Правда и вымысел

Когда совещание закончилось и Маннергейм увез с собой и Лайдонера и страшного тихонького старичка, Владек Щениовский, весь еще в жару, прошел в холодную комнату, примыкавшую к той, где дядя Аря поселил его превосходительство; тут он сел на подоконник, прижался горячим лбом к холодному стеклу.

Да! Вот теперь все было решено! Только что сам главнокомандующий армией, готовящейся к походу на Петербург, выразил согласие принять его на службу!

Пока он намечался на штабную должность в корпус генерала Родзянки, которому предназначалась в ближайшие недели чрезвычайная роль… На должность начштаба туда, к Родзянке, ехал один из ближайших помощников Юденича – полковник, фамилии которого Щениовский еще не успел узнать, но которого генерал звал запросто Александром Эдуардовичем. Он должен был взять с собой и молодого человека. Значит, еще месяц, еще – два и потом… И потом – счастье: сладость мести, восторг быть победителем, под рукоплескания всего мира железной метлой выметать оттуда, из Петербурга, всю эту красную чуму… О!

Ему чудовищно повезло, Владеку! Архип Иванович пожелал, кроме официальных протоколов, иметь еще и собственный… Какое счастье, что когда‑то, еще в реальном, он от нечего делать увлекся стенографией!..

Маннергейм поморщился, но не возразил ничего… А теперь он все видел и все слышал…

Да, да! Это была история! Самая настоящая «История» с большой буквы – такая же, как в Тильзите, как в Сан‑Стефано, как…

Бедная страна, несчастная Россия!.. Мелкая шушера эта, все эти новоиспеченные «республики», чёрт их задави совсем, Финляндии да Эстонии, салака и марципаны! – все они за каждое движение требуют, требуют, требуют, как Шейлоки, по фунту русского мяса…

Так было больно, так страшно, когда Юденич, изменившись в лице, заверил Маннергейма о своем намерении «безоговорочно признать полную независимость и суверенные права Финляндии…» Независимость чего? Наших дачных пригородов! Суверенные права – на что? На возможность висеть над Белоостровом, над Сестрорецком? Обидно и страшно! Да, но что поделаешь, если мы так чудовищно ослабли, что только на финской «вейке» можем въехать в свой Петербург?

Был и второй вопрос, еще более обидный для русского человека, для русской души… Кто будет командовать армией, идущей на Петроград?

– Вы, господин барон, твердо возымели намерение возглавить союзные войска при их марше на несчастную нашу столицу? – спросил Юденич. – Требование… весьма тяжелое для русского национального сознания!

– О, йа! – охотно согласился Маннергейм. – Но… у меня есть некоторый опыт.

– Я тоже имею известный военный опыт, ваше высокопревосходительство! – багровея затылком, Юденич налег на стол. – И, помимо этого, я могу заверить вас, что ни я, ни верховный правитель, ни кто‑либо другой из русского генералитета никогда не согласится уступить эту честь иноплеменнику…

– Очень жаль! – холодно ответил хозяин белой Финляндии, выпрямляясь еще выше над столом. – Если пренебрегать иноплеменниками, не следует взывать к иноплеменной помощи…

Юденич беспомощно развел было руками, озираясь на своего начштаба… Но как раз в этот момент в дальнем углу стола тихонько кашлянул седой старый человек, похожий не то на кабинетного ученого, не то на пресвитерианского пастора, которого Щениовский почти не успел заметить за обедом. Кашлянул и негромко постучал сухим пальцем по столу перед собой. И сейчас же все обернулись к нему.

– Национальное сознание?!. – проговорил он по‑английски и помолчал. – Честь и амбиция старых государств и рождающихся малых организмов!.. Да, что же, отчего ж?.. А имеется, на чем утвердить это самосознание и эту честь?

Снова замолчав, он поднял розовое старческое лицо и с нескрываемым пренебрежением, точно в микроскоп, поглядел на сидевших перед ним.

– Честь – хорошо; сознание – еще того лучше! Но… – старые пальцы его машинально вынули из жилетного кармана какой‑то желтый жетон… или нет – золотой! Монету… Он бросил монетку на зеленое сукно и попытался придать ей вращательное движение. – Но… Я думаю, не нужно увлекаться красивыми словами… Мне кажется – мы должны понимать: перед нами задача организации … Организация эта должна быть осуществлена быстро и точно; иначе… Иначе – она может лишиться кредита… В моей стране думают, что идейные споры хорошо вести тогда, когда над головой есть крыша, когда в стены не бьются потоки воды или раскаленной лавы… В моей стране – трезвые люди. Они живут далеко, но их деловые интересы простираются еще дальше. Вам следует немедленно, – он снова, как за столом, взглянул на часы, – да, именно немедленно… договориться. Мы не хотим вмешиваться во внутренние дела русских, господин барон… Как и во внутренние дела Финляндии или Эстонии, господин генерал… Но… у меня – очень стесненное время… И я был бы рад, если бы моя поездка сюда, на край света, не оказалась напрасной… А теперь… Я человек штатский… Господин Юденич! Я попросил бы вас ознакомить меня по карте с вашими предполагаемыми действиями… Мистер Моррис в Стокгольме остался доволен вашим докладом в сентябре.

Холодное лицо Маннергейма не выразило ничего. Протянув Яну Лайдонеру портсигар, он просто отвернулся в сторону. Юденич признательно прижал руку к ожирелой груди. Владек Щениовский задохнулся…

«Что, съели, съели, голубчики? – и сейчас шептал он. – Это – не ваши загребущие лапы… Это – великая цивилизация говорит! Разве можно так цинично, так холодно ругаться над огромной страной, над народом, пусть, виновным, но попавшим в страшную беду? Нет, не дадут вам задавить Россию!.. Мы сами, мы одни отсечем зараженные члены! Мы сами вернем все! А тогда… Тогда посмотрим, чем станут пахнуть ваши шейлоковские векселя! Тогда мы потребуем у вас обратно эти кровавые расписки…»

Он резко обернулся, услышав легкие шаги… Хильда, старшая дочка Михайлова, вошла, почти вбежала в комнату…

– Владек! Владек, милый… Да, да, мама мне уже все сказала… Ты пойдешь? Ты отомстишь этим варварам? За все, за все… Но особенно за них, за царственную семью… За их кровь! О! – В сумерках он почти не видел ее лица, маленького красивого личика, с резкими, странным образом – почти мальчишескими чертами, с твердым подбородком, с чрезмерно точным разрезом тонких недобрых губ.

– Хильда! – он поднес к губам ее твердую руку. – Хильда, я знаю… Сейчас не время, но…

– Когда ты будешь сражаться там, в России, милый, помни, что ты защищаешь и наш дом… И – меня, правда? Ведь если вы не сумеете победить…

Владек задохнулся.

– Так нельзя говорить! – вдруг поднимая голову, сказал он. – Мы не можем не победить! Разве ты не читала сегодня статьи в «Русском голосе»? Там сказано удивительно, сказано по‑настоящему, от самой глубины сердца. Я помню наизусть:

«Белая мечта – это мечта великого прошлого. Это мечта, которую лелеет каждый, кто имеет право на имя господина во всем мире. Рабам не постигнуть ее. Она непобедима, потому что мы – не одиноки. В Англии, в Америке – всюду, откладывая заботы о хлебе насущном, встают люди дела; встают во имя одной идеи: укрощения бунтующей черни, торжества высшей справедливости, великой белой правды… Так пойдем же на смерть за нее!»

Ну, что ж, Хильда. Вот я и готов итти… За моим генералом. За русским дворянином! До конца!

* * *

Примерно в это же время два человека, только что перед этим разговаривавшие в «Трех алмазах», вышли на улицу.

Солнце было еще высоко, но уже похолодало и начало слегка мести. Двое попрощались на углу Фабрикасгатан. Аркадий Гурманов остался стоять; Джон Макферсон сел в подошедший трамвай. Минуту спустя Борис Краснощеков вывернулся из какой‑то подворотни.

– Аркаша! – выпучивая еще сильнее, чем обычно, глаза, счастливо заговорил он. – Все сделал! Несколько раз общим планом; дважды совсем близко… Я уверен, можно будет различить лица…

– Наплевать! – равнодушно проговорил Гурманов.

– Как – наплевать? Да, ты… А Юденич‑то? Избранник народа? «Белая мечта воплощается в жизнь»! Сам же писал!

– А, не дури ты мне голову, Борис! – отмахнулся от приятеля Гурманов. – «Белая мечта, белая мечта!» Плевать я хотел на всякие мечты… белые, бурые, серо‑бело‑козельчатые! Дарю тебе все твои снимки… Ну, конечно: продашь их в тот же «Голос»; желаю успеха! Пиши за меня! «Белая мечта моего истинно русского сердца!» А что ты скажешь, Борис, если вместо звания «палладина белой мечты» я предложу тебе должностишку… Небольшую… Младшего клерка… Или разъездного агента, коммивояжера в тресте мистера Ванса Маккормика (ну да, тот самый!). В каком тресте? В тресте по перегонке белой мечты на зеленые бумажки… В тресте с ограниченной ответственностью! В компании по разделке медвежьих туш! По выжиманию всех соков из мужика‑богоносца! Как? А так, как выжимают их из поклонников Шивы и Брамы… Как из зулусов выжимают… Точно так же!

– Позволь, Аркадий… Я не понимаю… Я тебе – про белую армию…

– Белая армия, мой друг, это жандармерия нашего треста… Юденич? Жандармский унтер! Где стоит сейф, хочешь знать? В Париже, в Лондоне, в Нью‑Йорке – какое нам дело? Но если у тебя есть еще хоть тысяча марок – покупай все. Покупай дома на Васильевском и на Охте! Покупай дачи в Вырице, рудники на Урале, марганец в Чиатурах, уголь в Штеровке… Все, все! По‑ку‑пай!

– Но… чего ради, Гурманов?

– Ах, чего ради? Чего ради? А ради того, чтобы она попала вот сюда! – с восторженной яростью хлопнул он себя по заднему карману.

– Она? Кто она? – развел руки Краснощекое.

– Рассея‑матушка! – рыкнул Гурманов уже в дверцу подошедшего вагона. – Кормилица наша! Родина‑мать, чёрт бы ее драл совсем! Б‑б‑белая м‑м‑мечта! Хотел бы я поглядеть, что делают сейчас они там, в Петрограде!

Глава I

Дата добавления: 2015-08-03