Джиллиан Локхарт 7 страница

— Когда вы в последний раз видели мисс Локхарт?

— В прошлом июле.

Двадцать третьего июля около половины одиннадцатого.

— Она вас кинула? — И опять неожиданная подростковая грубость.

Ник дернулся, но Сет прореагировал моментально.

— Не могли бы вы перефразировать этот вопрос, детектив?

Ройс поправил галстук.

— Ваш разрыв был болезненным?

— Нет.

Он часто ругался с Джиллиан. Иногда ему казалось, что она намеренно его провоцирует, ведь тяга к театральности была у нее в крови. Она грозила уйти от него, и он до четырех ночи упрашивал ее передумать. В других случаях казалось, будто просто происходит извержение при столкновении или расхождении двух тектонических плит, это могло продолжаться целыми днями. В такие дни он был сам не свой.

Но когда она ушла от него, никаких ссор не было. Она приготовила ему обед, стала дразнить его по поводу новой прически, улеглась с ним в постель. Весь вечер она была какая-то подавленная — необычно, но ничего из ряда вон выходящего. На следующее утро он проснулся один и нашел записку на подушке.

«Прощай. Дж.»

Никаких извинений, никаких объяснений, ни слез, ни возможности все переиграть. Продолжавшаяся шесть месяцев связь была оборвана в одну ночь.

— Вы пытались после этого найти ее? — спросил Ройс.

Ник неловко заерзал на стуле.

— Несколько раз.

Он не хотел возвращаться к этим воспоминаниям: темные дни безответных телефонных звонков, имей лов, написанных, переделанных и неотправленных, обедов, которые он забывал съесть, работы, которой он не мог заставить себя заниматься так долго, что даже Брет начал волноваться.

— Внесем окончательную ясность — когда вы в последний раз общались с мисс Локхарт?

— В прошлом июле. А потом — никаких контактов, пока я не получил от нее этого видеовызова три дня назад.

— Так вы не знали, что она уехала в Париж и устроилась в аукционный дом?

— Я узнал об этом, когда получил от нее это послание.

— Но при этом на протяжении предыдущих шести месяцев вы не предприняли ни одной попытки выяснить это?

— Я забеспокоился. Я же вам говорил, что увидел на компьютере.

Ройс подался к Нику.

— И тогда вы с вашего сотового позвонили мисс Локхарт? Приблизительно за час до убийства Брета Диэнджело?

Комната стала более тесной, свет слишком ярким.

— Я узнал номер телефона ее офиса в Париже и позвонил туда.

— Разница во времени у нас с Парижем шесть часов. Вы и в самом деле предполагали найти ее там?

— В аукционном доме мне сказали, что у них в Париже вечерние торги. И я решил попробовать. Можете проверить это у Стивенса Матисона, если хотите, — добавил он.

Судя по взгляду, который бросил на него Сет, сделал он это не очень удачно, словно оправдываясь.

Ройс продолжал гнуть свою линию.

— И что же — стоило?

— Что стоило?

— Попробовать.

— Ее там не было, если вы об этом спрашиваете.

— Но с кем-то вы говорили? С кем-то, кто может подтвердить ваш рассказ?

— Не запомнил его имени. Да кажется, он и не назвался. Похоже, это был англичанин.

— Мы это выясним, — бросил Ройс и продолжил: — Так вот, когда мисс Локхарт связалась с вами по электронке…

— Через «Базз», — поправил его Ник.

— Да. Та самая штука, с помощью которой вы шпионили за вашим приятелем.

Сет поднял авторучку в безмолвном протесте.

— Ладно, она, значит, связалась с вами через «Базз». Правильно я понял?

Ник кивнул.

— Она прикрепила что-нибудь к своему посланию?

Ройс пытался говорить небрежно, но нейтральный тон ему плохо давался.

«Он знает, — подумал Ник. — Я ему говорил или нет?»

Кажется, нет. Видимо, они просматривали содержимое его ноутбука.

Смысла скрывать не было.

— Она прислала файл — изображение средневековой игральной карты. — Он предвидел следующий вопрос и предупредил его. — Я понятия не имею, что это значит. Хотелось бы мне знать.

Безнадежность в его голосе, казалось, притормозила Ройса. Сет воспользовался этим.

— Мой клиент откровенно отвечал на все ваши вопросы. Не могли бы и вы сообщить ему, чем вызван ваш интерес к его прежней знакомой.

Ройс встал.

— Я думаю, мистер Голдберг, нам с вами следует поговорить минутку с глазу на глаз. — Он открыл дверь и жестом попросил Ника выйти. — Всего на минутку.

На самом деле это продолжалось целых десять минут. Ник наблюдал за ними сквозь стекло в двери, проводки в армированном стекле показались ему решетками тюремной камеры. Он увидел, что Сет и Ройс поднялись, о чем-то напряженно споря через стол. Когда они закончили, за ним вышел не Сет, а Ройс.

— Ваш адвокат хочет поговорить с вами. — Он ухмыльнулся. — Я буду у кофейной машины.

Ник вернулся в комнату. Видеокамера была выключена. Сет устало вздохнул.

— Они хотят, чтобы ты сдал им паспорт. Опасаются, что ты улетишь за границу. Они, кажется, заморочились этим твоим телефонным звонком в Париж за час до убийства Брета.

— Неужели они считают, что я нанял какого-то француза и хотел убить беднягу Брета?

— Не так громко. — Сет посмотрел на окна. — Правило номер один: никаких саркастических замечаний в полиции. Это же распространяется и на иронические замечания. Сарказм и ирония — лакомые кусочки для обвинения, они их нарезают и подают присяжным в лучшем виде. Все это дело сущий кошмар. Нужно было тебе поговорить со мной, прежде чем что-то им рассказывать. В особенности эту историю про киллера на крыше. И ты думал, они тебе поверят?

— Так все и было, — возразил Ник.

— Я же тебе не об этом говорю. Ройс убежден, что ты либо чокнутый, либо закоренелый преступник. Единственное, почему они тебя не арестовывают, из-за показаний восьмилетнего мальчишки. Брет для защиты не лучший субъект. И на Джиллиан они тоже что-то накопали.

— Что? — У Ника закружилась голова. Неужели полиция взломала картинку? Что еще у них есть?

— Я сделал для тебя максимум возможного, — говорил Сет. — Ройс был готов немедленно тебя арестовать. Я убедил его пока не горячиться. Эта договоренность с паспортом — компромисс.

— Паспорт у меня в квартире. Они меня туда впустят?

— Я пойду с тобой.

XXII

Париж, 1433 г.

Жилище Тристана представляло собой целый дворец: огромный каменный дом неподалеку от церкви Сен-Жермен. Впрочем, он мог бы находиться где угодно — стоило вам войти в ворота, как город низводился до отдаленного дымного облака и шпилей за стенами. Отец Тристана играл заметную роль при дворе короля Карла, который отправил его с каким-то дипломатическим поручением в Константинополь. Он отсутствовал уже несколько месяцев, и его возвращения в ближайшем будущем не предвиделось. Он взял с собой жену, двух дочерей и большую часть домочадцев, оставив Тристана в почти пустом доме и со строгим наставлением вести себя подобающим образом.

Отец Тристана опасался, как бы его сын не связался с проститутками, бездельниками и игроками, и для таких опасений у него были все основания. Если бы тайну камня можно было раскрыть с помощью блуда или выиграть в карты, то Тристан получил бы желаемый результат в течение месяца. Но шлюхи, пьянство и азартные игры лишь отвлекали его от истинной цели. Он понимал, что при трех старших братьях и двух сестрах, которым в скором времени понадобится приданое, дни его шикарного житья в доме-дворце были сочтены. Это знание, казалось, разрывало его пополам, приводя две части души в состоянии войны друг с другом. Он проматывал свое наследство с еще большим неистовством, предавался блуду и азартным играм с одной-единственной целью — бросить вызов отцу. Но еще он искал философский камень, пребывая в безумной убежденности, что тогда ему не нужно будет думать об отцовском наследстве.

Тристан оборудовал лабораторию в башне, которая несколькими годами ранее была пристроена к восточному крылу. Когда он привел меня туда в первый раз, у меня перехватило дыхание. При той архитектурной рассеянности, которую может себе позволить только аристократия, внутри башня так и не была завершена: стоя на земле, ты видел крышу так высоко, что она, казалось, уходила в бесконечность. Широкие окна для комнат, так и не построенных, врубались в каменные стены наверху, а на нашем уровне стены были расписаны идеальными копиями с панелей Фламеля в Святом Иннокентии. Лишь кирпичная печь вдали и дверь напротив нарушали ровную поверхность стены.

Тристан указал в головокружительную темноту.

— Подходящее место для разгадки божественных тайн.

Я вспомнил о Николае и Вавилонской башне. «Тот грех, за который Господь наказал, есть не амбиции, а чрезмерные амбиции».

Тристан был напарником, лишенным чувства юмора и раздражительным — не хозяин и не друг. Но мне было все равно. Я снова вернулся в свою стихию. Я был одержим одним — разгадкой тайн Фламеля. Та лихорадка, что обуяла меня в Кельне, возвращалась, а с ней и другие чувства, противиться которым оказывалось труднее. Тристан не нравился мне. Иногда я его ненавидел. Но в те жаркие ночи, когда мы, полуобнаженные, работали у плавильной печи или когда его рука касалась моей, протягивающей ему ступку для перетирания порошков, червь во мне загорался порочной похотью. Эта башня стала моей тюрьмой. Картины Фламеля были моими горизонтами, темная крыша наверху — небесами, летучие мыши и ласточки, гнездившиеся на стропилах, — ангелами.

Как-то раз Тристан, пребывавший в сильном возбуждении, привел в нашу мастерскую сгорбленного старика. У того были седые волосы до плеч и седая борода, ниспадавшая на грудь. Он опирался на палку и двигался словно лодка по воде — отталкивался своим багром от дна. Слепота заволокла его глаза, но в манере держать себя чувствовалась сила и какая-то настороженность.

Тристан посадил его на скамью посреди всех наших приспособлений и подал ему вина.

— Это мастер Ансельм, — сказал он. — Сколько тебе лет?

— Семьдесят восемь. — Голос старика был тонкий, но, заговорив, он улыбнулся.

— Скажи моему другу то, что ты говорил мне в Святом Иннокентии.

— Много лет назад — когда еще был жив мой отец, упокой Господь его душу, — я, будучи молодым и полным энергии, погрузился в изучение тайн искусства. Как вы теперь. И это так понравилось Господу, что я встретился с величайшим знатоком того времени — любого времени, — с человеком, который затмевал всех нас так, как солнце затмевает луну. С Николя Фламелем.

Я весь напрягся. Даже фигуры на росписях, казалось, выпрямились.

— Ты знал Фламеля?

— Я сидел в его мастерской, как теперь сижу в этой.

— И долго?

— Много лет. Он умер, упокой Господь его душу, вот уже пятнадцать лет как.

— И вы присутствовали, когда он получал золото?

Старик покачал головой. Вино попало ему на бороду, отчего его рот стал похож на окровавленную рану.

— Перенелла, его возлюбленная жена. Только она видела это.

— Но потом, — подсказал ему Тристан, — она сообщила тебе тайну?

Мастер Ансельм пригубил еще вина. Тристан ждал.

— Искусство — не магия. Ты знаешь, что такое на самом деле философский камень? Это эликсир, средство против всего больного.

Он поднял левую руку, и я увидел, что она маленькая и засохшая, совершенно беспомощная.

— Эта конечность все еще остается частью меня, какой бы увечной она ни казалась. Душа, которая объединяет мое существо, протекает по всему моему телу и сквозь эту руку. Так же и с металлом. То, что вы называете свинцом или оловом, по сути то же золото и серебро, только менее совершенные.

В этой вселенной имеется одна совершенная субстанция — эфир, квинтэссенция, первоматерия — называйте ее как хотите. Она обретает форму, только соединяясь с материей этого мира. Это принцип, идея, которая все оживляет. Сильнее всего она проявляется в благородных металлах и слабее всего в цветных металлах. Невозможно превратить свинец в золото, как уличный маг превращает яйцо в котенка. Его нужно очистить. Его нужно соединить с философским камнем, чтобы проросло семя, заключенное в металле, чтобы в гармонии законченности металл мог принять любую форму по твоему желанию. Не ради богатства или сокровищ, а ради совершенства вселенной.

Тристан, который мог воспламеняться и гаснуть, как угли в жаровне, подозрительно посмотрел на высохшую руку Ансельма.

— Я слышал, что камень излечивает от всех болезней. Если ты так хорошо знал Фламеля, то почему не излечил свою руку?

Старик закашлялся.

— Я — всего лишь слабое существо. А камень имеет безмерную ценность. Я не стал бы расходовать его на столь скромные цели. Сам Фламель считал, что при правильном использовании камень воздействует на человеческие формы необычайно сильно, и человек в результате даже может обрести бессмертие. Но он так и не раскрыл тайны этого искусства.

— Судя по всему, — сказал Тристан.

— Но как он обнаружил камень? — Я потер пузыри на руках — нередко я слишком спешил выхватывать горячие сосуды из огня. — Я читал, что его можно получать из золота.

— Да. Да. Абсолютно верно, — сказал он, брызгая слюной. Часть слюны он собрал, облизав губы. Язык у него был воистину громаден. — В золоте его больше всего. Но даже золото — лишь грязь под ногами в сравнении с камнем. Оно должно быть очищено в трех плавильнях. Из него необходимо извлечь крупицы серы и меркурия, а потом соединить их в герметическом сосуде. И Фламель сделал это.

— Но как…

— Нужно следить за цветом. В огне он будет меняться семь раз, пока в момент совершенства не обретет сияния радуги. Это и есть знак.

Тристан вскочил на ноги. Мастер Ансельм испуганно дернул головой.

— Ты лжец. Убирайся. — Тристан ударил ногой по столу — кувшины, бутыли и реторты, стоявшие на нем, закачались и задребезжали. — Ты думал, что можешь прийти сюда и пересказывать полузабытую ложь из Фламелевой помойки… если только ты на самом деле знал его? Убирайся из моего дома.

Он схватил Ансельма за плечи и толкнул к двери. Если бы я не стоял там и не подхватил его, то старик вполне мог бы сломать себе шею.

После происшествия с мастером Ансельмом Тристан две недели пребывал в странном настроении. Однажды, придя в башню, я увидел его над осколками разбитой бутыли. Из запястья у него сочилась кровь, а когда я попытался перевязать ему руку, он сердито оттолкнул меня. Он все чаще проводил ночи со шлюхами. Иногда приглашал и меня присоединиться, поначалу полушутя, пока считал, что я могу принять приглашение, а потом со злобным удовольствием — когда понял, что никуда я не пойду. Он называл меня монахом, когда был в настроении, и евнухом, когда настроение у него портилось, хотя так никогда и не дознался до истинной причины моего воздержания.

Может быть, мастер Ансельм и был мошенником, который наведывался к Святому Иннокентию и кормился мечтами тех, кто приходил узнать о личности Фламеля, но была в его россказнях какая-то убедительность, нить, ведущая по лабиринту. Я шел по ней день за днем, иногда натягивая ее чуть не до разрыва, иногда мысленно запутываясь в узлах. Понемногу я начал прозревать.

Всю жизнь я был одержим золотом. Даже упав на самое дно, я выуживал драгоценные песчинки из речного ила, хотя в Базеле я и пытался отрешиться от этого наваждения. Но вот теперь я понял, что меня, в отличие от других людей, зачаровывал не блеск золота. Даже в своем невежестве я заглядывал под его поверхность и чувствовал, что в нем содержится некая божественная вселенная. Я ощущал это в совершенстве гульдена, в золотых пластинках, которые ковались в мастерской Конрада Шмидта и в мудрости Николая Кузанского.

Я знал, почему одержим всем этим. Потому что я мог представить себе совершенство не только во сне, но и в реальности и понимал: мир не станет цельным, пока я этого совершенства не достигну.

Я удвоил усилия. Пока Тристан предавался своим сомнительным удовольствиям, я отправился к Святому Иннокентию с книгой Фламеля.

«На церковном кладбище, где я расположил сии иероглифические фигуры, — писал Фламель, — я также изобразил на стене процессию, в которой по порядку представлены все цвета камня так, как они появляются и исчезают».

Стенная роспись в башне Тристана представляла собой те же семь картин, что были изображены в книге. Но были и другие, которые он потрудился скопировать, — женщины по обе стороны арки, идущие процессией к центру.

Я разглядывал их в том свете, о котором говорил мастер Ансельм.

«Из него необходимо извлечь крупицы серы и меркурия».

К тому времени я уже знал, что сера и меркурий — не вещества, обычно так называемые, а хитроумные названия мистических элементов, двух противоположных принципов тепла и холода.

«Нужно следить за цветом. В огне он будет меняться семь раз».

Я пересчитал женщин в процессии — по семь с каждой стороны. Разглядывая их, я начал понимать, что все они одинаковы. Они были изображены с большим искусством, и ни одна не была точной копией другой: некоторые были обращены лицами к кладбищу, другие смотрели в сторону или прямо перед собой, улыбались, хмурились, смеялись, пребывали в безутешном горе, но при этом все они были воплощениями одной и той же женщины, отличаясь только по цвету и длине волос. Иногда волосы были белы, как луна, иногда — черны, как ночь. Иногда они были каштановые, золотистые, янтарные, медово-желтые или серые, как сталь. И каждую процессию возглавляли одинаковые женщины, улыбающиеся всезнающей улыбкой, они взирали друг на друга сквозь пространство арки, рыжие, подобно коре кедра. Цвет камня.

И тогда я принялся рыскать по аптекам и осваивать премудрости аптечного дела. Я искал ученых мужчин и женщин. Я размышлял над книгой Фламеля, пока не вызубрил ее назубок и мог хоть во сне нарисовать все эти фигуры. Я отыскивал смысл загадок, разглядывал картинки, пока не обнаруживал новые пласты понимания. Я плавил, соединял, закаливал и кипятил. Я узнал о свойствах металла больше, чем смог бы узнать за семь лет обучения у Конрада Шмидта. Совершая множество ошибок и отклоняясь в сторону, я все же продвигался следом за Фламелем.

На этом пути я сделал несколько любопытных открытий. Я обжег окись свинца, раскислил ее окисью цинка и получил жидкость черную, как смертный грех, но очень быстро высыхавшую. В другой раз я сплавил свинец, сурьму и олово и получил великолепный новый металл, который легко плавился над огнем, но, остынув, становился твердым, как сталь. Когда я показал его Тристану, тот только хмыкнул и спросил, приблизило ли это нас к камню.

То было нелегкое для меня время. Когда усталость или мелочная жестокость Тристана доводили меня чуть не до слез, я проклинал свою судьбу и впадал в отчаяние. Какой злой демон гнал меня? Десять лет я пытался излечиться от непомерных желаний, это были годы мучений и усмирения плоти, которые привели меня наконец в речной ил. В Базеле я был счастлив, живя в келье и зарабатывая себе пропитание пером, ведь я считал себя преданным слугой честолюбивых устремлений людей более достойных. Случайная встреча и одно предложение в книге положили конец всему этому. Я чувствовал себя так, будто пробираюсь по темному туннелю с непомерным грузом на спине и цепями на щиколотках.

Но я продвигался вперед. По мере того как я находил способы окрашивать золото по схеме Фламеля, оно становилось черным, потом бронзовым, потом мутно-серым, потом винно-красным. Серебро дольше противилось моим усилиям, но после недели разочарований сдалось и оно. Наконец однажды ночью в конце ноября я поднял мой пестик и, дрожа, увидел рыжеватый порошок цвета кедровой коры.

Я взял несколько крупиц на кончик пальца и, поднеся к лампе, увидел, что они очень мелкие, как пыль, почувствовал их сладковатый запах, но они были сухими, словно соль. И их было до отчаяния мало. Все эти недели труда свелись не более чем к щепотке порошка.

Я накрыл ступку перевернутым кувшином, взял лампу и отправился за Тристаном. В доме стояла темнота, скрывавшая всю его запущенность. По мере того как росла стоимость наших экспериментов, Тристан распускал слуг, и в конечном счете мы остались одни в нашем убожестве. Похожий на пещеру дом стал еще более устрашающим. В паутине, куда не достигал свет моей лампы, резвились крысы; жуткие существа следили за мной с настенных гобеленов. Раз я споткнулся о деревянную табуретку и чуть не умер от ужаса. Мрачное изнеможение сковывало мои члены, но в то же время душа ликовала, упиваясь величием момента.

Тристана я нашел в постели. На нем распростерлась костлявая проститутка. Оба были голые и полусонные. Я видел чешуйки от блошиных укусов на ее ногах, в волосах у нее шевелилось что-то похожее на вшей. Слуги явно были не единственным пунктом экономии Тристана.

Он приподнялся на локте. Проститутка скатилась с него, демонстрируя пару тощих грудей и густые волосяные заросли.

— Все-таки надумал к нам присоединиться? — усмехнулся Тристан.

— Я получил искомое.

Он оттолкнул шлюху, вскочил с кровати, сбил ногой стакан с вином, стоявший на полу. Схватив отцовский меч, покоившийся в ножнах на полке, он сказал:

— Ты уверен?

— Есть только один способ подтвердить это.

Мы вернулись в башню под загадочные взгляды фламелевских фигур. Над нами распростерлась черная бездна. Я молча высыпал порошок на сложенный лист бумаги. Я заранее решил сохранить какую-то часть на тот случай, если первая проекция окажется неудачной, но порошка было так мало, что я боялся потерять хоть гран. Я скрутил бумагу и запечатал воском. На скамье лежало серебряное зеркало еще с тех времен, когда я пытался поймать солнечные лучи; я посмотрел в него и ужаснулся. Кожа у меня посерела, волосы поредели, а глаза запали так, что их почти не было видно. Кожа на руках стала розовая и блестящая, гладкая, как у младенца, после всех ожогов, полученных мною в спешке. От брызг купоросного масла на щеке появился крестообразный шрам.

Тристан принес яйцеобразный сосуд дутого стекла — тигель, наполнил его порошкообразным свинцом, отмерив нужное количество на весах, потом опрыскал несколькими каплями ртути. После этого он закрыл тигель хрустальной пробкой, обжег края свечой. Пока он делал это, я набросал угли в топку и принялся работать мехами. Я смотрел, как изменяется цвет пламени от красного к оранжевому, потом к ярко-белому, на который и смотреть-то было больно. Увидев этот цвет, я понял, что мы готовы.

Я взял стеклянное яйцо железными щипцами и поместил его в самое пламя. Тристан положил руку мне на плечо и подался вперед. Хотя ночь была холодной, с нас лил пот.

— Сколько на это уйдет времени?

— Мы увидим, когда наступит этот момент, — сказал я.

Он стоял и смотрел, наши тела так плотно прижимались одно к другому, что наш пот смешивался. Я почти не замечал этого. Из металла в стекле начал выделяться пар. Свинец размягчился и стал пузыриться, впитывая в себя ртуть.

Я отодвинулся от Тристана и принялся работать мехами, раздувая пламя до нового неистовства. Жар обжигал мне лицо, в башне клубился дым. Тристан отошел в сторону, закрыв глаза руками, но я, как прикованный, стоял у печи.

Что-то мелькнуло в стекле, и я понял, что время пришло. С помощью кочерги я выбил хрустальную пробку, потом поднял щипцами свернутую бумажку с порошком и швырнул ее в печь. Она прошла сквозь дверцу, упала на кипящий металл в тигеле и загорелась. Возникло чистейшее, белейшее пламя, словно солнечный луч на снегу. Когда пламя погасло, я увидел ауру, светящийся венец, наполнивший тигель разноцветьем. Радуга.

Я вскрикнул, повернувшись к Тристану. Он, видимо, тоже видел это и потому подбежал ко мне. Общими усилиями мы вытащили тигель из огня и ровно поставили его на пол. Тристан обнажил меч, поднял его и ударил. Стеклянное яйцо треснуло пополам и распалось. Сквозь дым и пот, которые жгли нам глаза, мы смотрели на то, что создали.

XXIII

Нью-Йорк

Возвращение в квартиру оказалось еще неприятнее, чем он предполагал. Полицейский, дежуривший у дверей, был уже предупрежден и выдал им резиновые перчатки и бахилы, потом поднял ленту, натянутую поперек двери. Ник и Сет поднырнули под нее и вошли в гостиную.

Ник понял, что в последний раз видел эту комнату через окно «Базз». Он посмотрел на стол Брета, потом туда, куда была направлена веб-камера, пытаясь понять, где стоял киллер. Компьютер Брета исчез, как и стул, к которому был привязан бедняга. Исчезло, к счастью, и тело, хотя на полу остались пятна, возможно, кровь Брета. Как долго сохраняют в неприкосновенности улики на месте преступления?

Он прошел в свою спальню. Полиция, видимо, побывала и здесь, кавардака не было, но привычный порядок нарушился — кое-что явно вынимали из упаковок, а потом засовывали обратно. Он хотел сесть на кровать, но передумал. Все его тело сжималось от боязни оставить след на том, к чему он прикоснется. Он присел перед прикроватной тумбочкой, вытащил ящик. Кожаный дорожный бумажник — подарок родителей к окончанию университета — лежал у задней стенки под обычным хламом: лосьоны после бритья, дешевые книжки и презервативы. Он вытащил паспорт, потом сунул бумажник в карман пиджака. Никогда не знаешь, что может понадобиться. С обложки паспорта на него взирал золотой орел со связкой стрел в когтях.

— Ник?

Он задвинул ящик, повернулся, пытаясь не выглядеть виноватым. Сет стоял в дверях, за ним полицейский, глядя через его плечо. Видели они, что он сделал? Выпячивается ли бумажник в его кармане?

— Нашел. — Голос его прозвучал безжизненно в погруженной в тишину квартире. Он кинул паспорт Сету. — Идем.

Он в последний раз окинул взглядом комнату. Свернутый носок лежал на полу в том месте, где он оставил его три дня назад. Журнал был открыт на той статье, которую он читал за обедом в тот вечер. Две помятые рубашки, которые собирался погладить, висели на дверце стенного шкафа. Его прежняя жизнь. Он вспомнил статью, которую когда-то читал в «Нэшнл джиографик», о пещерном человеке, замерзшем в Альпах. Он идеально сохранился, вплоть до горстей ягод, зажатых у него в руках. Ученые пришли к выводу, что он заснул рядом с ледником и надвигающийся лед поглотил его. Ник часто вспоминал о нем. Понимал ли он, что с ним происходит? Был ли момент, когда он пробудился и понял, что находится в ловушке? Был ли лед достаточно прозрачен, видел ли он залитый солнцем мир за пределами ледяного панциря? Кричал ли он, или же лед заморозил его легкие?

Ник кинул взгляд на будильник у кровати, чтобы сориентироваться во времени, но даже часы стали жертвой чар, околдовавших комнату. 00:00.00:00.00:00. Синие цифры подмигивали ему, дразня своим безвременьем. Вероятно, полицейские вытаскивали шнур из сети, обыскивая комнату.

— Идем. — Сет ждал его.

Ник медленно двинулся к двери, пытаясь впитать в себя как можно больше воспоминаний. В этот момент он и увидел фотографию Джиллиан. Она стояла на туалетном столике, почти невидимая за склянками и аэрозолями. Он так и не собрался убрать ее. Он протянул руку, чтобы взять и рассмотреть получше.

— Не делай этого, — сказал Сет, размахивая паспортом. — Ты и так уже достаточно помог полиции.

Ник не пользовался паспортом со времени своего возвращения из Берлина полтора года назад. Он даже не знал, действителен ли еще этот документ. Но теперь, отдав его, почувствовал себя словно в ловушке, как если бы отдал тюремщикам ключи от своей камеры. Запертый в городе, он не имел возможности попасть к себе домой. Почти.

Пойти ему было некуда, а потому он просто бродил по улицам. За день температура упала, по радио прогнозировали снег. Из-под крышек люков вырывались клубы пара. Продавцы на гаитянской улице пытались всучить ему лопатку и кожаные перчатки. Бетонное небо отражалось в зданиях.

Он знал, что ему нужно в банк, но откладывал это, одна только мысль об отказе, о новых подозрениях вызывала у него страх. Он придумывал, чем бы еще заняться — разглядывал витрины универмагов, заходил в книжные магазины и листал там журналы со стеллажей. При одном из них была кофейня — он порылся у себя в сумке и наскреб на эспрессо.

В кофейне было жарко и многолюдно. Пустого столика Ник не нашел, и ему пришлось сесть рядом с молодой женщиной, которая просматривала трехдюймовую стопку модных журналов. Когда он сел за столик, она смерила его уничижительным взглядом, после чего вообще не обращала на него внимания.

Он водрузил ноутбук на уголок стола и включил его. У него были какие-то смутные соображения о том, что нужно бы поработать, но большая часть его файлов находилась на сервере ФБР, а остальная — в полицейском участке на Десятой улице. Он неизбежным образом вернулся к карте — принялся расковыривать рану, которая и без того саднила. Ключ — медведь. Вот только медведь не был никаким ключом. Как и гризли, панда, коала, белый медведь, бурый медведь и все остальные…

Ник вышел из программы. Голова начинала болеть. Он порылся в сумке — нашел там десять центов, но таблеток не было. В квартире у него оставались таблетки, но он сомневался, что Ройс пустит его еще раз на место преступления. Он даже представлял себе этот разговор. «У вас привычка к таблеткам? Вы продавали наркотики мисс Локхарт? Почему вы держите ее фотографию у себя на столе, если — по вашему собственному признанию — вы с ней расстались полгода назад?»

Фотография. Он открыл новую папку на экране. В реальном мире она была бы покрыта пылью и пожелтела по краям, возможно, на ней было бы несколько слезных подтеков. Но в цифровом царстве это была одна из дюжины идентичных иконок, такая же свежая и безупречная, как и в тот день, когда он ее создал. Внутри лежало десятка два фотографий, выстроенных в идеально ровные ряды, словно бабочки, приколотые иголками, — все, что у него осталось от Джиллиан. Для женщины, которая может познакомиться с мужчиной в пустом вагоне поезда, она была на удивление застенчивой, оказываясь перед объективом фотоаппарата. Он нажал кнопку «слайд-шоу», и фотографии стали сменять одна другую. Шесть месяцев его жизни пробежали на экране менее чем за минуту.

Дата добавления: 2015-08-05