V ВОЙНА 32 г. до Р. Х. – 30 г. до Р. Х 9 страница

Пять-шесть, пять-шесть,

Антоний – он никто.

Семь-восемь, семь-восемь,

Антоний, встречай свою судьбу!

Девять-десять, девять-десять,

Мы уже были здесь и опять возвращаемся!

Цезарь, Цезарь!

Мужчины или женщины, мы всех хотим!

Александрия!

Александрия!

Александрия!

Восхищенный Цезарион отметил, как солдаты меняют ритм слов, чтобы он соответствовал ритму марша. Левой-правой, левой-правой! Медленно двигаясь вдоль линии, он понял, что у каждой когорты своя песня и что какой-то солдат с хорошим голосом и острым умом сочинил новые слова и поет свое. Он видел армию Антония здесь, в Египте, и в Антиохии, но его войска никогда не пели походных песен. Может быть, потому что они не были на марше. Это понравилось ему, хотя слова были не очень добры к его матери, которая, похоже, стала их любимой темой. Ведьма, сука, свинья, корова, царица зверей, шлюха жрецов…

Ах! Он увидел генеральский алый сигнальный флаг. Древко флага держал человек в львиной шкуре. Когда генерал поставит свою палатку, флаг будет развеваться на ней. Октавиан, наконец-то! Как и все его легаты, он шел пешком, одетый в забрызганное грязью кожаное белье коричневого цвета. Золотые волосы выдавали его даже и без алого знамени. Такой маленький! Не выше пяти с половиной футов, подумал пораженный Цезарион. Стройный, загорелый, лицо привлекательное, но не женственное. Его маленькие некрасивые руки двигались в такт приличной песне, которую пели впереди.

– Цезарь Октавиан! – крикнул Цезарион, сдернув капюшон. – Цезарь Октавиан, я пришел заключить соглашение!

Октавиан резко остановился, половина армии, следующая за ним, тоже остановилась, а та половина, что шла впереди него, продолжала идти, пока младший легат, ехавший верхом, не выехал вперед и не остановил солдат.

На какой-то момент Октавиан искренне подумал, что он увидел бога Юлия, каким выглядел бы бог Юлий, если бы его нарядили греком. Потом его изумленный взгляд остановился на желтовато-коричневой одежде для маскировки, отметил слишком молодой вид бога Юлия, и он понял, что перед ним Цезарион. Сын Клеопатры от его божественного отца. Птолемей Пятнадцатый Цезарь Египетский.

Два человека постарше, тоже на верблюдах, догоняли Цезариона. Вдруг Октавиан повернулся к Статилию Тавру.

– Тавр, схвати их и накрой капюшоном голову мальчика. Немедленно!

Пока солдаты освобождались от груза, который они несли на спинах и плечах, уже привыкших к грузу, и группами уходили к ближнему озеру Мареотида за водой, была срочно поставлена палатка для Октавиана. Не было и речи о том, чтобы позвать кого-то в палатку для предстоящего разговора, во всяком случае вначале. Перед Мессалой Корвином и Статилием Тавром только мелькнула золотоволосая голова бога Юлия – привидение?

– Уведите двух других и немедленно убейте их, – сказал он Тавру. – Потом вернитесь ко мне. Никто не должен говорить с ними. Поэтому оставайтесь при них, пока они не умрут. Понятно?

С Октавианом путешествовали три человека, которых он выбрал, но не за военную доблесть, которой они не обладали. Один был аристократом, двое других – его собственными вольноотпущенниками. Гай Прокулей был сводным братом зятя Мецената, Варрона Мурены, известного своей эрудицией. Гай Юлий Тирс и Гай Юлий Эпафродит были рабами Октавиана и служили ему так хорошо, что после их освобождения он не только взял их к себе на службу, но и сделал своими доверенными лицами. Ибо такого человека, как Октавиан, грубая компания военных вроде его старших легатов просто свела бы с ума через несколько месяцев. Отсюда Прокулей, Тирс и Эпафродит. Поскольку все маршалы Октавиана, от Сабина и Кальвина до Корвина, понимали, что их хозяин был оригиналом, никто не считал оскорбительным или обескураживающим, когда видели, что Октавиан в кампании обедает один, то есть с Прокулеем, Тирсом и Эпафродитом.

Шок, испытанный Октавианом, прошел не сразу по многим причинам, первой и главной из которых было то, что он обнаружил местонахождение сокровищницы Птолемеев, следуя описанию, которое дал ему его божественный отец. Поиски он провел со своими двумя вольноотпущенниками. Ни один римский аристократ никогда не увидит, что лежало в сотнях маленьких комнат по обе стороны лабиринта тоннелей, начинавшегося на территории Пта. Войти в него можно, нажав определенный картуш и спустившись в темные недра. После блуждания подобно рабу, которому позволили несколько часов погулять по Элисийским полям, он собрал своих «мулов» – египтян, которым перед входом в тоннели завязали глаза. Потом он стал изымать то, что, по его мнению, необходимо, чтобы поставить Рим на ноги: в основном золото, ляпис-лазурь, горный хрусталь, алебастр для скульпторов, которые создадут замечательные произведения искусства для украшения храмов Рима и общественных мест. После того как они поднялись на поверхность, его собственная когорта убила египтян и взяла под охрану обоз повозок, направившийся в Пелузий, откуда его отправят домой. Солдаты могли догадаться о содержании корзин по их весу, но никто не посмел бы открыть их, потому что все они были запечатаны сфинксом. При виде богатства, превосходящего воображение, с плеч Октавиана свалился огромный груз. Настроение его улучшилось, он почувствовал себя таким свободным и беззаботным, что его легаты не могли понять, с чем таким он столкнулся в Мемфисе, что так изменило его. Он пел, он свистел, он почти прыгал от радости, когда армия возобновила марш в логово царицы зверей, в Александрию. Конечно, со временем они догадаются, что произошло в Мемфисе, но к тому времени они – и все то золото – уже вернутся в Рим без всякой возможности сунуть что-нибудь в складку тоги.

В тот момент, когда Цезарион окликнул его в пяти милях от ипподрома в окрестностях Александрии, у него еще не было выработано никакой стратегии. Золото на пути к Риму, да, но что ему делать с Египтом и его царской семьей? С Марком Антонием? Что лучше всего защитит сокровища Птолемеев? Сколько людей знали, как их найти? Кому из своих вероломных союзников, от царя парфян до армянского Артавазда, говорила о них Клеопатра? Ох, будь проклят этот мальчишка за его неожиданное, внезапное появление! Да еще перед всей его армией!

Когда Статилий Тавр вернулся, Октавиан резко кивнул.

– Приведи его, Тавр. Сам.

Он вошел со все еще покрытой головой, но быстро скинул верхнюю одежду и остался в простой кожаной тунике для верховой езды. Такой высокий! Выше даже, чем был бог Юлий. Маршалы Октавиана дружно вздохнули и затаили дыхание, ошеломленные.

– Что ты делаешь здесь, царь Птолемей? – спросил Октавиан со своего курульного кресла.

Не будет никаких рукопожатий, сердечных приветствий, никакого лицемерия.

– Я пришел вести переговоры.

– Тебя послала твоя мать?

Молодой человек засмеялся, продемонстрировав еще что-то общее с богом Юлием.

– Нет, конечно! Она думает, что я на пути в Беренику, откуда должен отплыть в Индию.

– Ты сделал бы лучше, если бы подчинился ей.

– Нет. Я не могу оставить ее – позволить ей одной встретиться с тобой лицом к лицу.

– У нее есть Марк Антоний.

– Если я правильно его понял, он будет уже мертв.

Октавиан потянулся, зевнул до слез.

– Очень хорошо, царь Птолемей. Я буду вести с тобой переговоры. Но не при стольких свидетелях. Господа легаты, вы можете идти. Помните клятву, которую вы дали мне. Я хочу, чтобы даже шепота вашего об этом никто не услышал. И не смейте это обсуждать даже между собой. Понятно?

Статилий Тавр кивнул и ушел с остальными легатами.

– Садись, Цезарион.

Прокулей, Тирс и Эпафродит встали у стены палатки, едва дыша от ужаса, на таком расстоянии, чтобы их не видели оба участника драмы.

Цезарион сел, его зелено-голубые глаза оказались единственным, что не принадлежало богу Юлию.

– Что же ты можешь предложить, чего не может Клеопатра?

– Для начала – спокойную атмосферу. Ты не испытываешь ненависти ко мне. Как ты можешь ненавидеть меня, если мы никогда не встречались? Я хочу мира тебе и Египту.

– Огласи свои предложения.

– Моя мать удалится как частное лицо в Мемфис или Фивы. Ее дети от Марка Антония поедут с ней. Я буду править в Александрии как царь и в Египте как фараон. В клиентуре Гая Юлия Цезаря, сына бога, – как его самый преданный царь-клиент. Я дам тебе столько золота, сколько ты запросишь, а также пшеницу, чтобы кормить всю Италию.

– Почему ты будешь править мудрее, чем правит твоя мать?

– Потому что я – кровный сын Гая Юлия Цезаря. Я уже начал исправлять ошибки, которые на протяжении многих поколений совершала династия Птолемеев. Я установил бесплатную долю зерна для бедных, я сделал гражданами Александрии всех ее жителей, а сейчас я разрабатываю процедуру демократических выборов.

– Хм. Очень по-цезарьски, Цезарион.

– Понимаешь, я нашел его бумаги, те, в которых он составлял планы, как вывести Александрию и Египет из застоя, который длился в Египте тысячелетия. Я понял, что его идеи правильные, что мы погрязли в безжалостном болоте привилегий для высших классов.

– О, ты говоришь как он!

– Благодарю.

– Мы оба – сыновья божественного отца, это правда, – сказал Октавиан, – но ты намного больше похож на него.

– Так всегда говорит моя мать. И Антоний тоже.

– Ты никогда не думал, что это значит, Цезарион?

Молодой человек не понял.

– Нет. Что это может значить, помимо того, что это реальность?

– Реальность. По сути, в этом вся проблема.

– Проблема?

– Да. – Октавиан вздохнул, соединил свои скрюченные пальцы пирамидкой. – Если бы ты сейчас не появился, царь Птолемей, я, возможно, и согласился бы заключить с тобой соглашение. Но теперь у меня нет выбора. Я должен тебя убить.

Цезарион ахнул, приподнялся с кресла, но снова сел.

– Ты хочешь сказать, что я пойду с моей матерью в твоем триумфальном параде, а потом нас задушат? Но почему? Почему мне необходимо умереть? Кстати, почему необходима смерть моей матери?

– Ты неправильно меня понял, сын Цезаря. Ты никогда не будешь идти среди участников моего парада. Собственно говоря, я не разрешил бы тебе даже на тысячу миль приближаться к Риму. Разве тебе никто не объяснил?

– Чего не объяснил? – спросил Цезарион, потрясенный. – Перестань играть со мной, Цезарь Октавиан!

– Твое сходство с богом Юлием представляет для меня угрозу.

– Я – угроза из-за сходства? Это же бред!

– Все, что угодно, только не бред. Послушай меня, я объясню тебе. Как странно, что твоя мать тебе не объяснила! Может быть, она думала, что если ты будешь знать, то немедленно посадишь ее на Капитолии. Нет, сиди и слушай! Я откровенно говорю о Клеопатре не для того, чтобы подразнить тебя, а потому, что она была моим неумолимым врагом. Дорогой мой мальчик, я должен был руками и ногами драться, не щадя сил, чтобы возвыситься в Риме. Четырнадцать лет! Я начал, когда мне было восемнадцать, будучи усыновленным моим божественным отцом как римский сын. Я получил свое наследство и старался соответствовать ему, хотя многие были против меня, включая Марка Антония. Теперь мне тридцать два года, и, когда ты умрешь, я наконец буду в безопасности, у меня не было такой юности, как у тебя. Я был болен и слаб. Люди считали меня трусом. Я стремился выглядеть как бог Юлий: тренировался улыбаться, как он, носил обувь на толстой подошве, чтобы быть выше ростом, копировал его речь, стиль его риторики. И когда земной образ бога Юлия погас в памяти людей, они стали думать, что в мои годы он, наверное, был похож на меня. Ты начинаешь понимать, Цезарион?

– Нет. Я сожалею, что тебе пришлось страдать, кузен, но я не понимаю, какое отношение ко всему этому имеет моя внешность.

– Внешность – это ось, на которой вращалась моя карьера. Ты не римлянин и не был воспитан римлянином. Ты – иноземец. – Октавиан подался вперед, сверкая глазами. – Я скажу тебе, почему римляне, прагматичный и разумный народ, обожествили Гая Юлия Цезаря. Самый неримский поступок. Они любили его! О многих генералах говорили, что их солдаты готовы умереть за них, но только о Гае Юлии Цезаре говорили, что люди Рима и всей Италии готовы за него умереть. Когда он ходил по Римскому Форуму, по аллеям и трущобам Рима или любого другого города Италии, он относился ко всем встреченным людям как к равным себе. Он шутил с ними, он выслушивал рассказы об их горестях, он старался помочь. Рожденный и выросший в трущобах Субуры, он ходил среди неимущих как один из них: он говорил на их жаргоне, спал с их женщинами, целовал их дурно пахнущих младенцев и плакал, тронутый их положением. И когда те тщеславные и отъявленные снобы, жадные до денег, убили его, народ Рима и Италии не мог перенести его потерю. Это они сделали его богом, а не сенат! Фактически сенат – ведомый Марком Антонием! – пытался всеми известными ему способами помешать обожествлению Цезаря. Не удалось. Клиентов у него был легион, и я наследовал их вместе с его состоянием.

Он поднялся, обошел стол и встал перед испуганным юношей, глядя на него сверху.

– Позволить народу Рима и Италии увидеть тебя, Птолемей Цезарь, – и они забудут обо всем. Они полюбят тебя сразу и будут безумно рады видеть тебя. А я? Меня назавтра же забудут. Весь мой четырнадцатилетний труд будет забыт. Льстивый сенат будет подлизываться к тебе, сделает тебя римским гражданином и, может быть, на следующий же день сделает тебя консулом. Ты будешь править не только Египтом и Востоком, но и Римом, несомненно, в любой форме, какую ты захочешь, от вечного диктатора до царя. Сам бог Юлий начал уже смягчать наш mos maiorum, потом мы, три триумвира, еще более упростили его, и теперь, когда Антоний уже не соперник мне, я – неоспоримый хозяин Рима. То есть при условии, что ни Рим, ни Италия никогда тебя не увидят. Я намерен править Римом и его владениями как автократ, молодой Птолемей Цезарь. Ибо Рим наконец находится сейчас в таком положении, что готов принять подобное правление. Если народ увидит тебя в Риме, он примет тебя. Но ты будешь править так, как тебя научила твоя мама, – царь, сидящий на Капитолии и правящий суд, как Минос у ворот Гадеса. Ты не видишь в этом ничего неправильного, несмотря на все твои либеральные программы реформ в Александрии и Египте. А мое правление будет невидимым. На мне не будет диадемы или тиары – знака моего статуса, и я не разрешу моей любимой жене носить ее. Мы будем продолжать жить в нашем доме, и пусть Рим думает, что правление в нем демократическое. Вот почему ты должен умереть. Чтобы Рим оставался римским.

Выражение лица Цезариона все время менялось: удивление, горе, задумчивость, гнев, печаль, понимание. Но не было ни смущения, ни замешательства.

– Я понимаю, – медленно проговорил он. – Я действительно понимаю и не могу винить тебя.

– Ты на самом деле сын божественного Цезаря, и из всего, что мне говорили, ты наследовал его блестящий интеллект. Жаль, что я никогда не увижу, наследовал ли ты его военный гений, но у меня есть несколько очень хороших маршалов, и я не боюсь царя парфян, с которым я намерен примириться и не нападать на него. Одним из краеугольных камней моего правления будет мир. Война, по сути, самое расточительное занятие человека – от жизни до денег, и я не позволю римским легионам диктовать форму правления в Риме или выбирать правителя.

Цезарион чувствовал, что теперь он продолжает говорить, чтобы оттянуть момент казни.

«О мама! Почему ты мне не доверяла? Разве ты не знала того, что рассказал мне только что римский сын Цезаря? Антоний, конечно, должен был сказать, но Антоний был твоей марионеткой. Не потому, что ты опаивала его, но потому, что он любил тебя. Ты должна была сказать мне. Но может быть, ты сама этого не понимала, а Антоний был слишком занят, доказывая, что он достоин твоей любви, и не считать важным мое положение».

Цезарион закрыл глаза и заставил себя думать, направив свой интеллект на решение этой проблемы. Есть ли хоть крохотная возможность сбежать? Он вздохнул, осознавая безнадежность своего положения. Нет, сбежать нельзя. Самое большее, что он может сделать, – это затруднить для Октавиана его убийство. Выбежать из палатки, крича, что он – сын Цезаря. Неудивительно, что Тавр так смотрел на него! Но того ли захотел бы его отец от своего неримского сына? И потребовал бы Цезарь от него последней жертвы? Зная ответ, он снова вздохнул. Октавиан был настоящим сыном Цезаря согласно его последней воле. Он даже не упомянул о своем другом, египетском сыне. И когда все произошло, что казалось Цезарю самым ценным в его жизни? Его dignitas. Dignitas! Это самое римское из всех качеств, личный вклад человека в достижения, его деяния, его сила. Даже в свои последние моменты Цезарь сохранил dignitas незапятнанным. Вместо того чтобы сопротивляться, он прикрыл тогой лицо и ноги так, чтобы Брут, Кассий и остальные не видели ни выражения его умирающего лица, ни того, что осталось от его гениталий.

«Да, – подумал Цезарион, – я тоже сохраню мое dignitas! Я умру, владея собой, своим лицом, и с прикрытыми гениталиями. Я буду достоин своего отца».

– Когда я умру? – спокойно спросил он.

– Сейчас, в этой палатке. Я должен сделать это сам, потому что никому не могу доверить такое поручение. Если моя неопытность в этом деле причинит тебе больше боли, я прошу простить меня.

– Мой отец говорил: «Пусть это будет внезапно». Если ты будешь помнить об этом, Цезарь Октавиан, я буду удовлетворен.

– Я не могу обезглавить тебя. – Октавиан сильно побледнел, ноздри его расширились, он криво улыбнулся, сдерживая дрожь губ. – Я не так силен для этого, и твердости мне не хватает. И я не хочу видеть твоего лица. Тирс, передай мне ткань и шнур.

– Тогда как? – спросил Цезарион, встав с кресла.

– Ударом меча прямо в сердце. Не пытайся бежать, это не изменит твою судьбу.

– Я понимаю. Это будет на виду у всех и будет труднее. Но я побегу, если ты не согласишься на мои условия.

– Назови их.

– Ты будешь добр с моей матерью.

– Я буду добр.

– И с моими маленькими братьями и сестрой.

– С их голов не упадет ни один волос.

– Ты клянешься?

– Клянусь.

– Тогда я готов.

Октавиан накрыл материей голову Цезариона и обвязал шнуром вокруг шеи, чтобы самодельный капюшон не слетел. Тирс передал ему меч. Октавиан проверил лезвие и нашел его острым, как бритва. Затем он посмотрел на земляной пол палатки и нахмурился, кивнул Эпафродиту, белому как полотно:

– Помоги мне, Дит.

Он взял Цезариона за руку.

– Пойдем с нами, – сказал он и посмотрел на белую материю на голове Цезариона. – Какой ты храбрый! Твое дыхание глубокое и ровное.

Из-под капюшона послышался голос, похожий на голос Марка Антония:

– Хватит болтать, кончай с этим, Октавиан!

В четырех шагах от них лежал ярко-красный персидский ковер. Эпафродит и Октавиан поставили на него Цезариона, и больше нельзя было откладывать. «Кончай с этим, Октавиан, кончай с этим!» Он нацелил меч и вонзил его одним быстрым ударом с большей силой, чем предполагал в себе. Цезарион вздохнул и опустился на колени. Октавиан тоже не устоял на ногах. Его руки еще держали эфес-орел из слоновой кости, потому что он не мог разжать пальцы.

– Он умер? – спросил он, подняв голову. – Нет-нет, только не открывай его лица!

– Артерия на его шее не пульсирует, Цезарь, – ответил Тирс.

– Значит, я это хорошо сделал. Заверни его в ковер.

– Выдерни меч, Цезарь.

Дрожь прошла по всему его телу. Пальцы наконец разжались, и он отпустил эфес.

– Помоги мне.

Тирс завернул тело в ковер, но оно оказалось таким длинным, что ступни вылезли наружу. Большие ступни, как у Цезаря.

Октавиан рухнул в ближайшее кресло и уткнул голову в колени, тяжело дыша.

– О, я не хотел этого!

– Это надо было сделать, – сказал Прокулей. – Что теперь?

– Пошли за шестью нестроевыми с лопатами. Они смогут выкопать ему могилу. Прямо здесь.

– В палатке? – спросил Тирс с больным видом.

– А почему бы и нет? Действуй, Дит. Я не хочу провести здесь ночь и не могу отдавать приказы, пока мальчик не будет похоронен. У него есть кольцо?

Тирс пошарил в ковре и вынул кольцо.

Взяв его в руку – хорошо, хорошо, рука не дрожит! – Октавиан стал пристально разглядывать его. На нем было выгравировано то, что египтяне называли уреем, – вздыбленная кобра. Камень был изумруд, по краям что-то написано иероглифами. Птица, слеза, капающая из глаза, несколько волнистых линий, еще одна птица. Хорошо, пригодится. Если надо будет показать что-то как доказательство смерти Цезариона, это подойдет. Он опустил кольцо в карман.

Час спустя легионы и кавалерия снова были на марше по дороге в Александрию. Октавиан решил поставить лагерь на несколько дней и заставить Клеопатру поверить, что ее сын спасся и находится на пути в Индию. Позади них, где так недолго стояла палатка, осталось ровное, тщательно утрамбованное место. Там, на глубине полных шести локтей, лежало тело Птолемея Пятнадцатого Цезаря, фараона Египта и царя Александрии, завернутое в ковер, пропитанный кровью.

«Чему быть, того не миновать, – думал Октавиан той ночью в той же палатке, но на другой земле, нисколько не обеспокоенный поражением его авангарда. – У той женщины уже есть легенда: ее тайком привезли на встречу к Цезарю, завернув в ковер. Правда, если верить Цезарю, это была дешевая тростниковая циновка, но историки превратили ее в очень красивый ковер. Теперь все ее надежды рухнули, тоже завернутые в ковер. И я наконец могу отдохнуть. Моя величайшая угроза навсегда ушла. Хотя умер он достойно, нужно это признать».

После той катастрофы в последний день июля, когда армия Антония сдалась, Октавиан решил не входить в Александрию как победитель, во главе легионов, растянувшихся на несколько миль, и огромной массы кавалерии. Нет, он войдет в город Клеопатры спокойно, тихо. Только он, Прокулей, Тирс и Эпафродит. И его германская охрана, конечно. Ради анонимности не стоит рисковать получить удар кинжалом убийцы.

Он оставил старших легатов на ипподроме, чтобы они занялись переписью армии Антония и установили хоть подобие порядка. Однако он заметил, что народ Александрии не делает попытки убежать. Это значило, что они примирились с присутствием Рима и останутся в городе, чтобы послушать глашатаев Октавиана, которые будут говорить о судьбе Египта. Он получил сообщение от Корнелия Галла, находящегося в нескольких милях западнее Александрии, и послал ему приказ: пусть его флот пройдет мимо двух гаваней Александрии и встанет на рейде у ипподрома.

– Как красиво! – воскликнул Эпафродит, когда они вчетвером подошли к Солнечным воротам вскоре после рассвета, в первый день секстилия.

И действительно, было красиво, ибо Солнечные ворота на восточном конце Канопской дороги представляли собой два массивных пилона, соединенных перемычкой, квадратные и очень египетские для всякого, кто видел Мемфис. Цвет ворот ослеплял. При золотом свете восходящего солнца простой белый камень казался покрытым золотом.

Публий Канидий ждал посреди широкой улицы прямо в воротах, верхом на гнедом коне. Октавиан подъехал к нему и остановился.

– Ты хочешь снова скрыться, Канидий?

– Нет, Цезарь, я больше не буду бегать. Передаю себя в твои руки, только с одной просьбой. Ты оценишь мою смелость, и смерть моя будет быстрой. В конце концов, я мог бы сам упасть на меч.

Холодные серые глаза задумчиво смотрели на маршала Антония.

– Обезглавливание, но без порки. Это подойдет?

– Да. Я останусь гражданином Рима?

– Нет, боюсь, не останешься. Есть еще несколько сенаторов, которых надо напугать.

– Пусть будет так. – Канидий пнул коня под ребра и тронулся с места. – Я отдамся в руки Тавра.

– Подожди! – резко крикнул Октавиан. – Марк Антоний – где он?

– Мертв.

Горе нахлынуло на Октавиана сильнее и внезапнее, чем он ожидал. Он сидел на своем замечательном маленьком кремовом государственном коне и горько плакал. Его германцы отвернулись, притворяясь, что любуются красотой Канопской дороги и окрестностями, а его три друга-компаньона мечтали очутиться где-нибудь в другом месте.

– Мы были родственниками, и такого конца не должно было быть. – Октавиан вытер слезы платком Прокулея. – Ох, Марк Антоний, бедная ты жертва!

Изысканно украшенная стена Царского квартала отделяла Канопскую улицу от лабиринта дворцов и зданий. Там, где стена упиралась в скалистую стену Акрона – театра, который когда-то был крепостью, – возвышались ворота Царского квартала. Ворота стояли открытыми. Любой мог войти.

– Нам действительно нужен проводник по этому лабиринту, – сказал Октавиан, остановившись посмотреть на окружающее великолепие.

Словно каждое высказанное им желание обязано было тут же исполниться, между двумя небольшими мраморными дворцами в греческом дорическом стиле появился пожилой человек. Он подошел к ним, держа в левой руке длинный золотой посох. Очень высокий и красивый мужчина, одетый в плиссированное льняное платье пурпурного цвета, подпоясанное в талии широким золотым поясом, инкрустированным драгоценными камнями. Такой же воротник вокруг шеи, закрывающий плечи. Браслеты на обеих голых жилистых руках. Голова не покрыта. Длинные седые локоны стянуты широкой полосой пурпурной материи ювелирной работы.

– Пора спешиться, – сказал Октавиан и соскользнул с коня на землю, покрытую полированным желтовато-коричневым мрамором. – Арминий, охраняй ворота. Если ты мне понадобишься, я пошлю Тирса. Больше никому не верь.

– Цезарь Октавиан, – произнес человек, низко кланяясь.

– Просто Цезарь. Только мои враги добавляют имя Октавиан. Кто ты?

– Аполлодор, приближенный царицы.

– О, это хорошо. Проведи меня к ней.

– Боюсь, это невозможно, господин.

– Почему? Она сбежала? – спросил он, сжав кулаки. – О, чума на эту женщину! Я хочу, чтобы с этим делом было покончено!

– Нет, господин, она здесь, но в своей гробнице.

– Мертва? Мертва? Она не может умереть, я не хочу, чтобы она умерла!

– Нет, господин. Она в гробнице, но жива.

– Проведи меня туда.

Аполлодор повернулся и углубился в замысловатый лабиринт зданий, Октавиан и его друзья последовали за ним. Вскоре они подошли еще к одной стене, расписанной яркими двумерными фигурами и любопытными надписями. В Мемфисе Октавиану сказали, что это иероглифы. Каждый клинописный символ означал слово, но для него они были непонятны.

– Мы сейчас войдем в некрополь Сема, – пояснил Аполлодор, остановившись. – Здесь похоронены члены дома Птолемеев и Александр Великий. Гробница царицы находится у морской стены, здесь.

Он показал на странное строение из красного камня.

Октавиан взглянул на огромные бронзовые двери, потом на леса, подъемный механизм и корзину.

– Ну что ж, по крайней мере, нетрудно будет поднять ее наверх, – сказал он. – Прокулей, Тирс, войдите через отверстие наверху этих лесов.

– Если ты сделаешь это, господин, она услышит, что ты идешь, и умрет, прежде чем твои люди смогут подойти к ней, – предупредил Аполлодор.

– Cacat! Мне надо поговорить с ней, и я хочу, чтобы она была жива!

– Есть переговорная труба, вот, около дверей. Подуй в нее, и это даст знать царице, что кто-то снаружи хочет что-то сказать.

Октавиан подул.

Послышался голос, удивительно четкий, но пронзительный:

– Да?

– Я – Цезарь, и я хочу поговорить с тобой. Открой дверь и выйди.

– Нет, нет! – Эти слова прозвучали визгливо. – Я не буду говорить с Октавианом! Пусть это будет кто угодно, только не Октавиан! Я не выйду, а если ты попытаешься войти, я убью себя.

Октавиан обратился к Аполлодору, который стоял с видом мученика:

– Скажи ее несносному величеству, что здесь со мной Гай Прокулей, и спроси, будет ли она говорить с ним.

– Прокулей? – спросил тонкий ясный голос. – Да, я буду говорить с Прокулеем. Антоний говорил мне на смертном одре, что я могу доверять Прокулею. Пусть он говорит.

– На таком расстоянии она не сможет отличить один голос от другого, – шепнул Октавиан Прокулею.

Но очевидно, она все-таки различала голоса, потому что, когда Октавиан, позволив ей говорить с Прокулеем, попытался сам продолжить этот странный разговор, она узнала его и отказалась говорить. И не согласилась говорить ни с Тирсом, ни с Эпафродитом.

– Я не верю этому! – крикнул Октавиан и повернулся к Аполлодору. – Принеси вино, воду, еду, кресло и стол. Если мне придется выманивать ее несносное величество из этой крепости, то, по крайней мере, надо устроиться поудобнее.

Но для бедного Прокулея удобств не предусматривалось. Трубка находилась на стене слишком высоко, и сидеть в кресле он не мог, но спустя несколько часов появился Аполлодор с высоким стулом, который, как заподозрил Октавиан, был спешно сделан именно для этой цели. Отсюда и задержка. Прокулею было приказано заверить Клеопатру, что с ней ничего не случится, что Октавиан не намерен убивать ее и что ее дети будут целы и невредимы. Больше всего ее беспокоили дети, и не только их безопасность, но и судьба. Пока Октавиан не согласится позволить одному из них править в Александрии, а другому в Фивах, она не выйдет. Прокулей спорил, умолял, задабривал, упрашивал, убеждал, снова спорил, подлизывался, дразнил – все напрасно.

– Зачем этот фарс? – спросил Тирс Октавиана, когда стало уже темно и пришли дворцовые слуги с факелами, чтобы осветить место действия. – Она ведь знает, что ты не можешь обещать ей то, чего она просит! И почему она не хочет говорить с тобой? Она же знает, что ты здесь!

Дата добавления: 2015-08-05