Джиллиан Локхарт 4 страница. Я понимал, почему ошибка в Библии оскорбила меня

Я понимал, почему ошибка в Библии оскорбила меня. Оскорблен был сам я. Моя душа была книгой, продиктованной Господом, но настолько искаженной ошибками переписчиков, что потеряла всякий смысл.

«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».[42]

Слово было Бог; Слово было совершенно. Я был несчастным существом, столь же далеким от Слова, как звезды от моря.

Я утонул в собственных пороках. Я никогда еще не чувствовал себя таким несчастным. Каждый из своих грехов я ощущал как гнойник на коже. Я распростерся на полу. Яд стал проливаться из меня, и меня вырвало, но и когда в моем желудке ничего уже не осталось, я все равно не мог остановиться, меня сотрясали судороги сухого кашля, пока не вывернуло наизнанку до последней капли.

Я лежал на полу и стонал, хватая ртом воздух. Из глубин я призывал Господа. И Он ответил. В этой часовне, с купола которой смотрел Христос, я понял, что такое вечность. Все мое тело сотрясалось в осознании этого. Книга моего существа распалась на слова, слова распались на буквы, буквы — на отпечатки острого чекана, к которому они и восходили. В мгновение ока меня унесло в самые забытые уголки мира, где я примирился с Господом.

Сверкающие нити протянулись из свечей и обволокли меня. Они окутали меня полосами света, они нашептывали теплые слова прямо мне в душу. Я был прощен. Червь, демон, так долго обитавший во мне, был изгнан. Его сморщенное тело лежало на полу среди блевотины и яда.

Я всегда был с Господом, но в моем грехе не знал Его. Я всю жизнь ощущал Его, следовал Его дорогой, даже не зная этого. Принцип совершенства, единства всего сущего. Один Господь. Одна вера. Одно совершенное существо во Вселенной.

«Бог есть совершенная форма, в которой объединены все различия».

Я возьму свинец и изменю его. Я расплавлю его, перемешаю, переформирую. Я добавлю к нему масла, а потом отожму его. Я преобразую его из цветного металла в истинное слово Господа.

«Его нужно соединить с философским камнем, чтобы проросло семя, заключенное в металле, чтобы в гармонии законченности металл мог принять любую форму по твоему желанию».

Я искуплю мерзкие несовершенства моей души.

«Не ради богатства или сокровищ, а ради совершенства вселенной».

LIX

Карлсруэ

Ночь еще не кончилась. В полной темноте они вышли из здания и пересекли парковку. У Сабины был старенький «фольксваген-гольф» с поцарапанными и мятыми крыльями, на крыше машины лежал двухдюймовый слой снега. Им пришлось ждать, пока Сабина очистит лобовое стекло, затем — еще дольше, — пока она заведет холодный двигатель. Выхлопная труба принялась плеваться, потом выдохнула облачко дыма. Сабина соскочила с водительского сиденья и жестом пригласила Ника за руль.

— Езжайте.

Ник недоуменно посмотрел на нее.

— А вы?

— Меня подвезет мой друг. Пока мне лучше оставаться здесь — хочу убедиться, что они вас не выследили.

Ник подумал про брата Жерома и покачал головой.

— Вы и без того уже много для нас сделали. Если вас напугал черный рыцарь в онлайне, то, поверьте мне, встречаться с ним в реальности еще хуже. Это такие злобные твари. Половина людей из тех, кто помогал нам в последнюю неделю, погибли.

— Ну вот — тогда уж нужно было сказать об этом раньше. — Сабина натянуто улыбнулась. — У родителей моего друга есть домик в Шварцвальде. Я могла бы оставаться там на какое-то время.

— Будьте осторожны, — сказал Ник.

— И вы тоже. И пригоните назад машину. Договорились?

— Я даже заправлю ее под завязку.

Ник сел за баранку, Эмили уселась на пассажирское место, потом высунулась из окна.

— А библиотека в кампусе есть?

Сабина показала на круглое здание по другую сторону футбольного поля.

— Открыта круглосуточно.

— Спасибо за все.

Ник включил передачу. Он два раза чуть не забуксовал на пути с парковки, его занесло на наледи у ворот, но он успел выровнять машину вовремя, чтобы не врезаться в фонарный столб. Он посмотрел в зеркало заднего вида, надеясь, что Сабина не догонит его и не отменит свое предложение.

— А что такое насчет библиотеки? — спросил он.

— Мне нужно проверить одну вещь, — сказала Эмили.

Она произнесла это таким непререкаемым тоном, что Ник счел за лучшее не спорить с ней. Он слишком устал для споров… да и для того, чтобы сидеть за рулем. Через несколько секунд он уже остановил машину у библиотеки.

— Не выключайте двигатель, — попросила Эмили.

Ник остался сидеть, а Эмили взбежала по ступеньками в здание. Он потер руки и пожалел, что у него нет перчаток. Слабому обогревателю старой машины было не справиться с предрассветным холодом.

Его взгляд упал на соседнее сиденье. В темноте выделялось белое пятно — там лежал лист бумаги. Распечатка. Вероятно, Эмили впопыхах оставила лист. Ник включил лампу в салоне и принялся разглядывать распечатку. Спеша поскорее убраться подальше от компьютера, он даже не посмотрел, что получилось, а когда спросил Эмили, что там, она только приложила палец к губам.

Картинка, которую он держал в руках, напоминала незаконченную головоломку, наспех собранную человеком, не способным к кропотливой работе. Ник дал задание программе игнорировать фрагменты, на которых ничего не было, чтобы ускорить процесс обработки. В результате на восстановленной странице остались пустые места. То, что для Эмили являлось очевидным, ускользало от внимания Ника. Половина страницы была занята картинкой, напоминавшей быка с необыкновенно длинным хвостом. Цифровая реконструкция не была идеальной: неверные совмещения и едва заметные искажения придавали картинке некую импрессионистскую нечеткость, на это же работал и слабый свет в салоне. Но при всем этом стиль художника был вполне узнаваемым — у Ника не оставалось в этом сомнений. Он за последние несколько дней видел достаточно работ Мастера игральных карт и мог считать себя экспертом.

Под картинкой было несколько строк. Тут изображение оказалось более резким (программа была в первую очередь настроена на восстановление текста). Буквы были жирные, они выстроились в плотные строки и имели неправильную форму: вертикальные элементы подчеркнуто основательные, словно столбы храма, а соединяющие их кривые и поперечины выписаны тонкими, как паутинка, линиями.

Он сунул руку в рюкзак за бестиарием, который они умыкнули из хранилища в Брюсселе, и для сравнения открыл первую страницу. Они были разные. Картинки в книге располагались сбоку от текста, тогда как на распечатке картинка гордо красовалась в центре. Почерк казался более аккуратным на распечатке, хотя, когда Ник попытался прочесть текст, обнаружилось, что различать буквы здесь труднее.

Яркая вспышка белого света вспорола ночь. Ник в ужасе повернулся. Его увидели? Сфотографировали? В него стреляли?

Вспышка повторилась — не фотокамера и не пистолет, а световой маячок над дверями библиотеки. Ник понял, что звук, который он принял за панику собственного подсознания, на самом деле был верещанием тревожной сигнализации.

Сигнализация неожиданно заверещала громче — дверь библиотеки распахнулась, и по ступенькам сбежала Эмили. Она бухнулась на сиденье и захлопнула дверь.

Ник посмотрел на книгу в ее руках — большой тонкий том, переплетенный в красную и черную материю.

— Вы что — украли библиотечную книгу?

— Позаимствовала. — Она сунула книгу в дверной карман. — Поехали.

Машина отъехала от подъезда и понеслась по дороге. Ник посмотрел в зеркала — погони не было.

— Ну, теперь вы мне расскажете, что все это значит?

LX

Майнц, 1448 г.

На склоне холма стояли два старика. Случайный прохожий мог бы принять их за братьев. Они были одного возраста — под пятьдесят, — седобородые, худощавые. Осенний холодок заставлял их кутаться в меховые одежды. Они не были похожи, но под морщинистой кожей, натянутой на выступающие скулы, и у одного и у другого угадывалась страсть — не умерший еще интерес к этому миру.

Они не были братьями. Одного звали Иоганн Фуст, другим был я. Вокруг нас трудились люди — перелопачивали склон холма. Они вытаскивали камни и складывали их горками — потом эти камни будут использоваться при строительстве домов. В середине поля бригада плотников сооружала наблюдательную вышку. Когда придет весна, это заброшенное поле будет засажено виноградом и зацветет. Точно так же, надеялся я, семена, посеянные Фустом, приведут к процветанию и моего предприятия.

Я не видел его пятнадцать лет после нашей случайной встречи в мастерской Оливье в Париже. В некотором роде было удивительно, что мы не встретились раньше. Я уже год как жил в Майнце, городе не столь большом, чтобы за это время не пересеклись пути двух человек, занятых книгами и бумагой. Но я избегал его. До этого дня.

Разочарованиям, постигшим меня за годы между этими двумя встречами, не было числа. Каспар как-то сказал мне, что печать игральных карт основана не на одном секрете, а на десятке — чернила, металл, пресс, бумага. Каждый элемент в точной пропорции. В этом отношении то, чем он занимался, я думаю, напоминало алхимию, хотя он добился гораздо больших результатов, чем я в Париже. Но если его искусство основывалось на десятке секретов, требующих разгадки, то в моем таких секретов была целая сотня, если не тысяча. И каждый из них не давался мне до конца. Дюнне однажды упрекнул меня в том, что каждый раз, когда я решаю одну проблему, передо мной встают десять новых.

Но в отличие от предыдущих неудач эти не вводили меня в отчаяние. Я был паломником, исполненным самых радужных надежд, хотя и не знавшим своего маршрута. Полагая, что путешествие будет коротким, я шел вслепую по лесной чаще. Теперь я нашел дорогу, хотя пункт назначения оказался гораздо дальше, чем я мог себе представить, отправляясь в путь. И это придавало мне уверенности, которую не могли поколебать камни и ожоги.

Но хотя паломника поддерживает вера, маршрут его пролегает по миру людей. Мне по-прежнему нужны были деньги. Поэтому я возвратился домой — в Майнц. Покинул город на перекрестке дорог, чтобы снова сюда вернуться — так старый медведь возвращается в свою берлогу. Когда я уходил отсюда, почти тридцатью годами ранее, здесь оставались мой дом, мать, семья и единокровная сестра, укравшая мое наследство. Теперь не было ничего, кроме старого дома, который в конечном счете перешел ко мне.

Виноградник Фуста располагался на склоне холма, поднимавшегося из речной долины за городом. Вдали я видел стены и шпили Майнца, над которыми возвышался огромный красный купол собора, нависавшего над берегом Рейна. Воздух над городом был подернут буроватым маревом — дымом бессчетного числа печей. Осеннее солнце достигло зенита, но колокола не извещали о наступлении полудня. Все церкви молчали, отчего возникало жутковатое ощущение. Впрочем, так оно и было задумано.

— Странное время ты выбрал для возвращения после стольких лет, — сказал Фуст. — Золотой Майнц потерял свой лоск.

Я знал это. В течение многих десятилетий аристократы, возглавлявшие городской совет (люди вроде моего отца), управляли сложной системой поступления доходов, и с ее помощью налоги направлялись в их собственные карманы. Проценты, которые они платили сами себе, росли подобно моим долгам, и в конечном счете настал день, когда городу пришлось объявить себя банкротом. Среди разъяренных кредиторов была церковь, которая тут же прекратила в городе все богослужения.

Мессы проходили без песнопений, детей перестали крестить, а покойники были лишены погребения по христианскому обряду.

— Но какие-то деньги в Майнце все же должны были сохраниться, — уверенно заявил я.

За стенами вдалеке суда всех размеров грудились у берега, и грузчики на плечах и с помощью подъемников заносили тюки на барки. Три плавучие мельницы домалывали остатки урожая.

— Вот этот виноградник, например. Понадобятся годы тяжелой работы, чтобы он начал плодоносить. Ты не стал бы этим заниматься, если бы считал, что у города нет будущего.

— Спрос на вино будет всегда. Чем хуже идут дела, тем больше спрос.

Фуст еще какое-то время смотрел на необработанную землю вокруг, потом перевел взгляд на меня. «Зачем ты вернулся?» — спрашивали его проницательные глаза. Но он не стал задавать вопросы — ждал, чтобы я начал первым.

— Вино не единственный продукт, который выходит из-под пресса, — сказал я.

Он молчал. Я вытащил из сумки листок бумаги.

— Я изобрел необыкновенное искусство. Новая форма письма без пера.

Он развернул лист, вгляделся в него.

— Индульгенции?

— Это только начало. — Я снова запустил руку в сумку и извлек оттуда небольшую брошюру, четыре листа, сложенные таким образом, что получилось шестнадцать страниц. — Латинская грамматика Элия Доната. Книга, которая нужна каждому ученику в каждой школе.

Он нетерпеливо посмотрел на меня — уж он-то знал, что это такое:

— Я их продал, наверное, с три сотни. Спрос такой, что писцы не успевают писать.

— Я могу готовить их быстрее и дешевле всех писцов, вместе взятых.

Фуст оглядел поле под будущий виноградник и ничего не сказал. Он в коммерции собаку съел и научился контролировать свои эмоции. Но вот удивление свое скрыть не мог.

Он прочел несколько первых строк в брошюрке.

— Никаких поправок, — сказал он.

Так оно и было. В отличие от других рукописей здесь отсутствовали вычеркивания и исправления на полях.

— Используя эту новую форму письма, мы можем вычитывать текст и исправлять ошибки до того, как слова появятся на бумаге.

Тут даже его сдержанность дала трещину, и он смерил меня внимательным взглядом — уж не дурачу ли я его.

— Покупатели любят видеть исправления, — только и сказал он.

— Исправления — это грязь на странице. Они ее уродуют.

— Они доказывают, что писец дал себе труд перечитать написанное.

— Но если бы он дал себе труд быть внимательнее при написании, то никаких исправлений не потребовалось бы.

— Совершенным может быть только Бог.

— Тогда я буду настолько совершенным, насколько это возможно.

Фуст снова посмотрел на страницы.

— Тут еще есть над чем поработать. Письмо — это не только отсутствие ошибок. Не знаю уж, как были написаны эти страницы, но сделано это довольно коряво.

— Вот почему мне и нужны деньги. Чтобы усовершенствовать изобретение. Я подумал, что ты с твоим интересом к книготорговле заинтересуешься этим. — Я протянул руку, собираясь забрать грамматику. — Видимо, я ошибся.

Фуст не отдал мне книгу.

— Новая форма письма, которое можно прочесть, прежде чем оно написано, и изготовить за месяц столько копий, сколько писец не изготовит и за всю жизнь, — сказал я. — Сколько ты готов за это заплатить?

Фуст ехидно улыбнулся.

— Кажется, ты собирался назвать мне сумму.

Я уже был сыт по горло выпрашиванием жалких кредитов, которые едва покрывали проценты с предыдущих. И целый синдикат инвесторов мне тоже был ни к чему — их ссоры отнимали у меня больше времени, чем сама работа. Я решил осесть в Майнце. И это означало, что у проекта должен быть один-единственный инвестор, настолько в нем заинтересованный, что не сможет допустить провала.

— Тысяча гульденов.

Фуст поднял руки и подышал на них.

— Это сумасшедшие деньги. Как ты собираешься их потратить, чтобы они с прибытком вернулись ко мне?

— Пойдем, я тебе покажу.

LXI

Окрестности Манхейма, Германия

— То, на копию чего вы смотрите, это первая или вторая из напечатанных книг.

Они припарковались на площадке для отдыха. Эмили положила себе на колени распечатку восстановленного листа и бестиарий, Ник оглянулся вокруг — не видит ли их кто. Перед ними был лишь темный сосновый лес с провисшими под грузом снега ветками. За спиной у них по автомагистрали А5 неслись машины.

— Из напечатанных где?

— Вообще где-либо. Точнее говоря, из напечатанных подвижными литерами.

Словосочетание «подвижные литеры» Ник узнал, хотя скорее как лицо в толпе, чем как старого приятеля. Он встречал этот термин где-то в журналах при перечислении ста величайших изобретений или людей, которые изменили мир. Обычно это словосочетание соседствовало с фамилией.

— Гутенберг?

— Именно. — Кожа у Эмили посерела от усталости. Без губной помады и туши для ресниц ее пухлые губы и темные глаза словно ввалились в лицо. Но когда она смотрела на страницы перед собой, чувствовалось, что энергия переполняет ее. — Что вы о нем знаете?

— А что о нем можно знать?

— Не много. Настолько мало, что до восемнадцатого века он был почти забыт. Он нажил себе влиятельных врагов, и после его смерти они приложили немало усилий, чтобы похоронить его наследство. И только когда ученые сотни лет спустя проанализировали сведения в архивах, они поняли.

— Что поняли?

— Что он собирал отдельные части в одно целое. — Она, чуть ухмыльнувшись, стрельнула в Ника озорным взглядом — понял ли он ее шутливый намек. — Подвижные литеры. Он разработал способ отливки отдельных букв на металлических формах, а затем складывал их в слова, предложения, в конечном счете в полную Библию. И напечатал ее.

Ник попытался представить себе, каково это было — собирать Библию буква за буквой.

— Наверное, на это ушло много времени.

— Вероятно, несколько лет. Но единственная альтернатива этому была переписка от руки. А он, набрав страницу, мог печатать столько копий, сколько ему требовалось. Потом он рассыпал набор и использовал буквы еще раз, создавая совершенно новую страницу. Гибкость системы бесконечная, при этом можно создавать абсолютно стандартизованное изделие, которое тиражируется по потребности. Это, возможно, был самый важный информационный прорыв в период между созданием алфавита и Интернета.

— И когда это случилось?

— В середине пятнадцатого века.

— В то самое время, когда жил Мастер игральных карт.

Эмили взяла книгу, украденную из библиотеки. На обложке не было ничего, кроме пасущегося оленя, выполненного золотым тиснением. Ник сразу узнал его по оленям на картах. Эмили повернула книгу корешком к нему.

— «Гутенберг и Мастер игральных карт»,[43]— прочел Ник.

— Я наткнулась на нее, когда просматривала карточку Джиллиан в Нью-Йорке. Вы не первый, кого удивила эта связь. В Принстоне есть иллюминированная копия Библии Гутенберга, иллюстрации там очень похожи на рисунки с игральных карт. Автор этой книги предположил, что существовало сотрудничество между Гутенбергом и Мастером игральных карт, который и сделал иллюстрации к Библии. Человек, который усовершенствовал печатание текста, и человек, который усовершенствовал печатание гравюр. Соблазнительная идея.

— И есть какие-нибудь подтверждения этого?

— Только косвенные. От большинства аргументов автора этой книги оппоненты не оставили камня на камне. — Эмили уставилась в распечатку, словно не могла поверить тому, что видит. — Пока не появилось это.

Вдали послышался вой сирены. Ник попытался сосредоточиться.

— Вроде бы этот рисунок очень похож на то, что мы видим в бестиарии из Брюсселя.

— Бестиарий написан от руки. А это печатное издание. Видите, какой правильный шрифт, какие тут идеально точные линии? То же можно сказать и об иллюстрациях. Картинки в бестиарии были сделаны от руки. По этой реконструкции трудно что-то утверждать, но, кажется, это было напечатано, как и карты.

Вой сирены стал громче. Ник протер запотевшее стекло и огляделся. На площадке был еще только серебристый «опель» в дальнем от них конце площадки. Водитель стоял спиной к ним, облегчаясь в снежок под деревьями.

— Значит, мы имеем печатную картинку, которая, насколько нам известно, датируется серединой пятнадцатого века, и печатный текст. Как это может быть связано с Гутенбергом?

Эмили показала на буквы.

— Гутенберг был первым. Он не просто изобрел печатный станок — ему пришлось изобретать или усовершенствовать все остальное. Сплавы для отливки шрифта, инструменты для их приготовления. Технологию собирания воедино страниц, а потом скрепления их. Чернила. — Она неожиданно замолчала.

— Чернила?..

Вой сирены достиг такой силы, что мог разорвать барабанные перепонки. Мимо них пронеслась карета «скорой помощи», пронзительными звуками требуя освободить ей дорогу. Ник выдохнул, и его дыхание тут же кристаллизовалось на лобовом стекле. Эмили, казалось, и не заметила этого.

— Вероятно, это и насторожило Джиллиан. — Она вытащила игральную карту и вгляделась в нее. — Смотрите.

Она показала на пучок черных точек в нижнем углу карты.

— Чернила Гутенберга знамениты своим блеском. Они не выцветают. Они сегодня такие же темные и яркие, как в день, когда вышли из-под печатного станка.

— И как ему это удалось?

— Этого никто не знает. Даже среди первых печатных книг это большая редкость. Чего только не пробовали, чтобы превзойти его рецепт. Эти чернила даже анализировали спектрометром.

— РЭСИЧ, — сказал Ник. — Вандевельд.

— Джиллиан, вероятно, обратила внимание на чернила и поняла, что это такое. А Вандевельд подтвердил ее гипотезу.

— Перед вашим приходом к нему. А вы как до этого додумались?

— Шрифт. Гутенберг и его изобрел. Тогда ведь вопрос стоял не в выборе между Таймсом или Ареалом. Ему нужно было создавать каждую букву, а потом выбивать ее в металлической болванке для отливки. В первых печатных книгах шрифты разные, как почерки.

Она провела пальцем по собранным воедино буквам.

— Это дедушка всех их. Шрифт, который он использовал для своего шедевра, Библии Гутенберга. Насколько нам известно, это единственная большая книга, напечатанная Гутенбергом. — Она гладила распечатку, словно ребенка. — Это все равно что найти потерянную копию пьесы Шекспира с автографом и иллюстрациями Рембрандта.

— Мы пока ее не нашли, — напомнил ей Ник. — У нас нет ничего, кроме распечатки реконструкции одной страницы, разорванной неким типом в Страсбурге. Не думаю, что у него был оригинал — ведь Гутенберг не печатал на офисной бумаге.

— Вы навели на него пистолет, а его при этом в первую очередь волновало уничтожение какого-то клочка бумаги. Это подлинная копия с чего-то. Хранящегося где-то.

LXII

Майнц

Для такого большого особняка «Хоф цум Гутенберг» выглядел на удивление скромным: узкая улочка не позволяла оценить его в полной мере. На цокольном уровне он незаметно переходил в соседское здание, тогда как большая его часть загибалась за угол в проулок. Нужно было откинуть голову назад, чтобы увидеть острый конек наверху; у большинства людей и без того хватало дел — они увертывались от скота, обходили навоз, старались не уткнуться лицом в шкурку, висевшую перед мастерской скорняка напротив, поэтому редко отрывали глаза от земли. Дом идеально подходил для того, что происходило внутри.

— Говорят, ты после возвращения взял новое имя, — сказал Фуст.

— Гутенберг.

Я отказался от имени отца и принял имя моего первого и последнего дома. С этим именем я мог представляться собственником, что оказалось полезным в некоторых из сделок. Но самое главное, с этим именем я обрел почву под ногами. Мое место было здесь.

Когда мы переступали через порог, я поднял голову, чтобы по привычке взглянуть на замковый камень в арке. На нем был изображен горбатый паломник в высокой конической шапке. Он согнулся чуть не пополам под грузом того, что нес под плащом. Я всегда задавался вопросом, что это была за ноша. Он опирался на палку, а в другой руке держал чашу для сбора подаяний. Я не знаю, почему эта фигура стала символом нашей семьи, — даже мой отец не мог это сказать. Но я, как и всегда, ощутил родство с ним: усталый паломник, все еще просящий подаяние, необходимое для завершения путешествия.

Со дня возвращения я был очень занят. Приехав, я обнаружил, что передние комнаты, в которых мой отец выставлял свои ткани и изделия, заколочены. Теперь они были забиты предметами мебели, придвинутыми к стенам или взгроможденными друг на друга, словно здесь готовились к переезду. Там уже стала скапливаться пыль.

Я провел Фуста в другую комнату, потом по короткому коридору мимо кладовки. Мы остановились перед обитой железом дверью, которая вела в заднее крыло.

— Поклянись Девой Марией и всеми святыми, что ты никому не расскажешь об увиденном здесь.

— Клянусь, — кивнул Фуст.

Я открыл дверь.

В середине комнаты за столом, специально туда передвинутым, сидели три человека. Они попивали вино, хотя, судя по их виду, никому из них это не доставляло удовольствия. Они знали, что поставлено на кон.

Я представил их.

— Конрад Саспах из Штрасбурга, мастер по сундукам и плотник. Он делает наши прессы, которые ты сейчас и увидишь.

Саспах был одним из немногих людей, выросших в моих глазах за время нашего знакомства. Борода у него теперь отросла и побелела, как у пророка, руки так загрубели — не верилось, что они могут вытачивать детали на токарном станке или делать ровнейшие пропилы. Он всегда играл второстепенные роли в нашем предприятии, но, когда я пригласил его из Штрасбурга в Майнц, охотно согласился.

— Готц фон Шлеттштадт, ювелир, который готовит для нас пуансоны и формы.

Вскоре после нашей с ним встречи арманьякцы разграбили его город и опустошили мастерскую. Ювелир, не имеющий золота, лишается дела. Через короткое время после этого он приехал в Штрасбург и предложил мне свои услуги. Я с радостью принял его предложение, потому что он был самым умелым из всех известных мне ювелиров. Все металлы в его руках становились послушными, как глина.

— Отец Хейнрих Гюнтер.

Молодой человек с мрачным лицом и вдумчивым взглядом, Гюнтер был викарием в церкви Святого Кристофа за углом, пока — в споре между архиепископом и Папой — не совершил грех: принял сторону патрона своего патрона. Архиепископ лишил его сана и оставил без гроша в кармане.

Я поглядывал на всех них: кто-то смотрел на Фуста, кто-то в свои чаши — по настроению. Эти сироты и изгои были моей гильдией, братством умельцев. Если бы с ними мог быть и Каспар, мое счастье не знало бы границ.

— И что же у вас есть общего? Это похоже на начало анекдота: плотник, ювелир, священник и… — Он посмотрел на меня. — А ты-то кто, Ганс Гутенберг?

Писец? Мастер по изготовлению оттисков на бумаге? Попрошайка? Шут?

— Паломник. — Я видел, что этот ответ не понравился ему, и поспешил продолжить: — Сначала мы тебе покажем возможности этого искусства.

Я протянул ему лист бумаги. По углам его были проколоты четыре отверстия, а посредине вроде бы наобум проведена карандашная линия.

— Напиши здесь свое имя.

Он без особого желания, как человек, который думает, что его хотят выставить в глупом свете, взял перо со стола и написал по линии свое имя.

— Бумага влажная, — сообщил он.

— Так она лучше впитывает чернила.

Саспах взял подписанный листик бумаги и вышел через дверь в соседнюю комнату. Из-за двери раздался протяжный протестующий скрип, словно корабль натягивал швартов. Потом последовали глухой стук, дребезжание и лязг. Фуст прищурился, а остальные сделали вид, что ничего не слышали.

Саспах вернулся и торжественно положил листок перед Фустом.

— Liebe Gott, — пробормотал он.

Его имя оставалось там, где он его написал, но если прежде оно располагалось посреди чистой страницы, то теперь оказалось в саду среди сотен слов, которые расцвели вокруг него за одно мгновение и вплели в свою паутину. Его имя теперь стало частью предложения:

— Никаких перьев. Никаких столов. Никаких витаний в облаках или помарок. Каждый раз идеальная копия. И, как видишь, изготовлено за считаные секунды.

Фуст был похож на человека, который свалился в пропасть и нашел полную пещеру золота. Он показал мне на грамматику, которую я ему демонстрировал на винограднике.

— И грамматика тоже была изготовлена там?

— Каждая страница.

— Она неотличима от настоящей.

— Возможно, именно она и есть настоящая. Как золото по отношению к свинцу или солнце по отношению к луне.

Но коммерческий разум Фуста не мог долго пребывать в состоянии прострации. Я не сомневался, что в его мозгу происходят подсчеты, замеры, вычисления.

— Зачем тебе нужна от меня тысяча гульденов? Тут, кажется, все готово.

— Это только начало. Доказательство того, что такое возможно. Чтобы в полной мере воспользоваться преимуществами этого искусства, мне нужны еще прессы и оборудование, больше людей для работы, больше бумаги и пергамента.

— Чтобы печатать индульгенции и грамматики?

Я покачал головой и наклонился над столом. Я давно поклялся не прикасаться к вину, чтобы оно не туманило мои мысли. Теперь я обнаружил, что уже осушил чашу. Вино заструилось по моим жилам.

— Новое предприятие. Куда как более дерзновенное, чем все, что мы предпринимали. Несмотря на все наши достижения, мы пока лишь ученики в этом новом искусстве. Теперь мы хотим изготовить шедевр.

LXIII

Рейнланд-Пфальц, Германия

Ник наугад съехал с магистрали и двигался, пока не нашел мотель. Эмили спала на сиденье рядом с ним. Он чувствовал себя выпотрошенным, тело его представляло собой пустую емкость, в которой плескались последние капли адреналина и кофеина. Ему приходилось прикладывать усилия, чтобы держать глаза открытыми. Дрожь облегчения пробрала его, когда он остановился на парковке за зданием мотеля, а увидев простой номер с надежной кроватью темного дерева, он чуть не зарыдал.

Дата добавления: 2015-08-05