верст проехал, а такой бабы, как моя сестра, так и не увидел.

– Двадцать верст проехал, и нигде ей женихов не сыскалось?

Баба и вправду была для хозяйства справная – нагружай на нее хоть телегу дров, все выдюжит! А пронести в руках бочку с водой, так это и вовсе пустяк. Такая баба для мужа опора.

– Не нашлось, – горестно вздыхал отрок. – Двадцать верст проехал, только трех бобылей и повстречал. Один ходит едва, а два других холостыми хотят помирать. Уж больно хороша сестра, жаль, что пропадает. Коли ты, служивый, не возьмешь, так придется в монастырь свести. Постриг примет, – загрустил парнишка.

– Что же ты ее сватаешь, а не отец?

– Как отец помер, так я в семье старший стал. У меня шесть сестер, и я за всех в ответе. Двух сестер в прошлом году по дорогам возил, так их сразу подобрали, а вот с ней второй день маюсь. Был один вдовец, взять Парфению собирался, так ему приданого захотелось. Вот на том и расстались. У сестры, кроме покосившегося амбара, больше никакого приданого не сыскать. Вот если б нашелся добрый человек за так ее взять. Может, ты смилостивишься, служивый? – с надеждой спрашивал отрок.

– Да стара она больно для меня, – махнул рукой Гришка. – Я ведь молодец ого-го!

– Ну где же стара?! Где же стара?! Ты не на рожу смотри, ты телеса разглядывай. Эй, Парфения, подними платье, покажи красоту! – строго распоряжался сорванец.

Баба чуток подвинулась на телеге и показала крепкие толстые ноги.

– Вот, – скромно опустились коровьи ресницы.

– Видал! Где ты еще такое увидишь?

– Да, пожалуй, нигде, – сильно поколебал Григория своей решимостью отрок.

А почему бы и впрямь не ожениться? Батянька помер, и хозяйство пришло в упадок, а вот с этакой девахой можно из запустения подняться. А какое удовольствие, видать, ее за титьки щипать!

– Беру твою девку! – махнул дланью Григорий, сдаваясь. – Краснобай ты! Тебе только товар дерьмовый с базарных лавок продавать.

– Парфения баба не дерьмовая! – резонно заметил отрок. – Ты мне за такую хозяюшку еще в ноги низенько поклонишься. Парфения, чего телегу мою отираешь?! Слазь! Мужика я тебе отыскал, слушайся его во всем.

Качнула баба бедрами, и телега запросила пощады долгим и выразительным скрипом.

– Девка аль нет? – поинтересовался Гришка.

– Девка, – едва пробился сквозь щеку румянец.

– Служивый, мы теперь с тобой родственники, – не унимался отрок. – Ты бы мне за сестру три рубля дал. Ты с нее поболе получишь, когда она по хозяйству начнет прибирать.

– Дулю тебе под нос, а не три рубля! Столько я на государевой службе и за неделю не имею. А коли хочешь по-родственному, так ко мне поедем, там и разопьем красного винца.

Это предложение отроку понравилось, и он, развернув телегу, поехал вслед за Григорием по Тверской дороге.

Парфения родила двух дочерей, которые, в отличие от дородной родительницы, выглядели неимоверно худыми, и если бы не резвость, делающая их похожими на вращающееся веретено, девочек можно было бы принять за хворых. Ликом девицы напоминали мать – были так же круглолицы и точно такие же хохотуньи.

Не сразу Иван Васильевич обратил внимание на Скуратова. Бывало, по несколько раз в день мимо проходил и взирал на стражу как на некое приложение к царским хоромам, словно и не отроки стоят, а чурбаны для кафтанов. А тут однажды ткнул кулаком в плечо и спросил:

– Правда, что валун в пятнадцать пудов поднять сумеешь?

Зарделся под царским взором караульничий:

– Правда, государь.

– А правду про тебя говорят то, что ты лошадь на себе с Яузы вынес?

Девицей робкой горел Григорий под царскими очами.

– Не однажды это было, государь. Забавы ради так делаю, когда народ на базаре повеселить охота.

– А за веселье-то тебе чарку наливают?

– Не обижают, государь, наливают! – воспрянул Гришка. – Бывает, и две.

– А всадника с конем можешь поднять?

Подумал основательно Скуратов, а потом отвечал:

– Ежели прикажешь, тогда смогу!

– Вот такие мне слуги нужны, отныне при моей особе находиться станешь.

– Спасибо за честь, государь Иван Васильевич, – трижды ударил челом Скуратов-Бельский.

– Лошадь, говоришь, поднимешь. Хм, мелковат ты для такой силы, Малюта, – перекрестил Иван Васильевич слугу.

С тех пор редко кто называл Бельского по имени, и прозвище пристало к Григорию так же крепко, как клеймо к меченому жеребцу.

Уже через полгода Иван Васильевич отметил усердие Малюты Скуратова, доверив ему во время богомолья в Вологде нести за собой посох, а потом и вовсе к себе приблизил – сделал думным дворянином[67]. Поежились родовитые бояре, покосились на пришлого, да скоро смирились под строгим взглядом самодержца.

Малюта ходил за государем, зорко посматривая по сторонам, будто за каждым углом ждал для самодержца какой-нибудь каверзы. Совсем неожиданным для Малюты было и новое назначение. Приобнял Иван Васильевич холопа за плечи, посадил рядом с собой и сказал:

– Дорог ты мне, Григорий Лукьянович! Господь не даст соврать, дорог! Немного у меня таких верных слуг, как ты, осталось. Кто и был, так того землица прибрала, а кто сам от меня отступился. Ну да бог с ними! Всем я прощаю, ни на кого зла не держу. Ну вот не любят меня бояре, напастей всяческих мне желают.

– Народ тебя любит, государь Иван Васильевич.

– Народ-то любит, – не стал возражать царь, – как ему меня не любить. Только и делаю, что о нем пекусь. Только ведь я сейчас не о народе говорю, а о боярах! Натерпелся я от них, Гришенька, с самого малолетства. Есть-пить они мне не давали. Обижали меня, сироту. Ходил я бос, рван, дран. Никто пожалеть меня не хотел. Все тайком блины с Кормового двора таскал. Сироту всякий обидеть может, на то силы не надобно. И не расскажешь, сколько я всего натерпелся. Кто мою матушку со света сжил? Бояре! Кто меня вдовцом сделал? Бояре! А Шуйские и вовсе себя старшими возомнили, на московский стол с жадностью зарятся. Эх, Гришенька, не расскажешь всего. Обида у горла стоит, того и гляди что расплачусь. Извести меня бояре хотят, а потом самим моей вотчиной заправлять.

– Кто же они, эти враги, государь?! – был потрясен откровением царя Скуратов.

– Да разве их всех перечислишь, Малюта! – Сейчас государь предстал с неожиданной стороны – беззащитным, как ребенок, и Григорий хотел накрыть его своим телом, как это делает клушка, спасая нерадивого цыпленка от ястреба-разбойника. – Да ты их знаешь – Шуйские, Воротынские, Курбские... Да разве всех упомнишь! А сделать ничего с ними не могу, потому что все они мои советники думные. С ними мне голос держать. Меж собой-то они все худое про меня молвят, а в глаза государю лукаво ласковые речи ведут. Не всегда разглядишь правду. Вот так-то, Малюта. Вот на таких мужах, как ты, Григорий Лукьянович, и держится мое царствие. Ежели я кому из бояр и доверяю, так это Даниле Захарьину, да и то потому, что он мой родич, а сыновья мои ему племяшами приходятся. Глаз да глаз за изменниками нужен. А не уследишь, так они тут же башку отвернут.

– За каждым боярином присмотр должен быть, государь, – осмелился высказать свое суждение Малюта Скуратов.

– Вижу, ты смышлен, – потрепал по вихрастым кудрям холопа Иван Васильевич, – потому я и держу тебя подле себя. Не царское дело шептунов выслушивать, о государстве я радеть должен! Вот ты этим и займешься, Малюта! Ангелом-хранителем при моей особе сделаешься, что услышишь худое, так сразу дашь знать, а уж я с изменниками расправлюсь.

– Чего прикажешь делать, Иван Васильевич? – едва не поперхнулся от такого доверия думный дворянин.

– Лихих людей искать должен и заговоры против государя выискивать. Ранее это я Петру Шуйскому поручал, да разве гадюка гадюку укусит?! Вот такой верный человек, как ты, со мной рядом должен быть. Будешь засылать во все приказы и дворы своих людей – дьяков, подьячих, сокольников, стряпчих, чтобы они слушали все наветы про государя и тебе докладывали: кто какую порчу на меня или царицу учинить хочет. Они еще ничего не умыслили, а ты уже должен в их мысли проникнуть и дознаться, чего же они хотят против власти царевой предпринять.

– Понял, государь, – едва вымолвил в волнении Малюта Скуратов.

– Все бояре у тебя вот здесь будут, – сжал кулак Иван Васильевич. – Дохнул в ладонь, и нет их, – разжал кулак Иван Васильевич. – Будешь служить мне собакой, почестями не обделю, а предашь... псом поганым помрешь!

– Государь-батюшка, да я ж ради тебя!.. Да я жизни не пожалею, – хватал Малюта в признательности полы государева кафтана.

– Ну ладно, вижу, что любишь ты своего царя, а теперь ступай. И помни!

Малюта Скуратов дело поставил ладненько – количество шептунов во дворе увеличилось втрое, а в приказах бояре глазели по сторонам, прежде чем отваживались чихнуть. Подьячие приобрели такую силу, какую не имели бояре, и, задрав носы, низшие чины ходили так, будто каждый из них имел в кормление по большому городу.

Втайне от двора Григорий повелел заморским мастерам понаделать в темных комнатах слуховые окна, у которых рассадил своих людей, и те, меняясь, словно в карауле, доносили Малюте последние новости. А они были разные: дочка Петра Шуйского слюбилась с молодым приказчиком и второй день появлялась на зорьке; два боярских сына разодрались из-за девки, и один другому вышиб глаз; матерая вдовица Воротынская запила с молодым стольничим, который годился ей едва ли не во внуки.

Малюта без утайки пересказывал Ивану Васильевичу все новости, и тот всегда слушал его с прилежным вниманием.

– Не ошибся я в тебе, Малюта, – ласкал Иван Васильевич холопа, – не ошибся.

– А тут еще о царице разное худое глаголят, – подступал осторожно Григорий.

– Говори, Малюта, не тяни. Мне теперь все едино! Чего там такое болтают, что я не знаю?

Поводил Скуратов в смущении глазами, а потом решился:

– Дескать, девок красивых в свой терем неспроста царица приваживает. Будто с ними в постелю ложится. По трое бывает! Вот они ее и ласкают.

Это известие для Ивана было новым. Крякнул государь с досады и произнес ласково:

– Продолжай, Григорий Лукьянович, продолжай, родимый, никто тебя не обидит, всю правду говори.

– Царица лично этих девиц благовониями натирает, а потом тело их целует. Неужно ничего не замечал, государь?

Как же не заметить такое! Бывало, прижмешь к себе черкесскую княжну, а она бабье имя выкрикивает. Неделю назад Иван Васильевич подписал указ о сожжении в срубе двух баб, которые были уличены в содомском грехе. Сожгли, как ведьм, с позором.

Но царицу, как ведьму, не сожжешь. И плетей не дашь, чуть что не так, она башкой в петлю лезет.

– Ты про это никому не говори, – строго наказал Иван Васильевич. – А за царицей присматривай... Смотри-ка что делается-то, исчадье ехидное! А теперь ступай, Гришенька, и спуску боярам не давай.

Ласков был со слугой Иван Васильевич.

Малюта Скуратов не все рассказал государю. Вчера вечером одна из боярышень раскидывала опилки по дворцовому саду, в тех самых местах, где любила гулять Мария Темрюковна.

Никитка-палач с пристрастием допрашивал девицу, и после каждого удара на ее теле оставались следы от двенадцатихвостной плети. Она призналась, что хотела навести порчу на царицу и уже целый месяц забрасывает ее следы опилками, когда та выходит к Благовещенскому собору.

Царице и вправду занедужилось в последний месяц, и теперь Малюта не сомневался, что волхвование не прошло бесследно.

Боярышня рассказала о том, что, кроме нее, порчу на царицу наводили еще три девицы и одна ближняя мамка: бабы подкладывали свои волосья ей под постелю, шептали заклинания на свечах и кололи иглами восковые фигурки.

А тут еще истопник объявился, что дежурил под дверьми у царицы: верные люди приметили, что держал он в руках лягушачий скелет, а это неспроста!

Дата добавления: 2015-08-05