Веселое рождество

В последних числах ноября, хмурым утром, когда желтый туман стелился по ровным лугам, а быки и коровы, не видя ничего вокруг, опасливо пробирались вперед и бестолково топтались у живых изгородей, спотыкаясь и падая в придорожные канавы; когда деревенская церковь маячила в неверном свете тусклым коричневым пятном; когда каждая извилистая тропинка, каждая дверь деревенского дома, каждая труба с остроконечным навершием, каждый ребенок и каждая собачонка, отставшая от хозяина, выглядели странно и таинственно в окутывавшей их полумгле, – в это самое время Фиби Маркс и Люк, пройдя через кладбище Одли, предстали перед священником, дрожавшим от холода (утренний туман напитал сыростью каждую складку его стихаря) и сердитым из-за того, что жених и невеста опоздали на целых пять минут.

Люк Маркс, облаченный в воскресный костюм, сработанный неумелой рукой деревенского портного, смотрелся в нем, безусловно, солиднее, чем в своем повседневном наряде, меж тем как Фиби в ее шелковом платье нежного серого оттенка – миледи, подарившая его, надевала его всего лишь пять-шесть раз – выглядела, по признанию немногочисленных зрителей, присутствовавших на бракосочетании, настоящей леди.

Странной была эта леди. Природа и без того пожалела для нее красок, а в смутном свете туманного ноябрьского утра она превратилась в бледную тень с размытыми очертаниями, и какой-нибудь суеверный чудак, проходя мимо, мог бы принять эту невесту за призрак другой невесты – усопшей и похороненной в церковном склепе.

Мистер Люк Маркс, герой торжества, не обременял свой ум подобными впечатлениями. Главное – он получил руку той, которую выбрал, а вместе с нею то, о чем мечтал всю жизнь, – пивную.

Миледи дала ему семьдесят пять фунтов на то, чтобы перекупить право на владение имуществом – движимостью, соединенной с недвижимостью и изрядным запасом горячительных напитков, – одним словом, на владение маленьким постоялым двором посреди тоскливой деревушки, построенной на вершине холма, именуемого Маунт-Станнинг.

Это было ветхое, полуразрушенное строение, поврежденное бурями и открытое всем ветрам, окруженное пятью тополями, выросшими слишком быстро, чтобы войти в настоящую силу: жиденькие их кроны не только не прикрывали стен убогого заведения, носившего гордое название «Касл-Инн» («Дворец»), но, наоборот, подчеркивали их беззащитность перед любым ударом стихии.

Ветер, часто гостивший на голом холме, буянил здесь не стесняясь.

Это ветер помял, побил и разворошил низкие соломенные крыши надворных построек и конюшни, накренив их и сделав похожими на шляпы с опущенными полями, съехавшими на низкие лбы каких-нибудь деревенских дебоширов.

Это ветер колотил деревянными ставнями об узкие створчатые оконные переплеты – до тех пор, пока они, вконец разбитые, не повисли на ржавых петлях.

Это ветер повалил голубятню и сломал флюгер, который дерзостно водрузили здесь жалкие людишки, чтобы ему, ветру, указывать, в каком направлении расходовать свою безмерную силу.

Это ветер, наткнувшись на деревянную решетку, ползучее растение, крохотный балкон и вообще любое скромное украшение, с ходу сбивал, сметал, разрывал их в клочки и разносил на мелкие кусочки с яростью и презрением.

Это ветер опушил мхом бесцветные оштукатуренные стены.

Это ветер сотрясал, крушил, разорял скопление шатких построек, возведенных рукой человека, а потом уносился прочь, пронзительным свистом возвещая миру о своей разрушительной мощи.

Люк Маркс, вступив во владение постоялым двором, вымотался в неравной борьбе и вскоре упал духом и махнул на все рукой, предоставил ветру делать все, что ему заблагорассудится.

И все-таки заведение процветало. Здоровенные гуртовщики останавливались здесь, чтобы пропустить за маленькой стойкой стаканчик-другой. Зажиточные фермеры собирались здесь по вечерам и толковали о политике, сидя в гостиной с низкими потолками, обитой деревянными панелями, меж тем как их кони, фыркая в покосившихся стойлах, жевали подозрительную смесь гнилого сена и вполне сносных бобов. Даже обитатели Одли-Корт во время охоты иногда останавливались в заведении Люка Маркса. Короче говоря, несмотря на вечные передряги, Люк Маркс, обосновавшись на холме Маунт-Станнинг, был вполне доволен своим новым положением.

Фаэтон, стоявший в тумане, поджидал молодых, чтобы доставить их в новый дом. Несколько деревенских жителей, знавших Фиби с детства, толпились у церковных ворот, чтобы пожелать ей счастья. Бледные глаза девушки стали еще бледнее от слез, и жених, раздраженный таким проявлением чувств, проворчал:

– Ну чего разнюнилась? Не хотела идти за меня, так и не шла бы. Ведь не убил бы я тебя!

При этих словах Фиби вздрогнула и еще сильнее закуталась в шелковую накидку.

– Схватишь ты простуду в таком наряде, – по-своему истолковав ее состояние, заметил Люк, и, взглянув на ее дорогое платье без тени восхищения, добавил: – Не по чину расфуфырилась. Тоже мне барыня! Вышла за меня – так на шелковые тряпки не рассчитывай; мне такая роскошь не по карману.

Он поднял дрожащую девушку на руки, отнес в фаэтон, закутал в грубое мужское пальто и, причмокивая, погнал лошадей сквозь густой туман, сопровождаемый улюлюканьем деревенских мальчишек.

На место Фиби Маркс из Лондона выписали новую горничную, девицу с большим самомнением, которая ходила по дому в черном бархатном платье и чепчике, украшенном розовыми ленточками, и беспрестанно жаловалась на судьбу, забросившую ее в такую глухомань.

Под Рождество в Одли-Корт съехалось множество гостей.

Деревенский сквайр и его жена-толстуха заняли комнату с гобеленами.

Веселые девушки бегали вверх и вниз по длинным коридорам.

Молодые люди, подняв оконные решетки, наблюдали за тем, как южный ветер гонит по небу рваные облака.

В старых просторных конюшнях не было ни одного свободного стойла.

Во дворе устроили импровизированную кузницу для перековки гунтеров – охотничьих лошадей.

Беспрестанно тявкали собаки.

Чужие слуги толпились на верхнем этаже.

В каждом окне стояла свечка, мерцавшая в зимней ночи, и запоздалый путник, привлеченный мельканием огней и веселой неразберихой, царившей в доме, мог легко впасть в ошибку молодого Марло, принявшего гостеприимный особняк за добрую старую гостиницу, какие исчезли с лица земли с той поры, как последняя почтовая карета, влекомая отслужившими свой век лошаденками, совершила печальное путешествие на живодерню.

Среди гостей, прибывших в Эссекс на время охотничьего сезона, был и наш старый знакомый – мистер Роберт Одли. Он приехал, привезя с собой полдюжины французских романов, коробку сигар и три фунта турецкого табаку.

Простодушные молодые сквайры толковали за завтраком о потомстве Летучего Голландца и Вольтижера, о грандиозных семичасовых скачках, проходивших на территории трех графств, о том, что назад пришлось возвращаться полночь-заполночь, проделав тридцать миль и пересев на наемных лошадей. Время от времени, отхлынув от стола и не дожевав холодное говяжье филе, все бросались поглазеть то на лошадиные бабки, то на чью-нибудь растянутую руку, то на жеребенка, которого только что привели от ветеринара.

Что бы ни происходило, Роберт Одли держался особняком и, жуя хлеб с мармеладом, всем своим видом являл воплощенную скромность, не признающую за собой права принять участие в общей беседе.

Отправляясь в Эссекс, Роберт Одли прихватил с собою двух собак. Некий здешний джентльмен, отваливший в свое время полсотни фунтов за пойнтера и не посчитавший за труд съездить за двести миль только ради того, чтобы посмотреть на свору сеттеров, прежде чем совершить сделку, поднял на смех несчастных шавок, из коих первая, прежде чем обосноваться в адвокатских апартаментах, проследовала за Робертом через всю Ченсери-Лейн и прошла половину Хольборна, пока молодой адвокат не решился уделить ей некоторую толику от щедрот своего милосердия, а вторую, едва живую, вырвал из рук уличного торговца, который бил ее за то, что в его жизни желаемое никогда не совпадало с действительным. Роберт, однако, не отказал бедным тварям в дальнейшем своем покровительстве и настоял на том, чтобы они неотлучно оставались при нем, и они лежали под его мягким креслом в гостиной, к вящему негодованию миледи, которая, как мы знаем, не терпела вообще никаких собак, и потому все, кто гостил в те дни в Одли-Корт, смотрели на племянника баронета как на безобидный вариант закоренелого маньяка.

Участие Роберта в веселой рождественской возне ограничивалась, как правило, лишь несколькими слабыми попытками. Отправившись как-то вместе со всеми травить лисицу, он свернул с дороги у первого же фермерского дома и, воспользовавшись гостеприимством хозяев, не высовывал носа на улицу до самого конца охоты. В дальнейшем он зашел так далеко, что однажды хотя и с огромным усилием, но все же стал на коньки – однако, выйдя на лед, тут же шлепнулся на спину и лежал до тех пор, пока очевидцы, потрясенные увиденным, не увели его подальше от замерзшего пруда, дабы не изводить себя лицезрением повторного эксперимента.

В этом году Роберт решил не осложнять свою жизнь и прочно обосновался в гостиной Одли-Корт. Он взял на себя роль дамского угодника, не выходя при этом за пределы, установленные для него собственной его природной ленью.

Леди Одли приняла знаки его внимания с той полудетской легкостью, какую ее поклонники находили очаровательной, между тем как Алисию поведение Роберта просто вывело из себя.

– Ты всегда был вялой, бесцветной личностью, Боб, но в этом году превзошел самого себя. Держать моток шелковой пряжи леди Одли и читать ей Теннисона – единственное, на что ты способен.

– Не делай поспешных выводов, Алисия. Истина не Аталанта, не надо дергать ее за узду. Все дело в том, что леди Одли меня интересует, а деревенские друзья дядюшки – нет. Такой ответ тебя устраивает?

– Устраивает или нет, какое это имеет значение? Иного ответа я от тебя и не ожидала. Впрочем, веди себя, как хочешь. Сиди, развалясь, в своем кресле, ласкай своих дурацких собачонок, обкуривай занавески вонючей сигарой и действуй всем на нервы своей глупой безжизненной физиономией!

Роберт Одли взглянул на мисс Алисию с растерянным видом.

Молодая леди ходила взад-вперед по комнате, нервно похлопывая себя по юбке хлыстом для верховой езды. Глаза ее метали гневное пламя.

– Да-да, глупой, безжизненной физиономией! – повторила она. – Ты – тщеславная и высокомерная личность. Ты с презрением смотришь на наши развлечения, ты поводишь бровями, пожимаешь плечами и откидываешься в кресле с такой отрешенностью, словно сделан не из того же теста, что и прочие смертные. Ты эгоистичный, черствый сибарит…

– Алисия! Ради бога!

Утренняя газета выпала из рук молодого человека.

– Да-да, ты эгоист, Роберт Одли! Ты приводишь домой полуголодных собак, потому что тебе по душе полуголодные собаки; ты не можешь пройти по деревенской улице, чтобы не погладить какую-нибудь никчемную дворняжку, потому что никчемные дворняжки – твоя слабость. Мимо тебя не пройдет ни один ребенок, чтобы ты не подарил ему мелкой монетки, потому что тебе нравится поступать именно так. Но ты поднимаешь брови на четверть ярда, когда бедный сэр Гарри Тауэре рассказывает какую-нибудь глупую историю; ты готов пригвоздить его взглядом, в котором нет ничего, кроме ленивого пренебрежения, а что до твоего дружелюбия, то ты скорее позволишь ударить себя и еще поблагодаришь за оплеуху, чем обеспокоишься отомстить обидчику. Ты на полмили не свернешь с дороги ради того, чтобы прийти на помощь близкому другу. Сэр Гарри в двадцать раз достойнее тебя, хотя и пишет «кабыла» вместо «кобыла», осведомляясь в письме о здравии моей Аталанты, растянувшей сухожилие. Да, он не силен в правописании и не умеет вскидывать брови на твой манер, но ради той, которую любит, пойдет в огонь и в воду, меж тем как ты…

Роберт напряг все свое внимание, почувствовав, что сейчас последует самый мощный удар по его самолюбию, но здесь Алисия умолкла и внезапно разразилась бурными рыданиями.

Роберт вскочил с кресла, смахнув на ковер собачонок.

– Алисия, что с тобой?

– Ничего; перышко от шляпы попало в глаз – и только, – всхлипывая, пояснила кузина и выбежала из комнаты.

Роберт Одли хотел было последовать за ней, но через несколько мгновений голосок ее уже зазвенел внизу, во внутреннем дворе, среди людского гама и лошадиного ржания, и Роберт, выглянув из окна, увидел, как сэр Гарри, лучший спортсмен среди местной аристократической молодежи, подставив руку под ее маленькую ножку, помог ей взлететь в седло.

– Силы небесные! – воскликнул адвокат, провожая взглядом веселую кавалькаду, пока последний всадник не скрылся под сводами арки. – Что все это значит? Как она прекрасно сидит на лошади! Как хороша! Фигурка, личико – да что там говорить! Но нападать на мужчину без малейшего повода с его стороны?.. Вот что значит позволять молодой девушке участвовать в псовой охоте! Она идет по жизни, словно скачет верхом – напролом, очертя голову. Из нее вышла бы конфетка, получи она воспитание на Фигтри-Корт! Нет уж, если я когда женюсь и пойдут дети, девочки, – я стану держать их в ежовых рукавицах и не выпущу за ворота до тех пор, пока они не достигнут брачного возраста, а когда придет время, повезу их по Флит-стрит прямо в церковь Святого Дунстана и передам будущим мужьям – из рук в руки.

В это время в гостиную вошла миледи. Она только что приняла ванну. Свежая и элегантная в своем утреннем платье, леди Одли принесла с собой альбом для эскизов в бархатном переплете. Установив маленький мольберт на столе у окна, она села перед ним и начала смешивать краски на палитре.

Роберт наблюдал за происходящим, глядя на миледи из-под полуприкрытых век.

– Не возражаете, если я покурю, миледи?

– Ради бога, я привыкла к запаху табака. Мистер Доусон, военный врач – до замужества я жила в его семье, – курил все вечера напролет.

– А хороший он человек, этот Доусон? – спросил Роберт.

– Еще бы! – рассмеялась миледи. – Он платил мне двадцать пять фунтов в год – подумать только! – что составляло шесть фунтов пять шиллингов каждые три месяца. Как сейчас помню: шесть грязных потертых соверенов и жалкая кучка серебряных монет, доставленных прямо из больничной кассы! Господи, как я им тогда радовалась! А сейчас… сейчас я не могу удержаться от смеха, когда подумаю, что каждый тюбик этой краски стоит гинею, а вон те, кармин и ультрамарин, – по тридцать шиллингов за штуку. На другой день после свадьбы я подарила миссис Доусон одно из своих шелковых платьев. Видели бы вы, как она растрогалась и с какой осторожностью мистер Доусон унес это добро, завернув его в плащ!

С этими словами она осчастливила Роберта одной из своих очаровательных гримасок, и на устах ее вновь зазвенели серебряные колокольчики.

Этюд был почти готов. Оставалось нанести самой тонкой собольей кисточкой несколько завершающих мазков. Готовясь к этому, миледи оценивающе взглянула на свою работу.

Роберт пристально наблюдал за миледи.

– Великая перемена, – промолвил он после долгой паузы, такой долгой, что миледи вполне могла забыть, о чем шла речь. – Великая! Тысячи женщин отдали бы все на свете ради такой перемены.

Лукаво сверкнув глазками, миледи потянулась за нужной кисточкой.

Роберт Одли вынул из кармана коробочку с сигарами; несколько табачных крошек упало ему на костюм.

– Люблю манильские сигары; предпочитаю их всем остальным. Покупаю их на углу Ченсери-Лейн, где давно знают и меня, и мои вкусы. Однако на этот раз, похоже, мне подсунули черт знает что: посмотрите, как крошится табачный лист. Если вы курите, дорогая тетушка – многие женщины напоминают розы, таящие под лепестками обычную сорную траву, – очень вам советую: будьте предельно внимательны, выбирая сигары.

Миледи звонко рассмеялась.

– Странный вы человек, мистер Одли! Иногда вы задаете мне такие трудные загадки…

– Они не труднее тех, что задаете мне вы, дорогая тетушка.

Миледи сидела от Роберта достаточна далеко, на другом конце комнаты, и все же Роберт заметил, как по лицу женщины пробежала внезапная тень.

– Скажите, а этот мистер Джордж… Джордж…

– Толбойз, – подсказал Роберт.

– Да, конечно, Джордж Толбойз – фамилия, кстати, довольно странная, да и владелец ей под стать – так вот, хочу спросить: давно вы с ним виделись в последний раз?

– После седьмого сентября – ни разу. Именно в этот день он покинул меня, когда я спал на лугу на другом конце деревни.

– Боже! – воскликнула миледи. – Значит, я не ошиблась: с вашим молодым другом действительно не соскучишься. Но вы наверняка бросились на его поиски, не так ли? Что вы предприняли?

Роберт встал с кресла, прошел через всю комнату и, сев у окна напротив миледи, коротко рассказал ей о том, как съездил в Саутгемптон и Ливерпуль и что из этого получилось.

Миледи выслушала его весьма внимательно.

– И к какому же выводу вы пришли? – спросила она.

– Трудно сказать что-то определенное – слишком запутанная история, – но в одном я уверен совершенно.

– В чем же?

– Джордж Толбойз не приезжал в Саутгемптон.

– Однако тесть утверждает, что виделся с ним.

– У меня есть основания сомневаться в искренности старика.

– Господи, что все это значит?

– Леди Одли, вам известно, что такое косвенные улики?

– Как только у вас язык повернулся спрашивать бедную женщину о подобных мерзостях?

– Косвенные улики, – промолвил молодой человек таким тоном, словно возмущение миледи относится не к нему, а к кому-то другому, – это множество тончайших ниточек, из которых вьется веревка для преступника. Вы себе не представляете, какие ничтожные предпосылки могут привести к раскрытию самой страшной тайны! Клочок бумаги; лоскут порванной одежды; слово, ненароком сорвавшееся с губ обвиняемого; фрагмент письма; дверь, которую отпирают, и дверь, которую запирают на ваших глазах; тень, мелькнувшая за окном; тот факт, что конкретное событие произошло не раньше и не позже, а именно в данный момент; тысячи обстоятельств столь незначительных, что преступник и думать о них забыл; однако эти обстоятельства – стальные звенья чудесной цепи, выкованной руками детектива. Но чу! Виселица построена; печальный колокол звонит ранним пасмурным утром; люк скрипит под ногами преступника; правосудие свершается…

Прекрасное лицо миледи стало пепельно-серым, голова откинулась на подушки, изящные ручки бессильно скользнули вниз, и сознание покинуло ее.

– Радиус поисков все уже день ото дня, – сказал Роберт Одли. – Джордж Толбойз не был в Саутгемптоне.

Дата добавления: 2015-08-05