На даче господина Михайлова

Встреча между тремя генералами – Маннергеймом, Лайдонером и Юденичем – на вилле известного лесоторговца господина Михайлова прошла на редкость удачно и крайне конспиративно. Корреспонденты местных газет, и финских и русско‑белогвардейских, напрасно, высуня языки, метались по городу в поисках «высоких особ». Высокие особы исчезли бесследно.

Их караулили на вокзалах. Обследовали лучшие отели города. Кто‑то пустил слух, будто еще вчера все трое направились выборгским поездом в район станции Иматра… Ретивые помчались туда. Но никому не пришло в голову заглянуть на взморье, в еще по‑зимнему застывший, занесенный и пустой Ульрикаборгпарк.

Там, за одним из заваленных сугробами заборов, между укутанными соломой, закрытыми дощатыми ящиками гипсовыми садовыми гномами, бронзовыми журавлями, лосями и лисицами, спряталась одинокая дачка лесного короля.

Год назад г‑н Михайлов, человек вполне лойяльный, женатый на фру Карин Гильденштерн, дочери видного члена шведской партии, нашел случай оказать крупную услугу господину генералу Маннергейму как раз в тяжелый момент – в разгар жестокой борьбы с революционными рабочими.

С тех дней глава государства занес Архипа Ивановича Михайлова в список «хороших финнов» и своих личных друзей. Не было ничего удивительного, если теперь он не смог отказать, когда лесопромышленник пригласил его и его высоких гостей к себе на загородную виллу отпраздновать день конфирмации его младшей дочери Дагмы.

Празднество состоялось по извечному ритуалу. За торжественным столом царило приличествующее случаю оживление. Правда, хорошенький лобик виновницы торжества, невысокий девичий лоб, еще тонко пахнущий розовым маслом церковного мирра, морщился иной раз не без досады: ей разрешили сегодня пригласить к себе в гости только двух подруг и, как назло, самых противных!

Впрочем, было и приятное. Старшая сестра Дагмы Хильда уехала с утра на урок музыки, поэтому за столом рядом с девочкой посадили, точно со взрослой барышней, человека удивительного – ее троюродного родственника русского корнета Владека Щениовского.

Дагма косилась на него умиленными глазами, Айно и Ингеборг Сюнерберг завидовали: кавалерийский полк, в который год‑два назад был выпущен из юнкерского Щениовский, перешел на сторону большевиков; офицеры же его затянули черным крепом кокарды и погоны и поклялись не снимать траур, пока законная династия не воссядет вновь на русском престоле… Здорово, а?

Корнету Щениовскому было двадцать лет с небольшим. У него было бледное лицо и темные, «мрачные» глаза. Черные погоны его выглядели трагично… Беда только в том, что, едва сев на стул, корнет, как загипнотизированный, впился глазами в этого своего тучного и усатого генерала и перестал обращать внимание на Дагму… Конечно, когда тебе только пятнадцать, на большее рассчитывать и не приходится!

Политика, на которую сбивались разговоры, не могла заинтересовать фрёкен Дагму. Но девочка славилась в семье пытливым и резвым умом. Она довольно быстро сообразила, что ее праздник – только предлог для чего‑то другого, более важного, «папиного». Пожав худенькими плечиками, она примирилась с неизбежным. Только изредка носик ее морщился, когда господин барон или другие гости, точно вдруг замечая ее присутствие, начинали ни с того ни с сего неестественно поздравлять ее: «Знаю, мол! Чего уж там!..»

Гости, прямо сказать, удивляли ее неожиданностью и пестротой своего состава. Смешно было смотреть на них – до того они были разные. Прежде всего – сами три генерала…

Господина барона, правда, она знала (уже давно и хорошо: пятидесятидвухлетний, расшитый золотом кавалерист, – прямой, как палка, сухой, как вчерашний черствый крекер.

С небрежностью пожилого вельможи он ухаживал за своей соседкой, дочкой одного из папиных друзей, фрёкен Верочкой Охлопковой, полурусской, полунорвежкой.

Удивляться этому не приходилось: фрёкен Вера, с ее огненно‑рыжими волосами, с насмешливым, даже дерзким лицом, была, ко всему прочему, кандидатом каких‑то наук, там, у себя в Христиании… Дагма ее обожала!

Маннергейм выпячивал грудь, поглядывал победительно, но фрёкен Охлопкофф было трудно чем‑либо удивить…

Русский генерал разочаровал девочку: усатый, обрюзгший, с нездоровым цветом лица, с густо нависшими бровями, он никак не походил на «грозу турок под Эрзерумом». Вообще – не походил на грозу!

Было очень нетрудно заметить, что какая‑то тоскливая тяжесть лежит все время на его круглых плечах, точно золотые погоны отлиты из самого грузного свинца… Его жирный лоб поминутно морщился; сердитые усы опускались вниз. То и дело по всему его лицу проходила невнятная спазма, – не то от тупой физической боли, не то от тщательно скрываемого страха… Когда к нему обращались, он отвечал не сразу. Медленно и неохотно, словно с трудом отмахиваясь от толпы грозных и постылых призраков, он оборачивался всем корпусом к собеседнику и отрывисто, хрипло произносил несколько брюзгливых слов. Можно было подумать – его угнетает все происходящее вокруг… Только раз или два огоньки темной, тоже глубоко спрятанной ненависти и жадности вспыхнули где‑то в глубине его далеко запавших глаз, затылок налился кровью, и Дагма почувствовала, как у нее мурашки пошли по коже… Нет, какой это генерал! Это – мясник в мундире!

Эстонец Иван Яковлевич Лайдонер показался ей просто смешным… Он был для своего чина и звания чрезмерно молод, а главное, бросалось в глаза, что самое «генеральство» его – внезапное, со вчерашнего, дня…

«Холодный генерал!» – досадливо определил его еще до обеда Владек.

Девочка пытливо наблюдала, как этот человек с грубым лицом эстляндского кулака, похожий на самого обычного садовника, или, может быть, полицейского стражника из мужиков побогаче, боясь уронить свое достоинство, неумело вел себя за парадным столом и делал промах за промахом. Адъютант все время смотрел ему прямо в глаза, точно гипнотизируя, но все же один раз Дагма чуть не подавилась: господин Лайдонер отломил аккуратный кусочек булки и начал тщательно собирать им соус на тарелочке… Наверное, ему пришло в голову скушать его…

Мамины глаза округлились от изумления и ужаса… Но генерал передумал (или, может быть, адъютант ухитрился незаметно толкнуть его ногой под столом, как бывало, фрейлейн Мицци толкала ее, Дагму, в таких же случаях). Покраснев, он положил корочку, и лакей с каменным лицом унес на кухню разрисованную соусом тарелку…

Господин Лайдонер, господин Лайдонер… Дагма все время думала, на кого он похож, и, наконец, вспомнила: в Обо, на вилле у них был такой Юкко‑блажной, бездельный лоботряс, которого призывали в дом, когда надо было утопить котят, повесить старую дворнягу или исполнить еще что‑либо в этом роде, от чего все отказывались… А ему это, видимо, доставляло удовольствие… Бр‑р‑р‑р!

Было среди гостей и несколько знакомых. Конечно, дядя Вольдемар Охлопков, как всегда, занимал дам, разговаривая о Льве Толстом и о том, что нельзя «противиться злу насилием». Никак! Ни в коем случае!.. Фрёкен Вера – ух, как Дагма ее обожала! – наслушавшись отцовских речей, повела глазами в сторону господина барона. «Папа, – громко сказала она по‑русски, – уже нанепротивлял себе четыре миллиона за войну; теперь он успешно не сопротивляется пятому!» Это было так дерзко – прелесть!

Дальше сидела фру Альвина Охлопкофф, Верочкина мать, жена арматора многих рыболовных и других судов, норвежского подданного, русского по рождению, крупного мошенника, известного толстовца. Сегодня она была еще страшней, чем всегда: широкая в кости, с такой челюстью, какой в библии на рисунке Дорэ Самсон побивал филистимлян, с чудовищными граблями красных загребущих рук. Ее мало кто любил, кроме Дагмы. Ее ненавидели и побаивались многие. Но Дагме она была – ничего, потому что сама Дагма ей по какой‑то непонятной причине нравилась: «Если бы ты была моей дочкой, финская выдра, – говорила ворчливо фру Охлопкофф, – я бы спустила с тебя три шкурки, зверек! Но я бы сделала тебя человеком!» И это выходило вроде как ласково… Уж ласковей‑то она никак не могла!

Сегодня Альвина сидела тихо, молча, изредка только поглядывая на девочек так, точно хотела сказать: «Ничего! Ужо отведаем, каковы вы жареные под кислым соусом!»

А рядом с ней, потирая ручки, восседал еще более тихонький белоголовый старичок, худой, гладко бритый, с очень розовыми щеками, в безукоризненной черной паре, на лацкане которой поблескивал какой‑то маленький, но удивительно броский красно‑бело‑голубой полосатый со звездами значок.

Незнакомый человечек этот вел себя тише воды, ниже травы. Он ни разу не сказал ничего особенного, остроумного или удивляющего. Когда фру Альвина поворачивала к нему свою челюсть, он, мило улыбаясь, покорно поднимал бокал, и неправдоподобно белые зубы его сверкали по счету, все до одного.

Фру Альвина мощно вливала в себя вино. Старичок, еще раз улыбнувшись, ставил полный бокал на скатерть. Изредка он слегка покашливал. Когда к нему обращались, он очень вежливо отвечал: «O, yes!» или, наоборот, «O, no!» Но чем дальше, тем больше Дагме Михайловой начинало казаться, что именинницей за сегодняшним столом является вовсе не она, и не папа, и не барон Густав‑Карл Маннергейм, хозяин Финляндии, и даже не этот русский генерал с грудью на вате и трудной фамилией, а странным образом – он, тихий и бессловесный старичок на конце стола…

В чем дело? Один раз, прислушиваясь к скучному разговору, он вдруг деревянно рассмеялся мелким старческим хохотком. И сейчас же веселое оживление пробежало по всем лицам… Все стали вполголоса говорить что‑то друг другу, украдкой поглядывать на него…

Он сделал почти незаметное движение к салатничку с черной икрой, но взять посудинку ему не пришлось: три таких салатничка мгновенно оказались перед его прибором.

Дивное дело: даже насмешливое очаровательное лицо Веры Охлопковой зарумянилось (удовольствием, когда слегка трясущаяся старческая рука подняла рюмку именно в ее адрес. Фрёкен Охлопкофф улыбнулась своим большим красногубым ртом, точно молодая ведьма, обрадованная приветом старого колдуна. И господин барон вполголоса сказал ей что‑то приятное. Что‑то вроде: «Поздравляю с победой!»

Дагма перестала жевать. Рот у нее был набит, но она уставилась на загадочного гостя. Он из‑за высокой груди Верочки заметил ее любопытный взгляд. В его глазах промелькнула странная искорка. Он почти подмигнул ей, как бы желая предупредить: «О'кэй, май герл![11] Проследи за тем, что я сейчас устрою!» Чуть шевельнув рукой, он мельком взглянул на часы.

В тот же самый миг господин барон и папа переглянулись. Как по команде, они обратили взгляды на русского генерала. «Что ж, ваше превосходительство? Время не раннее… Может быть, перейдем покурить? Авось, дамы на нас не посетуют…»

Белый старичок, услыхав знакомое слово, вдруг рассмеялся: «О! Авос? О! О! А‑вос! – с видимым удовольствием повторил он несколько раз вставая: – Авос! Вери уэлл! Бат ит мает нот би „авос“! Ит хэс ту би эт эпи райт!»[12]

Когда дамы остались одни, Дагма, – яд, а не девчонка, – подобралась к дяде Вольдемару (дядя в доме считался дамой. Мужчиной само собой естественно было числить фру Охлопкофф).

– Дядя! – капризно, на правах общей баловницы, потянула она его за локоть. – Что это за старая кляча сидела рядом с тетей Альбиной?

Круглое апоплексическое лицо арматора многочисленных судов выразило неподдельный испуг.

– Да ты с ума сошла, девица! – ахнул он, делая страшные глаза. – Тише! Т‑с‑с! Это… Впрочем, много будешь знать – скоро состаришься… Это…

– Это – «Я Всех Вас Давишь», Дагма! – фрёкен Вера брезгливо поставила в вазочку нарцисс, золотой пыльцой которого она запачкала себе кончик вздернутого носа. – Ты сказки еще помнишь? «Я – Всех Вас Давишь…»

Серые глаза Дагмы стали лукавыми.

– А ему… можно противиться насилием? – спросила она.

Вольдемар Охлопков всплеснул короткими ручками. «Что за ребенок?» Но в тот же миг громадная костлявая рука Альвины легла, как железные грабли, на светлый, только что конфирмованный лоб девушки:

– Ни под каким видом, маленькая Саукко![13] – проговорила она. – Ни в коем случае! Никогда! Потому что это – дядя Доллар!

Дата добавления: 2015-08-03