Заботы государыни

Иван Васильевич долго не мог оправиться от переживаний. Он почти не отпускал от себя царицу и если расставался с ней ненадолго, то обязательно оставлял ее в окружении многого числа боярынь и мамок, которые следили за Марией пуще дворцовой стражи. Стоило ей где-нибудь задержаться, как царь немедленно посылал за ней гонцов и изводился от видений, в которых представлял государыню непременно удушенной, в грязной, запачканной пеной сорочке.

Иван с легкостью казнил и миловал, но совсем по-другому относился к самоубийству. Не было для него большего греха, чем лишить себя жизни. То, что подвластно господу и государю, не дозволено простым смертным, а потому великих грешников хоронили за оградой, подалее от людских глаз.

Царица Мария Темрюковна могла быть одной из них.

Поступок жены сильно взволновал Ивана, и узда, которую государь поначалу накинул на супругу, стала понемногу ослабевать, а вскоре Мария Темрюковна получила свободу не меньше той, какую привыкла иметь при своем батюшке – старшем князе Кабарды.

Царица лихо разъезжала верхом по московским улочкам, и, взирая на ее стражу, одетую точно в такие же черкески, могло показаться, что Москва взята в плен одним из горных племен.

Мария Темрюковна окружила себя большим числом красивых девиц, которые доставлялись к ней теперь уже со всей Руси. Царица требовала от них не только умения уверенно держаться в седле, но и носить саблю, как будто опасалась вражьего вторжения, и относилась к боярышням так, как если бы это была ее личная охрана.

Стрельцы втихомолку хихикали, наблюдая за тем, как девицы важно расхаживали по двору с саблями на боку.

Бояре невзлюбили царицу сразу, и, даже ударяя ей челом по тридцать раз кряду, они редко прятали злобный взгляд и скликали на ее голову всех чертей. Однако перечить государыне никто не смел, опасаясь навлечь на себя опалу. Лишь однажды дьяк Висковатый бросил неосторожный упрек:

– Государыня Мария Темрюковна! Негоже тебе, русской царице, словно пострелу какому, на коне верхом скакать да еще в мужеское платье обряжаться. Посмотри на наших баб, все они степенные, лиц не показывают и платья носят просторные. И речь твоя пылкая, словно задираешь кого, ты прислушайся, царица, к ручью, к шороху листьев, вот как государыня говорить должна.

– Кто ты такой, чтобы мне указывать?! Может быть, царь?! Ты холоп! Чернь! Гноище! – Царица зашипела подобно воде, пролитой на раскаленные камни. – Ты грязь под ногами!

Висковатый не сомневался в том, что если бы царица держала за поясом кинжал, то обломала бы его лезвие о грудь разговорившегося дьяка.

– Государыня, прости Христа ради, если обидел чем, но только нет мочи терпеть. И кому как не близким слугам говорить об этом. Позор ты на свою голову накликаешь!

– Как ты смеешь царицу зреть и поклонов ей не ударить?! – совсем разошлась Мария Темрюковна. – Бей челом! – И громко, словно глашатай на площади, стала считать поклоны: – Раз!.. Два!.. Пять!.. Двадцать!.. Еще!.. Еще!.. А еще ты позабыл сказать, что я люблю смотреть казни. Я с радостью буду созерцать и твою смерть, когда Никита-палач станет рвать клещами твое гнойное тело! В это время я буду стоять на кремлевской стене и хохотать над каждым вырванным куском!

Отпрянул дьяк в ужасе. Не сатана ли говорит ее устами?

– Господь с тобой, матушка! Что ж ты такое молвишь?! Разве может такие речи держать царица? Побойся бога, матушка, покайся!

– Гоните его со двора! – перешла на визг государыня. – Гоните отсюда!

Стрельцы, не смея ослушаться матушку, подхватили дьяка под руки и пнули его за ворота. Размазал Иван Михайлович кровь по земле, обругался горько, а потом поволок побитое тело к дому.

Иван Васильевич только улыбался, когда кто-нибудь из вельмож начинал рассказывать о похождениях царицы. Говорили о том, что неделю назад Мария Темрюковна надумала купаться в Клязьме вместе со своими боярышнями. Бабы за три версты перемутили всю воду, а визгу было столько, что переполошили соседнее село. А три дня назад государыня заставила девок биться на саблях – победительнице из своих рук давала кубок с вином. Вчера царица выехала на охоту в сопровождении стрельцов и боярышень и велела затравить собаками отрока, посмевшего не отвесить ей поклон.

Чудит царица!

Не бывало до нее таких. И Иван обожал черкесскую княжну.

Он любил захаживать на женскую половину дворца, где все девки были одна краше другой. Приобнимет иной раз государь за талию какую-нибудь скромницу, шепнет на ухо ласковое словечко, а девке оттого радость великая.

Все чаще Иван Васильевич устраивал трапезу в покоях царицы, а рядом с ним сидели его любимцы Федор Басманов, Афанасий Вяземский, Малюта Скуратов. Вместо стольников государю и гостям прислуживали сенные девки, которые озоровато зыркали на господина.

Хозяйкой была Мария. Царица хлопала в ладоши, и из дверей выходили красивые девушки, держа в руках подносы с кушаньями и напитками крепкими. Государю зараз прислуживало шесть девок. Они стояли по обе стороны от него и накладывали в золотые блюда заячьи почки, икру белужью и семгу вяленую. Иван Васильевич весело черпал ложкой угощения, слизывая морковный соус с губ, и хвалил Марию:

– Умеешь принимать господина, царица. Вижу, и девок самых красивых отобрала, чтобы государю своему служили.

Супружница скромно созерцала мраморный пол. И, глядя на нее, Ивану Васильевичу с трудом верилось, что это она вчера вечером честила бояр на Красном крыльце, да так, что у языкастого Захарьина слова глубоко застряли в глотке и не могли наружу прорваться даже хрипом.

– И я, и девки мои в твоей власти, государь, – подняла глаза на Ивана Мария.

Вот он, тот огонек, которым отличается царица от всех познанных девок, – глянула разок, и запылала страсть, хоть сейчас уводи в спальную комнату.

Закусил Иван Васильевич желание заячьей почкой и отвечал:

– И девки, стало быть?

Взгляд у Марии Темрюковны сделался целомудренным совсем – научили ее русские прелестницы застенчивости.

– Девки тоже.

– А ведь я могу и согласиться. Не боишься того, государыня? – посмотрел Иван Васильевич со значением на одну из боярышень.

Зарделась девица, будто взглядом государь сорвал с нее сразу все платья до исподнего.

– Не боюсь. Коли пожелаешь, Иван Васильевич, так сама тебе приведу в комнату любую.

Иван Васильевич хмыкнул, осмотрелся по сторонам. Его любимцам не было дела до разговора самодержца с супругой: князь Афанасий Вяземский держал за руку одну из девиц и, видно, сумел нашептать такие ласковые слова, от которых та почти сомлела и готова была в бесчувствии расшибить лоб о мраморный пол; Федор Басманов, напротив, брал напористостью и дерзостью, он без конца гладил проходящих боярышень по пышным местам, и, оборачиваясь на раскрасневшееся лицо молодца, редкой из них хотелось прогневаться; даже Малюта Скуратов лыбился так, будто сумел заполучить боярский чин.

– Что ж, подтверждай свои слова, царица, – не сразу ответил Иван Васильевич. Глаза государя замерцали, словно кто-то неведомый пытался загасить в них полымя. – Приведи ко мне после полуночи... Вон ту! – ткнул перстом самодержец в статную девицу, которая низко склонилась над столом, отчего ее огромные груди, того и гляди, могли оказаться на блюде с икрой.

– Фаина? – постаралась не выразить удивления Мария Темрюковна. Кто бы мог подумать, что ее муженьку нравятся и такие девицы. – Будет она у тебя.

– И еще вот что, царица, пусть девки твои натрут ее благовониями и настоями разными. Не люблю смердячих!

– Как угодно, государь, – наклонила голову Мария и украдкой взглянула на князя Вяземского, который уже приобнял боярышню за плечи, а та потянулась всем телом к сильной руке удальца, словно весенняя лоза к солнцу.

Уколола ревность черкесскую княжну. Едва она совладала с собой, чтобы не плеснуть на платье боярышни кубок рейнского вина.

Однако вместо этого Мария Темрюковна пожелала:

– Скучно что-то у нас в палатах. Зовите гусляров, пускай о добрых молодцах попоют.

Привели гусляров, которые чинно сели на лавку и стали дергать струны, подпевая слащавыми голосами.

Мария Темрюковна уже была отравлена ревностью, и сладкое белое вино казалось прокисшим уксусом. Она думала о том, как накажет молоденькую боярышню: розгами лупить на дворе! Нет, повелит раздеть до исподнего и провести с позором по городу. А потом решила иное: сослать всю семью подалее от Москвы! Вологда! Вот где им место.

И улыбнулась боярышне так любезно, словно благодарила за поднесенное блюдо.

Иное дело князь Вяземский. Капризен. Горд. И у государя в любимцах ходит. Не совладать с ним. А единственное средство, так это быть еще более ласковой, да такой, чтобы потопить Афанасия в своей нежности, как в бушующем море-океяне.

Два дня назад, когда государь отъехал в Александровскую слободу, Афанасий Вяземский появился у царицы, и запретное это свидание еще более разожгло старую любовь. Мария Темрюковна обожала все острое, а тайная любовь – это тот перец, который придает пище неповторимый аромат.

От Афанасия Вяземского не укрылся зловещий взгляд царицы. Строга мать! В любви делиться не умеет. Она из той породы баб, которые лучше придушат милого собственными руками, чем отдадут его другой.

Князь Вяземский отстранил от себя боярышню.

– Квасу принеси! – коротко распорядился Афанасий.

И по суровому взгляду царицы сообразил, что следующая встреча начнется с упреков.

Царица не шутила. После полуночи она сама привела к Ивану Фаину, резким движением сбросила с нее покрывало, укрывающее полные плечи, и повелела боярышне:

– Слушайся государя. На сегодняшнюю ночь он твой муж и господин.

– Как прикажешь, матушка, – поклонилась перепуганная девка.

Иван Васильевич молчал и, казалось, наслаждался растерянностью боярышни, а потом все же решил ей помочь:

– Подойти сюда... поближе! Неужно твой государь на волка похож? Не проглочу, ты вот что... ладонями спину мне потри, да покрепче, чтобы кровь стылая по телу разбежалась. Люблю я это! Ох, какие у тебя ноги-то мясистые, а кожа какая гладенькая.

Некоторое время Мария Темрюковна стояла под дверью, вслушиваясь в грубоватый голос мужа, а потом пошла в тайные покои, где ее дожидался князь Вяземский.

Теперь трапезы на царицыной половине стали проходить все чаще. Иван Васильевич пил много, вливая в себя кубок за кубком рейнское вино. Хмель только ненадолго мутил его голову, а потом вновь требовал обильного вливания. Вино было для него что кровь в жилах: нет его – и тело усохнет!

С Иваном Васильевичем Мария вела ласковые речи, сама подливала ему вина и бережно брала государеву ладонь в свои пальцы, будто пытаясь их жаром раздуть затухающий фитиль любви. И только немногие во дворце догадывались об истинном намерении царицы: она спроваживала Ивана Васильевича сразу, едва он начинал закрывать глаза. А часом позже, когда дворец затихал, потайная дверь в покои государыни отворялась, и на пороге появлялся князь Вяземский.

Но дикой натуре Марии Темрюковны оказалось мало Афанасия, и царица обратила взор на Федора Басманова, который, кроме того что был привлекателен, своей безбородостью напоминал девку. Во дворце упорно толковали, что Иван и Федор частенько закрываются в государевых покоях и занимаются содомским грехом, и, глядя в его миловидное лицо, царица верила молве.

Однажды, когда Федор пришел к Марии Темрюковне с поручением, она решила ввести постельничего во грех. Царица подозвала к себе Басманова и вкрадчивым голосом поинтересовалась:

– Нравлюсь ли я тебе, Феденька?

– Как же госпожа может не нравиться холопу?

– Не о том говоришь, Федор, – ласково шептала царица. – О другом я хочу спросить: нравлюсь ли я тебе как женщина?

Все больше потел Федька Басманов. Опостылела ему содомия, до баб появился зуд, и с такой девахи, как Мария Темрюковна, не вставал бы до самой зари.

И тут окольничий Басманов понял, что попал в западню: откажись он от царицы – сведет Мария его со света или отправит в кандалах доживать свой век в Соловецкий монастырь; согласись – донесут государю, а это верная смерть под рукой Никитки-палача.

Огляделся Федор Яковлевич – наедине он с царицей. Комнаты Марии в роскоши государевым покоям не уступают. На стене, рядом с иконкой, часы висят, на которых две голые фурии держат циферблат – подарок польского короля; по углам – кувшины золотые, на которых сцены из Библии – подарок римского папы.

– Чего ж ты молчишь? – настойчиво допытывалась царица. – Подойди ко мне ближе.

Мария, не поднимаясь с царского места, вытянула навстречу руку.

Федор Басманов сделал шажок. Остановился. Потом еще шаг, и уже его ладонь почувствовала сильные пальцы царицы. Мария поднялась и ступила навстречу боярину. А он, уже не в силах совладать с искушением, крепко держал ее в своих руках. На ковер полетело одно платье, потом упало другое. Вот оно наконец и исподнее, которое позволено видеть одному Ивану Васильевичу. И в этом Федька дотянул до самого государя.

Не оставалось уже сил, чтобы противиться желанию, и Федор Басманов опрокинул царицу прямо поверх платьев, которые сделались постелью, и брал Марию с отрешенностью преступника, которому пожаловали последнее желание.

– Сильнее! Еще! Еще! Хорошо! – шептала государыня.

Больше у царицы Федор Басманов не был, а встречая в коридорах ее ледяной взгляд, не переставал удивляться – та ли эта женщина, что извивалась под ним с такой горячностью.

Однажды к нему подошел Вяземский и тихо поинтересовался:

– Ну, как тебе царица? Вправду хороша женка у Ивана Васильевича?

Пересохло в горле от страха у постельничего. Не думал он, что его тайна станет достоянием красавца князя.

– Что ж ты глаголишь такое?! – возмутился Басманов. – Бога на тебе нет!

– Да есть бог, смотри, – охотно показал Афанасий нательный крест. – Ты не бойся, никому не скажу. Я и сам к ней захаживаю. Не баба – огонь! Ее страстью только печи во дворце зажигать.

– А обо мне как узнал? – малость успокоился Басманов. – Царица сказала?

– У Марии потаенная дверь в покоях есть, так она ее в тот день для меня открыла.

– Не видал я дверь.

– Не видал потому, что она эту дверцу занавеской прячет. Приоткрыл я занавеску малость, а ты на царице как демон прыгаешь. Подождал я немного за дверью, когда ты свои порты заберешь, а потом к ней явился.

– А царица что? – подивился Федор.

– Приняла она меня, как и прежде. Не мог я уйти, обиделась бы государыня...

– А дальше чего?

– Хм... Дальше чего? Целовала меня шибко, так что ее и на меня хватило.

И, усмехнувшись, ушел, оставив озадаченного Басманова наедине со своими мыслями.

Пиры, которые стали проводиться у царицы, уже ничем не отличались от тех, какие в свое время проходили на царской половине дворца: и плясунов в избытке, и веселье такое, что кипятком льется через край, но главное – девок было не меньше. И если ранее царь подбирал девиц сам, то теперь он доверял вкусу Марии Темрюковны. Все отобранные бабы чем-то напоминали царицу: были, как правило, чернявые, худосочные, с тонкими талиями, да такими, что можно переломить двумя пальцами; не уступали царице и в темпераментности – так же горячи, как вскипевшее молоко. И царь уже без стеснения после каждого пира указывал пальцем то на одну, то на другую девицу.

Не все знал царь о своей супруге и совсем уж не догадывался о том, что за первые полгода совместной жизни у Марии Темрюковны было не меньше любовных связей, чем у Ивана Васильевича в холостое время.

Дата добавления: 2015-08-05