Б. Насущные проблемы

Выше мы определили политику как ограниченное применение социальной власти. Там же было отмечено, что новшество, на которое может претендовать это определение, состоит в акценте на слове ограниченное, которое и является ключом к пониманию политики. Такой подход не является нашей исключи­тельной заслугой. Политика как ограничение и политика ограничения так или иначе была основополагающей темой политической науки на протяжении пос­ледней четверти века²⁷.

Как уже отмечалось, настоящая книга указывает на вновь усилившееся признание важности институциональных факторов в политической жизни. С подъемом «нового институционализма» пришло обновленное понимание ис­тории, случайности, правил и политических режимов в качестве ограничите­лей политики. И раньше, естественно, некоторые представители этой отрасли знания разделяли общепринятую точку зрения о том, что «с историей надо считаться». Для тех, кто в свое время оспаривал тезис С. Липсета и С. Роккана (Lipset, Rokkan, 1967) о «замороженных расхождениях», сомневался относи­тельно трактовок коммунизма, фашизма и парламентской демократии, дан­ных Б. Муром (Moore, 1966) или отвергал теорию «критической перестройки» У. Бернема (Bumham, 1970), мысль о том, что коалиционные структуры, складывавшиеся в решающие моменты истории, определяли судьбы полити­ческого развития на многие годы вперед, ничего нового в себе не содержит. Но в настоящее время институциональный подход доминирует в политичес­кой науке в целом и в ее отдельных субдисциплинах. Наиболее характерными примерами этого являются две современные работы по политической исто­рии: Теды Скокпол «Защита солдат и их матерей: политические истоки соци­альной политики в Соединенных Штатах» и К. Оррена «Запоздалый феода­лизм: труд, закон и либеральное развитие в Соединенных Штатах» (Skocpol, 1992; Orren, 1991).

Историческое наследие, таким образом, представляет собой одно из огра­ничений, на которое указывает нам новый институционализм. Другое коре­нится в самой природе социальных правил и политических режимов, их прак­тики и возможностей. В такого рода многослойной, «матрешечной» модели общественной жизни ближе всего к поверхности оказываются обычные махи­нации. Если взять самый простой правовой пример, то в этом случае нормы обычного права выводятся из более высоких принципов конституционного характера. Более того, в последнее время мнения специалистов сошлись на

²⁷ В несколько ином смысле также проявляется возрастающий интерес к снижению спо­собности государственного аппарата выполнять свои функции (Rose, Peters, 1978; Nordlinger, 1981; Flora, 1986).

том, что разрабатывающие конституционные положения законодатели далеко не всегда свободны в своих решениях: даже «высшие» законы основываются на неких еще более высоких принципах, правилах и процедурах, происхожде­ние которых далеко не всегда имеет юридическую основу. Это справедливо и для всех остальных типов практической деятельности, процедур, правил и режимов, которые в совокупности охватывают все стороны общественной жизни. От таких высших внеюридических принципов не свободен никто: все от них зависят, все ими определяется, они проникают повсюду и буквально про­низывают остальные типы аналогичных процедур, практической деятельности, правил и режимов. Всегда есть некая высшая инстанция — каждый комплекс такого рода отношений занимает свое определенное место в восходящей иерар­хии еще более фундаментальных, еще более авторитетных правил и режимов, практической деятельности и процедур (North, 1990; Tsebelis, 1990; Easton, 1990; гл. 5, 28 наст. изд.; ср.: Braybrooke, Lindlbom, 1963).

Понятно, что за всеми этими укоренившимися правилами и режимами, практической деятельностью и процедурами кроются обычные социально-экономические ограничения. Возможно, самые глубинные аспекты социаль­ной организации настолько прочны лишь потому, что социологически понят­ны и наглядно продуктивны; поэтому, в конечном счете, исходный источник их мощи может рассматриваться в качестве ограничителя при использовании социальной власти. Но в большинстве случаев эти наиболее глубоко укоре­нившиеся аспекты социального порядка проявляются незаметно, оказывая влияние на жизнь людей ненавязчиво и не вызывая никаких вопросов. В силу этого высший источник их силы в качестве ограничителя практически никог­да не бывает явно выраженным (Granovetter, 1985).

В другие времена применение социальной власти определялось и ограни­чивалось социально-экономическими силами, действующими на поверхнос­ти социальной жизни. Эта старая тема, к которой постоянно возвращались со момента появления в 1852 г. работы К. Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», ав 1913 г.— К. Бирда «Экономическая интерпретация конституции Соединенных Штатов», может показаться достаточно затаскан­ной. Тем не менее, она продолжает привлекать внимание современных ис­следователей с позиций формализации и дальнейшего развития, что нашло отражение, в частности, в таких классических трудах, как «Политика и рынки» Линдблома и «Политический контроль над экономикой» Тафта (ЫпаЫот, 1977; Tafte, 1978). Удивительно, но если судить по некоторым недавним публикациям, в частности, по книге «Бумажные камни» А. Пше-ворского и Дж. Спрага (Przeworski, Sprague, 1986), посвященной проблеме социально-экономической логики, ограничивающей перспективы электо­рального социализма, и по книге «Торговля и коалиция» Р. Роговского (Rogowski, 1989), где структура внутриполитических коалиций рассматрива­ется с позиций внешнеторговых интересов, то эту тему еще долго нельзя будет считать исчерпанной.

Кроме того, применение социальной власти ограничивается еще одним способом, на который лишь недавно обратили внимание специалисты, рабо­тающие в ряде направлений политической науки. На нее влияют ограничения когнитивного свойства, связанные с ограниченными возможностями опыта чистого (а точнее практического) разума. Политические социологи и психоло­ги уже давно обратили внимание на иррациональные и нерациональные ас-

пекты политической жизни. В частности, это относится к работам по социали­зации и идеологии как части массового сознания (Jennings, Niemi, 1981; Converse, 1964). Однако даже сторонники модели рационального выбора теперь по дос­тоинству оценивают аналитические возможности, открывающиеся благодаря ослаблению притязаний на всю полноту информации и абсолютную рацио­нальность (Simon, 1954; Simon, 1958; Bell et. al., 1988; Popkin, 1991; гл. 9, 30 наст. изд.). Если политэкономы пытаются свести проблему к недостатку ин­формации, то их коллеги, представляющие другие отрасли политической на­уки, говорят о неких психологических факторах. Однако, с точки зрения развития дисциплины, такого рода различия в подходе к проблеме не так важны, как общее признание самой проблемы. Политологи практически всех направлений вновь признают основополагающую роль человеческих убежде­ний и факторов, которые их определяют.

То, что люди считают истинным и важным, то, во что они верят как в доброе и ценное, не только служит им ориентиром при совершении тех или иных действий, но одновременно ограничивает их социальную активность (гл. 29 наст. изд.). В свою очередь, их убеждения основаны на учениях былых времен и опыте предшествующих поколений. Эти учения и опыт являются теми ограничениями, в рамках которых формируются убеждения и ценности людей и осуществляется их политический выбор (Neustadt, May 1968; Edelman, 1988). Манипуляция этими ограничениями, как и манипуляция людьми, живущими в условиях этих ограничений, представляет собой действие поли­тического характера, заслуживающее и все в большей степени получающее столь же пристальное внимание аналитиков. В числе наиболее серьезных иссле­дований последнего времени на эту тему следует отметить работы Г. Эллисона, о «концептуальных картах», Дж. Марча об «искажениях моделей», Р. Аксельрода о теории схем, Р. Джарвиса о значении восприятий в международных отношениях (Allison, 1971; March, 1972; Axelrod, 1976; Jervis, 1976), а также многочисленные труды по политической коммуникации (Nimmo, Sanders, 1981; Swanson, Nimmo, 1990; Graber, 1993).

Другой темой современной политической науки, затронутой в этой книге, является растущее понимание того, что идеи имеют определенные послед­ствия. Этот вопрос время от времени возникает в ходе обсуждений государ­ственной политики. Рассмотрение старых проблем в новом ракурсе, определе­ние новых подходов к ним и новых способов решений — все это в контексте их социального содержания составляет суть политической активности (Olsen, 1972; гл. 24, 26 наст. изд.). Такой же подход вполне применим и в кросснациональном контексте: распространение идей демократизации наряду с ча­стными идеями о демократизации тех или иных типов режима, несомненно, было главной составляющей наиболее драматических политических событий во всем мире (гл. 14 наст. изд.). Идеализм, достигающий почти гегельянского масштаба, вновь набирает силу и в сфере международных отношений (гл. 16, 17, 18 наст. изд.). В рамках понимания «политики как ограниченного приме­нения социальной власти» проводимые маневры меняют или трансформируют существующие ограничения. Это сглаживает определенные противоречия, де­лая их не столь явными, как другие проявления власти, но суть их от этого не меняется.

Наконец, из практики политической науки исчезает различение фактов и их интерпретации, что было особенно характерно для позитивистской фазы

поведенческой революции. Существуют другие внетеоретические причины, мешающие проведению подобных различений. И в том случае, если таковое не проводится, возникают этические причины, по которым принимают либо примат ценностей, либо позиции политической науки (Goodin, 1980; 1982). Именно поэтому впоследствии пришлось признать тот факт, что политичес­кие агенты одновременно выступают и как носители моральных ценностей (Taylor, 1967; 1985). Восприняв некие ценности, они действуют на их основе, причем иногда, возможно, под влиянием университетских политических фило­софов они меняют свою исходную позицию и делают лучший выбор.

Чтобы понять поведение людей, меняющих свою ценностную ориента­цию, следует включить в наш анализ как их наличные, так и возможные ценности. Так, Дж. Скотт в работе «Моральная экономика крестьянства» объяс­няет ставившие в тупик политиков крестьянские восстания в Юго-Восточной Азии как реакцию простых людей на проведение политического курса, кото­рый не соответствовал их представлениям о справедливости (Scott, 1976). Б, Мур в работе «Несправедливость» 1978 г. попытался обобщить это положение. Про­цесс демократизации в Южной Европе, Латинской Америке, а затем и в Восточной Европе точно так же можно рассматривать как политический про­цесс, на который повлияли как представления о желаемом, так и представле­ния о возможном (гл. 13, 14 наст. изд.). Попытка оторвать факты от их оценки при изучении динамики политических процессов представляется полнейшим безрассудством.

Вместе с тем нельзя не отметить, что политологи постоянно стремятся применять комплексные исследовательские подходы к системно связанным структурам, процессам и результатам. Для этого им необходима такая теорети­ческая база, которая позволила бы охватить и интегрировать все уровни ана­лиза. В этом, возможно, и заключается сила концепций рационального выбора и нового институционализма, которые дают возможность такой интеграции. Этим объясняется их доминирующее положение во всех разделах настоящей книги (ч. IV наст. изд.). В то же время комплексные исследовательские подхо­ды предполагают нормативную оценку структур, процессов и результатов, для чего привлекается нормативная политическая философия и ее методы, тем самым преодолевается проклятье философии, унаследованное от ученых предшествующего поколения. В частности, этим объясняется популярность ра­бот Дж. Роулза о справедливости (Rawls, 1971; 1993), на которые ссылаются столь же часто, как и на труды таких нормативистов, как Б. Бэрри и Р. Даль. Этих троих теоретиков по праву можно причислить к наиболее выдающимся интеграторам политической науки как научной дисциплины (прилож.1В, 1Г и 1Е к наст. гл.).

Дата добавления: 2015-08-03