Из сочинения И.Массы. < > Димитрий, или расстрига, как его именовали в Москве

<…> Димитрий, или расстрига, как его именовали в Москве, одержи­вая победы, быстро подвигался вперед и прошел волость, называемую Комарицкою, землю весьма плодородную, богатую хле­бом, медом и воском, также льном и коноплей и населенную богатыми крестьянами; войско Димитрия не причинило этой волости ни малей­шего наклада; он брал только то, что крестьяне приносили ему от щедроты, и, видя, что он вступил [в их землю] как враг, чтобы завоевать Московию, дивились тому, что он никому не причинял вреда, но защищал всех, и полагали, что он доподлинно законный наследник [престола], ибо кто другой стал бы так щадить их земли, кроме законного наследственного государя, но, увы, они не помыслили о том, что он, Димитрий, так поступал, дабы привлечь к себе их сердца, и когда они видели, что московское войско, куда бы оно ни пришло, опустошает всю страну, не щадя никого из своего народа, который они должны были защищать и охранять от нападения неприятеля, того ради и переходили на сторону Димит­рия сотнями и признавали его законным своим государем.

Услыхав, что Димитрий прошел волость Комарицкую и все [жители] перешли к нему и присягнули ему, Борис призвал к себе касимовского царя Симеона, который был сыном царя казанского, как о том сказано при описании жизни тирана, и был женат на сестре главного воеводы Мстиславского. Этому Симеону Бекбулатовичу как повелителю всех касимовских татар велено было собрать все свое войско, которое составило до сорока тысяч конных татар; Борис повелел ему напасть с этим [войском] на Комарицкую волость и все разорить, пожечь и истребить; да и повелел всех мужчин, подвергнув ужаснейшим пыткам, умертвить, также ста­рух, а молодых женщин и детей повелел он пощадить и взять на вечное рабство к себе в Татарию, что и было исполнено, ибо татары на это мастера; им последовали также некото­рые московиты и другие, и они так разорили Комарицкую волость, что в ней не осталось ни кола, ни двора; и они вешали мужчин за ноги на деревья, а потом жгли, женщин, обесчестив, сажали на раскаленные сковороды, также наса­живали их на раскаленные гвозди и деревянные колья, детей бросали в огонь и воду, а молодых девушек продавали за 12 стейверов; и чем больше мучили людей, тем более они склонялись признать Димитрия своим законным государем, и никакие пытки не могли заставить их отступиться от него; они оставались верны ему, и чем дальше, тем более упорствовали. Увидев и услы­шав это, жители окрестных мест стали думать: ежели наши соотечест­венники и наши правители в Москве так с нами обхо­дятся, то нам лучше скорее перейти к Димитрию, который будет нас защищать; и присягали Димитрию все, кто только мог придти к нему или добраться до его стана, и никто не хотел слышать о Мо­скве; московское войско ничего не могло достичь и только всю зиму грабило и разоряло, тогда как войско Димитрия подвигалось все далее и далее без остановки, занимая все, что оно могло захватить. <…>

Меж тем в Москву каждодневно один за другим прибывали гонцы и каждый с дурными известиями: один говорил, что тот или тот предался Димитрию; другой говорил, что большое войско идет из Польши; третий говорил, что все московские воеводы изменники; сверх того народ в Москве с каждым днем все больше и больше роптал, невзирая на то, что его казнили смертью, жгли [каленым железом] и пытали, но ожесточался так, что Борис решился лучше лишить себя жизни, чем попасть в руки Димитрия, который, как он полагал, обесчестит его и во время своего торжества поведет [за собою] на поругание перед всем светом.

13 апреля по старому стилю Борис был весьма весел, или представлялся таким, весьма много ел за обедом и был радостнее, чем привыкли видеть его приближенные. Отобедав, он отправился в высо­кий терем, откуда мог видеть всю Москву с ее окрест­ностями, и полагают, что там он принял яд, ибо как только он сошел в залу, то послал за патриархом и епископами, чтобы они принесли ему монашеский клобук и тотчас постригли его, ибо он умирал, и как только эти лица сотворили молитву, постригли его и надели на него клобук, он испустил дух и скончался около трех часов пополудни.

Добрых два часа, пока слух [о смерти Бориса] не распространился во дворце и в Москве, было тихо, но потом внезапно заслышали великий шум, поднятый служилыми людьми, которые во весь опор с оружием скакали на конях к Кремлю, а также все стрельцы со своим оружием, но никто еще ничего не говорил и не знал, зачем они так быстро мчатся в Кремль; мы подозревали, что царь умер, однако, никто не осмеливался сказать; на другой день узнали об этом повсюду, когда все служилые люди и придворные в трауре отправи­лись в Кремль; доктора, бывшие наверху, тотчас увидели, что это случилось от яду и сказали об этом царице и никому более. И народ московский тотчас был созван в Кремль присягать царице и ее сыну, что и свершили, и все принесли присягу, как бояре, дворяне, купцы, так и простой народ; также посланы были по всем городам, которые еще соблюдали верность Москве, гонцы для приведения [их] к присяге царице и ее сыну, как то: в Псков, Новгород, Ивангород, Ростов, Переяславль, Ярославль, Вологду, Пермь, Каргополь, Устюг, Тотьму, Холмогоры, Кондию, Обдорию, Сибирь, Лапландию, и далее во все тамошние страны, тогда как области близ Польши, земля Северская и Астрахань остались так, как они были, но Казань присягнула вместе с Москвою; и так Марья Григорьевна стала царицею и сын ее, Федор Борисович, царем всея Руси 16 апреля 1605 года. <…>

В Москве после смерти Бориса повсюду началось волнение и народ становился все бесчинней, большими толпами сбегался ко дворцу, крича о знатных боярах, бывших при Борисе в немилости и ссылке, другие кричали о матери Димитрия, старой царице, что ее надобно посадить у городских ворот, дабы каждый мог услышать от нее, жив ли еще ее сын или нет. <…>

Народ каждодневно роптал и взывал о старой царице и старых боярах, которые жили в бедствии в разных местах, так что [Годуновы] принуждены были обещать, что все старые бояре, которые остались в живых, будут в скорости возвращены в Москву; но о матери Димитрия царица не хотела и слышать, а повелела строго стеречь ее в пустыне, страшась, что она скажет, что Димитрий еще жив, чтобы избавиться от заточения и отмстить врагам своим. Народ, [угрожая] силою, требовал [ее возвращения] и говорил весьма дерзко, так что великий страх обуял двор, и князь Василий Иванович Шуйский вышел к народу и говорил с ним и держал прекрасную речь, начав с того, что они за свои грехи навлекли на себя гнев божий, наказующий страну такими тяжкими карами, как это они каждый день видят; сверх того его приводит в удивление, что они все еще коснеют в злобе своей, склоняются к такой перемене, которая ведет к распадению отечества, также к искоренению святой веры и разрушению пречистого святилища в Москве, и клялся страшными клятвами, что истинный Димитрий не жив и не может быть в живых, и показывал свои руки, которыми он сам полагал во гроб истинного [Димитрия], который погребен в Угличе, и говорил, что это расстрига, беглый монах, наученный дьяволом и ниспосланный в наказание за тяжкие грехи, и увещевал [народ] исправиться и купно молить бога о милости и оставаться твердым до конца; тогда все может окончиться добром.

Эта речь немного поуспокоила народ <...>

1 июня 1605 г., около девяти часов утра, впервые смело въехали в Москву два гонца Димитрия с грамотами к жителям, чтобы про­честь их на большой площади во всеуслышание перед всем народом <…>

Как только прочли это письмо, вся толпа пала ниц, моля о милости и оправдываясь во всем, что они делали против [него], желая счастья царю и великому князю Димитрию Ива­новичу всея Руси. И затем с великой яростью [народ] устремился в Кремль и схватил всех, кто принадлежал к роду Годуновых; также схватили они царицу с сыном и дочерью и посадили на водовозную телегу и так перевезли из дворца в их дом, где они жили до того, как Борис стал царем, и [этот дом] также был в Кремле и все время стоял пустым, ибо Борис считал недостойным жить в нем. И зная об этом доме, что в нем жил Борис, они, придя туда, поломали все на куски, швыряя и говоря, что все осквернено тираном, и ничего не оставили в целости, но разоряли и ломали всюду, куда приходили, также кинулись в город во все дома Годуновых и разграбили и рас­хитили их, так что даже не оставили ни одного гвоздя в стене, но расхитили все: лошадей, платья, деньги, мебель, и другие вещи; и схва­тили всех, кто был против Димитрия; также были ограблены некото­рые невинные, как например доктора, аптекари и хирурги царя, хотя им самим и не причинили вреда; и те, у кого был враг, уж знали, как до него добраться. Но бояре, не принадлежавшие ни к одной партии, тотчас приняли меры и все привели в добрый порядок, хотя отнятое у тех, что были невиновны, пропало и его нельзя было сыскать, ибо грабила вся толпа; одним словом, Годуновых связали и заточили по темницам, каждого отдельно, равно как Вельями­новых и Сабуровых и всех их приверженцев; и все их дома были отданы на разграбление, и они были дочиста расхищены, так что грабители убивали друг друга, и во время грабежа некоторые забра­лись в погреба, где стояло вино, и они перевернули бочки, выбили днища и принялись пить, черпая одни шапками, другие сапогами и башмаками, и они с таким жаром предались питию, — на что они все там падки, — что потом нашли около пятидесяти [человек], упившихся до смерти; и когда расхитили все, то каждый пошел своею дорогою <...>

Димитрий весьма приблизился к Москве, но вступил в нее только когда достоверно узнал, что вся страна признала его царем, и вступление свое он совершил 20 июня. И с ним было около восьми тысяч казаков и поляков, ехавших кругом него, и за ним следовало несметное войско, которое стало расходиться, как только он вступил в Москву; все улицы были полны народом так, что невозможно бы­ло протолкаться; все крыши были полны народом, также все стены и ворота, где он [Димитрий] должен был проехать; и все были в луч­ших нарядах и, считая Димитрия своим законным государем и ничего не зная [о нем] другого, плакали от радости. И миновав третью стену и Москву-реку и подъехав к Иерусалиму, — так называется церковь на горе, неподалеку от Кремля, — он остановился со всеми окру­жавшими и сопровождавшими его людьми и, сидя на лошади, снял с головы свою царскую шапку и тотчас ее надел опять и, окинув взором великолепные стены и город, и несказанное множество на­рода, запрудившее все улицы, он, как это было видно, горько заплакал и возблагодарил бога за то, что тот продлил его жизнь и сподобил увидеть город отца своего, Москву, и своих любезных подданных, кото­рых он сердечно любил. Много других подобных речей [говорил Димитрий], проливая горючие слезы, и многие плакали вместе с ним; но, увы, когда бы они знали, что то были крокодиловы слезы, то не плакали бы, а учинили бы что-нибудь иное, но, по-видимому, воля божия должна была исполниться.

Итак, когда он [Димитрий] остановился, навстречу ему вышли патриарх, епископы, священники и монахи с крестами, хоругвями и всею святынею, дабы проводить во дворец, и поднесли ему икону богородицы, чтобы он, по их обычаю, приложился к ней, что дозволено только государям, и он [Димитрий] сошел с лошади и приложился к иконе; но совершил это не так, как надлежало бы по обычаю, и некоторые монахи, увидев это, весьма усомнились в том, что он московит [родом], а также усом­нились и в том, что он истинный царь, но не смели говорить; он же отлично приметив, что они на него так уставились и, быть может, хорошо их зная, на другой день велел их тайно умертвить и бросить в воду; и так проводили его в Кремль в торжественной процессии, под звон колоколов и всеобщих кликах: «Да здравствует наш царь Димитрий Иванович всея Руси!» И так ввели во дворец, где поса­дили на царский трон, и все вельможи поклонились ему до земли и признали его своим царем; и казаки и ратники были расставлены в Кремле с заряженными пищалями и в полном вооружении, и они даже вельможам отвечали грубо, так были они дерзки и ничего не страшились.

Тотчас же последовали перемены при царском дворе, и все преж­ние чиновники, как то: дьяки, подьячие, конюшие, ключники, стольники, повара и слуги, были удалены и замещены теми, коим царь более доверял; также сменили правителей (по всем областям, городам и другим владениям; и в придворные служи­тели и пажи он взял к себе одних поляков, которые были проворнее и расторопнее, также образованнее и умнее, чем московские придвор­ные и дворяне, нигде, кроме своей родины, не бывавшие и большей частью не умевшие ни читать, ни писать и жившие, по обычаю русскому, как животные.

Меж тем послали за мнимой матерью Димитрия, которую, как о том выше сказано, Годуновы отправили в пустынь и перед своим концом повелели умертвить, но ее уберегли; и во всех городах, через которые она проезжала, народ торжественно встречал ее, как бывшую царицу и седьмую жену царя Ивана Васильевича; в то время она была инокинею.

Подъехав к Москве, она остановилась в [селе] Тайнинском, что в двух милях от Москвы, где был царский дворец, и сюда выехал навстречу к ней Димитрий с множеством вельмож и других людей. И они [Димитрий и Марфа] приветствовали друг друга, и весь народ вопил и плакал, ибо царственные мать и сын ее старались по­казать народу, что они долго не видались; увы, нет ничего удиви­тельного, что она признала его своим сыном, хотя хорошо знала, что это не он, от чего ее жизнь не стала горше, но напротив, с нею об­ращались, как с царицею, и ее торжественно ввезли в Москву в Кремль, где ее поселили в Вознесенском монастыре и где ее содержали и прислуживали ей, как царице, и молодой царь каждодневно навещал ее, как свою мать, и моло­дых монахинь, живших с нею.

При въезде Марфы в Москву Димитрий сошел с лошади и вместе со всеми вельможами шел с обнаженною головою подле ее кареты до ее кельи, к великому изумлению народа. О, сколь искусны козни дьявола! <…>

Также отрешил он старого патриарха Иова и повелел его проклясть перед всем народом, называя его Иудою и обвиняя в том, что он был виновником предательств Бориса, и сослал Иова в Старицкий монастырь, где он вел бедственную жизнь, и на его место был возведен другой патриарх, родом грек, лукавый негодяй, содомит и распутник, которого ненавидел народ, однако это совершилось по воле царя.

И он назначил по собственному усмотрению всех начальников и офицеров, на которых он, как ему казалось, мог положиться, и тех, которые были слишком допытливы и чересчур много знали, он отста­вил, а также некоторых устранил.

Высшие бояре и патриоты земли, взирая на все это, были весьма опечалены, отлично приметив, что он не законный [царь], также были многие, которые слишком много болтали, и то были по большей части монахи и духовные особы, отлично знавшие тайны государства. Но тех, на кого пало подозрение, лишили жизни и устранили; также многих простых людей и граждан в Москве, так что ночью и втайне только и делали, что пытали, убивали и губили людей, но все равно люди не могли молчать; на каждого, что-либо промолвив­шего против паря, доносили и лишали жизни и имущества. <...>

Масса И. Краткое известие о Московии в начале XVII в. – М.: Гос.соц.-экон.изд-во,1937. – С. 81-82, 96, 97, 99, 100, 104, 106-107, 111-113, 115

5. Из «Московской хроники» К.Буссова[177]

<…> Как только Димитрию были доставлены достоверные сведения, что с его врагами покончено вчистую, он двинулся 16 июня 1605 г. из Сер­пухова со всем войском и встал лагерем на лугу в одной миле пути от Москвы. Там он стоял три дня, испытывая московское население, прежде чем вступить в город, и после того, как он убедился, что оно благонамеренно, — раз они покорились ему, радовались его благополуч­ному прибытию и поднесли ему множество ценных подарков из зо­лота, серебра, драгоценных каменьев и жемчуга, а, кроме того, поднесли, помимо хлеба и соли, и всякие напитки, (что по русскому обычаю яв­ляется важнейшим и высочайшим знаком уважения) — то он решил довериться им, согласился забыть и никогда не вспоминать все, что было прежде содеяно против него, а также быть им не государем, а от­цом, и всегда хотеть и искать лучшего для любезных своих подданных, 20 июня московские бояре принесли своему новому царю красивые, пышные и дорогие одежды из парчи, бархата и шелка, вышитые драгоценными каменьями и жемчугом, и попросили, чтобы он вступил в город, принял с божьего благословения отцовское наследие (вернуть которое милосердный бог помог ему столь быстрым и чудесным образом) и счастливо, мирно и благополучно царствовал. <...>

Все было готово для въезда. Димитрий приказал знатнейшим князьям и боярам ехать справа и слева от себя, перед ним и за ним ехало на конях около 40 человек, и каждый из них был одет с такой же пышностью, как и сам царь. Своих фурьеров он выслал со всеми русскими вперед проследить, все ли в порядке и нет ли какой тайной пакости и т. п. Беспрестанно туда и сюда отправлял гонцов.

Перед царем ехало на конях множество польских ратников в полном вооружении, в каждом звене по 20 человек, с трубами и литаврами За царем и боярами тоже ехало столько же отрядов польских всадников, в том же боевом порядке и с такой же веселой музыкой, как и передние. Весь день, пока длился въезд, в Кремле звонили во все колокола, и во всем было такое великолепие, что на их лад лучше быть и не могло.

В тот день можно было видеть тысячи людей, многих отважных ге­роев, большую пышность и роскошь. Длинные широкие улицы были так полны народу, что ни клочка земли не видать было. Крыши домов, а также колоколен и торговых рядов были так полны людьми, что издали казалось, что это роятся пчелы. Без числа было людей, вышед­ших поглазеть, на всех улицах и переулках, по которым проезжал Ди­митрий. Московиты падали перед ним ниц и говорили: «Da Aspodi, thy Aspodar Sdroby» — «Дай господи, государь, тебе здоровья! Тот, кто сохранил тебя чудесным образом, да сохранит тебя и далее на всех твоих путях!». «Thy brabda Solniska» — «Ты — правда солнышко, воссиявшее на Руси». Димитрий отвечал: «Дай бог здоровья также и моему народу, встаньте и молите за меня господа».

Как только Димитрий въехал по наплавному мосту, проложенному через Москву-реку, в Водяные ворота, поднялся сильный вихрь и, хотя в остальном стояла хорошая, ясная погода, ветер так сильно погнал песок и пыль на народ, что невозможно было открыть глаза. Русские очень испугались, стали по их обычаю осенять лицо и грудь крестом, восклицая: «Pomiley nas buch!» — «Боже, спаси нас от несчастья!».

Когда въезд закончился, каждый был водворен на свое место и все сделано, как положено, вышел из Кремля господин Богдан Бельский с несколькими князьями, боярами и дьяками на Лобное место, около которого собрались все жители города, а также дворяне и недворяне из сельских местностей. Он призвал всех собравшихся воз­благодарить бога за этого государя и служить ему верою, так как он при­рожденный наследник и сын Ивана Васильевича, затем вытащил из-за пазухи свой литой крест с изображением Николая, приложился к нему и поклялся, что Димитрий прирожденный наследник и сын Ивана Ва­сильевича; он, Бельский, укрывал его на своей груди до сего дня, а теперь снова возвращает им, и пусть они любят его, почитают и уважают. И весь народ ответил: «Сохрани, господи, нашего царя! Дай бог ему здоровья! Сокруши, господи, всех его врагов!». Это поже­лание исполнилось впоследствии, после смерти Димитрия, обернувшись ужасным образом против них самих.

29 июня[178], в субботу, Димитрий короновался в церкви св. Марии согласно русским обычаям и церемониям, о каковых можно прочесть выше, где говорится о коронации Бориса. <…>

Он заседал ежедневно со своими боярами в Думе, требо­вал обсуждения многих государственных дел, внимательно следил за каждым высказыванием, а после того, как все длинно и подробно изло­жат свое мнение, начинал, улыбаясь, говорить: Столько часов вы сове­щались и ломали себе над этим головы, а все равно правильного реше­ния еще не нашли. Вот так и так это должно быть.

In promptu[179] он мог найти лучшее решение, чем все его советники за столько часов, чему многие удивлялись. Будучи хорошим оратором, он вводил иногда в свои речи тонкие comparationes similes[180] и достопамятные истории об имевших место у всевозможных народов событиях, которые он пережил или видел сам на чужбине, так что его слушали с охотой и удивлением. Часто он укорял (однако весьма учтиво) своих знатных вельмож в невежестве, в том, что они необразованные, несведущие люди, которые ничего не видели, ничего не знают и ничему не учились помимо того, что казалось им, с их точки зрения, хорошим и правиль­ным. Он предложил дозволить им поехать в чужие земли, испытать себя кому где захочется, научиться кое-чему, с тем чтобы они могли стать благопристойными, учтивыми и сведущими людьми. Он велел все­народно объявить, что будет два раза в неделю, по средам и субботам, лично давать аудиенцию своим подданным на крыльце, т. е. на балконе перед его палатами, чтобы людям не приходилось так долго, как это имело место прежде, мучиться и выбиваться из сил в поисках справедливости. Он повелел также очень строго по всем приказам, судам и писцам, чтобы приказные, а также и судьи, без по­сулов (это значит взяток) решали дела, творили правосудие и каждому без промедления помогали найти справедливость. И русским и чужеземцам он дал свободу кормиться своим делом, как кто умел и мог, благодаря чему все в стране стало заметно расцветать, а доро­говизна пошла на убыль. За трапезами у него было весело; его музыкан­там, вокалистам и инструменталистам приходилось вовсю стараться. Он отменил многие нескладные московитские обычаи и церемонии за столом, также и то, что царь беспрестанно должен был осенять себя крестом и его должны были опрыскивать святой водой и т.д., а это сразу же поразило верных своим обычаям московитов и послужило при­чиной больших подозрений и сомнений относительно их нового царя. Они повесили головы, словно у них за ушами были вши. Он не отдыхал после обеда, как это делали прежние цари и как это вообще принято у русских, а отправлялся гулять по Кремлю, заходил в казну, в аптеку и к ювелирам, иногда один, а то вдвоем или втроем, или уходил потихоньку из своих покоев, так что его Sultzen, это значит личные слуги, часто не знали, где он, и подолгу искали его в Кремле, пока не найдут, чего тоже не бывало с прежними царями. Те из своей московитской важности не могли сами переходить из одного покоя в другой, а множество князей должны были вести их, держать, прямо чуть ли не нести.

Когда он отправлялся на богомолье, он обычно никогда не ехал в ка­рете, а скакал верхом. Он приказывал привести ему не самого смир­ного, а самого резвого коня и не допускал, чтобы, как это было при­нято при других царях, двое бояр подставляли ему скамью, когда он на него садился, а сам брал лошадь под уздцы, и стоило ему коснуться рукою седла, как он вмиг уже сидел в нем. Он так умело объезжал своих аргамаков и таким отважным витязем сидел на коне, что ни среди его берейторов, ни среди остальных вельмож и воинов не было никого, кто мог бы сравниться с ним. Он любил охоту, прогулки и состязания, у него должны были быть самые пре­красные соколы, а также лучшие собаки для травли и выслежива­ния, кроме того, большие английские псы, чтобы ходить на медведей. Однажды под Тайнинским в открытом поле, он отважился один пойти на огромного медведя, приказал, невзирая на возражения князей и бояр, выпустить медведя, верхом на коне напал на него и убил. <...>

8 мая состоялось бракосочетание царя Димитрия и польской панны Марины Юрьевны, и сразу после этого на нее был возложен венец царицы всея Руси. <…>

Эти свадебные дни были проведены в роскоши и веселье, в пирах и трапезах с пением и плясками. <…> Поляки на радостях так пере­пились, что при разъезде, направляясь на свои квартиры, сильно бес­чинствовали. Они порубили и поранили саблями московитов, встретившихся им на улице. Жен знатных князей и бояр они повы­таскивали насильно из карет и вдоволь поиздевались над ними, что русские молча запоминали, думая свою думу.

В субботу 10 мая, на третий день свадьбы, царь приказал пригото­вить в кухне все по-польски и среди других кушаний — вареную и жа­реную телятину. Когда русские повара увидели это и рассказали всем, в царе стали сильно сомневаться, и русские стали говорить, что он, верно, поляк, а не московит, ибо телятина считается у них нечистой, и ее не едят. Они это молча стерпели, выжидая удобного случая. <…>

12 мая в народе стали открыто говорить, что царь — поганый, он не ходит больше в церковь так часто, как раньше, живет, во всем придерживаясь чужеземных церемоний и обычаев, жрет нечи­стую пищу, в церковь ходит не помывшись, не кладет поклонов перед святым Николаем, и хотя с первого дня свадьбы до сегодняшнего дня каждое утро приготовляется баня, он со своей языческой царицей еще не мылся. Должно быть, он не московит, et per consequens non verus Demetrius[181]. <...>

17 мая хитрые русские привели в исполнение свой дьявольский замысел, который они вынашивали целый год. В третьем часу утра, когда царь и польские вельможи были еще в постели и отсыпались с по­хмелья, их грубо разбудили. Разом во всех церквях (каковых в Москве около 3000, и на каждой колокольне, по крайней мере, 5 или 6, а, смотря по церкви, и 10 или 12 колоколов) ударили в набат, и тогда из всех углов побежали толпами сотни тысяч человек, кто с дубинами, кто с ружьями, многие с обнаженными саблями, с копьями, или с тем, что попалось под руку: Furor arma ministrabat[182]. Все они бежали к Кремлю и кричали: «Кто убивает царя?». Князья и бояре отвечали: «Поляки». Когда Димитрий в постели услышал этот страшный набат и невероят­ный шум, он сильно испугался и послал своего верного рыцаря Петра Федоровича Басманова выяснить, что там происходит, а князья и бояре, которые несли службу в передних покоях, ответили, что они ничего не знают, верно, где-либо горит. К набату прибавились нечело­веческие крики на всех улицах, так что слышно было даже в царских покоях. Тогда царь во второй раз послал господина Басманова узнать, что там творится, не горит ли, и где именно, сам тоже встал и оделся. Господин Басманов, увидев перед дворцом в Кремле снаружи на всех крыльцах и лестницах бесчисленное количество русских с копьями и кольями, сильно испугался и спросил, что они там делают, что им нужно и что означает набат. «Господин Omnis[183]» ответил, чтобы он убирался, а им вызвал бы сюда самозванного царя, они с ним пого­ворят.

Тут господин Басманов понял, что означает набат и какое совер­шилось предательство, схватившись за голову, он приказал немецким копейщикам держать оружие наготове и не впускать ни одного чело­века. Печальный пришел он назад к царю и сказал: «Achthy mney, thy, Aspodar moia, sam Winewacht!» — «Ахти мне, ты, государь мой, сам виноват! Совершилось большое предательство, там собрался весь народ и требует, чтобы ты вышел. Ты же до сих пор никогда не хотел верить тому, что тебе почти ежедневно сообщали твои верные немцы».

Пока Басманов говорил так с царем, один боярин, который пробрался через телохранителей, пришел в спальню к царю и сказал ему дерзко, как отъявленный изменник и злодей: «Что? Еще не выспался недоношенный царь. Почему ты не выходишь и не даешь отчета на­роду?». Верный Басманов схватил царский палаш и тут же в спальне отрубил вероломному боярину голову.

Царь вышел в передний покой, взял у одного из дворян, Виль­гельма Шварцкопфа, курляндца родом из Лифляндии, из рук бердыш, прошел в другой покой к копейщикам, показал бердыш народу и ска­зал: «Ja tebe ne Boris budu» — «Я тебе не Борис буду». Тогда несколько человек выстрелили в него и его телохранителей, так что ему снова пришлось уйти.

Господин Басманов вышел на крыльцо, где стояло большинство бояр, и стал очень усердно просить, чтобы они хорошенько подумали о том, что они замышляют, отказались от подобных злых намерений и поступили так, как надлежит. Татищев, знатный вельможа, ответил ему руганью и со словами: «Что ты, сукин сын, говоришь! Так тебя растак, и твоего царя тоже» — выхватил длинный нож (каковой русские обычно носят под длинной одеждой) и всадил его в сердце Басманову так, что тот на месте упал и умер. Другие бояре взяли его и сбросили с крыльца высотою в 10 сажень вниз на землю.

Так пришлось ради своего царя расстаться с жизнью отважному рыцарю, который был верным другом всех немцев. Когда «господин Omnis» увидел, что убит тот, мужества и осмотрительности которого почти все боялись, кровожадные собаки осмелели, дикой толпой рину­лись в сени на телохранителей, требуя выдачи вора, т.е. царя. Тот вышел с палашом в руках и хотел броситься на них, но с пылающей печью шутки плохи. Они выломали в сенях доски из стены, накинулись на 50 алебардников и отняли у них силой оружие. Царь все же скрылся от них в своих внутренних покоях с 15 немцами, которые за­перлись и стали у дверей с оружием в руках. Сильно перепуганный Димитрий швырнул в комнату свой палаш, стал рвать на себе волосы и, ничего не сказав, ушел от немцев в свою спальню.

Русские сразу начали стрелять сквозь дверь по немцам, так что тем пришлось отойти в сторону. В конце концов, русские разрубили дверь пополам топорами, и тут каждый немец предпочел бы иметь вместо своих алебард или бердышей хороший топор или мушкет. <…>

Тут они бросились в другую палату и заперлись, но царя они там не обнаружили. Он ушел из своей спальни потайным ходом, пробежал мимо царицыных покоев в каменный зал, где он со страху выпрыгнул в окно, с высоты 15 сажен, на пригорок и спасся бы, если бы не вывих­нул себе ногу.

Русские прошли через царские покои, отобрали у телохранителей их оружие, приставили к ним стражу, не пустили их дальше сеней, допытывались, куда девался царь, разгромили царские палаты и похитили великолепные ценности из его покоев. <…>

Тем временем стрельцы, охранявшие Чертольские во­рота, увидели, что свернувший себе ногу царь лежит на пригорке, услышали, как он стонет и вскрикивает. Они подошли к нему, помогли ему встать и хотели отвести его опять в его покои. Но как только «гос­подин Omnis» это увидел и сообщил об этом боярам, которые были перед женской половиной и внутри нее, те бросили гофмейстерину с царицей и быстро сбежали с лестницы.

Стрельцы решили было защищать царя, так как он им многое по­обещал, если они его спасут, и поэтому даже застрелили одного или двух бояр, но их скоро осилили, так что они ничего больше не могли поделать. Множество князей и бояр схватили больного, разбитого паде­нием и страдающего царя и так с ним обращались, что он вполне мог бы сказать вместе с пленниками из комедии Плавта «Captivi» («Пленники»): «Magna haec est injuria, trahi et trudi simul»[184]. Князья и бояре отнесли его назад в его покои, столь богатые и великолепные прежде, а теперь безобразно разрушенные и разгромленные. <…>

В этом покое они разыграли с бедным Димитрием действо о муках страстных нисколько не хуже, чем евреи с Иисусом Христом. Один дергал и щипал его сзади, другой — спереди, содрали с него царское платье и надели на него грязный кафтан пирожника, один говорил другому: «Eto zayr pfse Russi» — «Смотрите, каков царь всея Руси», другой говорил: «Такой царь есть у меня дома на конюшне», третий говорил: «Я могу царю...», четвертый ударил его по лицу и спросил: «Эй ты, сукин сын, кто ты такой? Кто твой отец? Откуда ты родом?». Он ответил: «Всем вам известно, что я ваш венчанный царь, сын Ивана Васильевича, спросите мою мать в монастыре, или отведите меня на Лобное место и дайте мне говорить». Тут выско­чил со своим ружьем один купец по прозвищу Мюльник и сказал: «Нечего давать оправдываться еретикам, вот я благославлю этого польского свистуна», — и с этими словами он выстрелил и ранил его.

Старый изменник Шуйский разъезжал по Кремлю и без стеснения кричал черни, чтобы они потешились над вором. Тогда каждому захотелось проникнуть в покои, чтобы поглумиться над ра­неным Димитрием. Но там места больше не было, поэтому они столпи­лись снаружи и спрашивали: «Что хорошего сказал польский скоморох?». А те отвечали: «Признался, что он не истинный Ди­митрий» (чего он, однако, не делал, а говорил, что он сын Ивана Ва­сильевича).

Тогда они завопили во все горло свое «Crucifige»[185]: Бей его! Не оставляйте его в живых и т.п. Князья и бояре выхватили свои сабли и ножи, один ударил его по голове спереди, другой, наоборот, сзади опять по тому же месту, так что у него выпал из головы кусок шири­ною в три пальца и остался висеть на одной только коже, третий ру­банул ему по руке, четвертый по ноге, пятый проткнул ему насквозь живот. Другие вытащили его за ноги из палат на то же крыльцо, на котором был заколот и сброшен вниз его верный рыцарь Петр Басма­нов (как рассказывалось выше), а отсюда они сбросили его вниз, при­говаривая: «Вы были дружными братьями в жизни, так не отличайтесь друг от друга и в смерти».

Так внизу в грязи валялся гордый и отважный герой, который еще вчера восседал в большом почете и своею храбростью прославился во всем свете. Так свадебное ликование на девятый день после бракосочетания превратилось для жениха, для невесты и для всех свадебных гостей в великое горе. Поэтому всякому следует остерегаться ездить на такие свадьбы, как московская и парижская. Этот Димитрий царст­вовал без трех дней 11 месяцев. <...>

Тела Димитрия и его верного рыцаря Басманова были признаны недостойными лежать в Кремле до вечерни, и вскоре после окончания мятежа их раздели донага, к [...], а также к ногам привязали мочалу, подобным же образом и к обеим ногам Басманова привязали веревку из мочалы, вытащили обоих из Кремля через Иерусалимские ворота и оставили их лежать посреди базара около лавок. Затем туда были при­несены стол и скамья, царя положили на стол, а Басманова поперек на скамью перед столом, так что ноги царя лежали на груди Басманова. Из Кремля приехал боярин с маской и волынкой, маску он положил царю на живот juxta pudendum[186], а дуду от волынки воткнули ему в рот, положив ему меха на грудь, и сказал: «Ты, сукин сын и обманщик земли нашей, достаточно долго заставлял нас свистеть для тебя, по­свисти же разок теперь и ты для нас». Другие бояре и купцы, которые пришли посмотреть на него, били по трупу кнутами и говорили: «Как ты опорожнил и истощил нашу казну!». Московитские женщины, боль­шей частью из простого народа, тоже протолкались к нему и столь непристойно выражались о его pudendo[187] и о его царице, что писать об этом не подобает.

Князь Иван Голицын, сводный брат господина Басманова, добился от других князей и бояр такой милости, что ему разрешили увезти и похоронить брата, который и был погребен 18 мая у церкви своего брата, близ Английского подворья. Димитрий, царь, валялся на выше­названном месте три дня и три ночи и подвергался ужасному поруга­нию со стороны всех русских. <...>

И хотя поляки в первый же день мятежа распространили слух, что убитый был не царь Димитрий, а один похожий на него не­мец, но это все только сказки и выдумки для того, чтобы при помощи их поднести русским снова что-либо новенькое, как это потом будет рассказано о Димитрии втором.

Я его очень хорошо знал, когда он еще был жив, видел его после того, как он был убит. Это, конечно, был тот же, который сидел на троне, царствовал, женился, справил свадьбу и т.д. Его убили, и он мертв, сожжен в пепел и прах, и на этом свете его не увидят. И сколько бы других Димитриев после него ни объявлялось, они все будут мошенники и обманщики и не достигнут такого величия, каким обладал убитый. В этом покойном государе был героический, мужественный дух и проявлялись многие хорошие, достойные похвалы добродетели, но у него были также и пороки, а именно: беспечность и тщеславие, из-за чего, без сомнения, благой бог и наложил на него эту кару. Беспечность приняла у него такие размеры, что он даже гневался на тех, кто гово­рил об измене московитов и о том, что они намереваются убить его вместе с поляками. Тщеславие ежедневно возрастало и у него, и у его царицы, оно проявлялось не только в том, что во всякой роскоши и пышности они превзошли всех других бывших царей, но он приказал даже именовать себя «царем всех царей».<...>

Буссов К. Московская хроника 1584-1613. – М.;Л.:Изд-во АН СССР,1961. – С.108-111,117-121,128-129

Дата добавления: 2015-08-03