Глава 5. — Потом я увидел Аню

— Потом я увидел Аню…

— Аню?!

— Кажется, Аню…

— Кажется?

— Я не мог ее не узнать…

— Ты?..

— Я не смог расцепить пальцы.

— Ты уверен, что это была она?

— Ее затылок, плечи, ее уши, да, ее белое маленькое ушко с бусинкой бриллианта в центре мочки… Я не мог ошибиться.

— Но может быть?..

— И этот крестик на левом плече… Мне до сих пор слышится ее шепот: «Аddio!..» (Прощай, — фр.).

— Тебе показалось.

— Пальцы были, как клещи…

— Ты же до сих пор не уверен…

— Я был бессилен… Это длилось секунду, не больше, миг, это было как выстрел, как детский крик. Я не мог всего этого видеть и просто закрыл глаза. Чтобы все побыстрее кончилось…

«Tu quoque, Brute?» (И ты, Брут? — Лат.))

Это мне послышалось. Но я ведь никого не предавал!

Как же Юля была права: «Оставьте Иисуса!».

— Это непостижимо.

— …мне стало страшно, и я поднял голову, чтобы видеть лишь чистое, равнодушное к тебе небо. Что я мог? Я не мог заставить себя разжать эти чертовы пальцы…

— Да, да…

— Ее не оказалось ни среди мертвых, ни среди живых.

— А ты пробовал?..

— Потом пришла вторая волна, но я уже знал, что удержусь на пальме. Страх ушел и теперь я был только наблюдателем, свидетелем смерти…

Бог подал-таки мне свою крепкую руку. Это был не сон, проснуться и сказать слава Богу все кончилось, — было невозможно. Обломанный сук — как Божья десница…

Был канун католического Рождества. Высота волны — с многоэтажный дом, а скорость — до семидесяти… Семьдесят километров в час!..

И вот…

И вдруг…

О, Матерь Божья…

Когда мне казалось, что всё уже позади, что я спасён и Бог дал мне возможность увидеть плоды рук моих, когда я был Ему бесконечно благодарен и уже точно знал, что всё уже кончилось…

Всё только начиналось…

— Было же две волны, — говорит Лена, — первая самая вероломная, а вторая…

— Да-да, первая, конечно, была просто свирепая, яростно-вероломная… Мне удалось…

— Да-да, ты говорил… Уцепиться…

— Плесни ещё, пожалуйста, — прошу я, подвинув ближе к Лене пустой стакан.

— Коньяк, виски?.. Воды?..

— Только не воды, — прошу я, — хватит мне воды…

Лена наливает коньяк, но пить мне не хочется. Мне хочется всё забыть, забыть… Никогда этого больше не знать… Не знать…

Убить память!..

Я таки делаю пару глотков… И закуриваю…

Лена терпеливо ждёт. Затем говорит:

— Не хочешь — не рассказывай…

— Не буду, — говорю я, — не сейчас, ладно?

Смахнув слезу…

— Конечно-конечно, — соглашается Лена, — как-нибудь потом… Когда тебе захочется досказать… эту историю…

— Историю…

Захочется…

Проходит неделя…

Мы почти перекрыли крышу и уже ждали дождя, чтобы испытать наслаждение от проделанного. Я, как оказалось, довольно легко справился и с этой работой. Мне понадобилась ножовка, болгарка, молоток и гвозди со шляпками — «шиферные»… Ну и листы шифера, которые один за другим мы с Леной вдвоём (вдвоём гораздо легче!) затаскивали на крышу и укладывали на уже подготовленную для этого поверхность — на стропила заблаговременно были реденько прибиты доски, а на них раскатаны рулоны рубероида… И т. д. И вот очередь за шифером… Лист за листом первый ряд… Затем второй… Снизу вверх… Чтобы шифер не раскололся дырки для гвоздей надо пробивать очень осторожно, тюк-тюк… Или просверлить дрелью, соответствующим по размеру сверлом…

Это целое искусство — перекрыть крышу…

Потом я даже ходил по ней босиком…

Мягко ступая, осторожничая…

Что называется — на карачках… На ногах и руках… Поза неприглядная — боялся соскользнуть…

Мы ждали дождей…

Прошла целая неделя…

И вот в четверг полил дождь… Как из ведра… Просто море воды, море…

— …вот такая история, — говорю я.

Крыша не протекала!

Мы сидим у камина, шум льющейся с крыши воды и потрескивание поленьев в камине… Язычки пламени, тени на стене…

Редкое сочетание божественных звуков и красок…

— …и вот, когда, казалось, — говорю я, — что…

Я снова и снова пытаюсь дорассказать эту историю. Мне надо выплеснуть, вырвать с корнем, просто выцарапать её из себя… Как нежеланный плод. Требуется душевный аборт, освобождение… Хоть и в муках, но вычистить себя, выскоблить до чистоты, без остатка… Чтобы закрывая глаза перед сном ничего этого больше не видеть.

Ни коньяк, ни виски, ни водка уже не спасают…

Снотворное?.. Я жую таблетки, как…

Выговорить — вот надежда!

— … редкое сочетание, — повторяю я, — не просто редкое — невообразимое…

Лена нажимает рычажок диктофона: щёлк…

— Извини, — виновато улыбается она.

— … я думал, — говорю я, — понимаешь… Ведь всё дело тут вот в чём…

Я думаю над этим с тех пор, как однажды узнал… Я где-то вычитал, кажется, вычитал… Или мне кто-то сказал… Я тогда не обратил на это внимания, и вот только теперь осознал…

— Что? — робко спрашивает Лена.

— … в полной мере, — говорю я, думая о своём.

Небо и земля, думал я, коса и камень, инь и ян… Противоположности!

Вода и огонь… Это редкое сочетание…

— …в огне не горит и в воде не тонет… — говорю я.

Лена только молчит.

— …ну, ты понимаешь, о чём я говорю.

Лена слушает.

— Огонь и вода, — говорю я, — это инструменты Бога в Его борьбе с человеком. Если люди не видят, не прислушиваются к Нему, не понимают, что… понимаешь меня?.. если Земля вся в грязи и истоптана уже вдоль и поперёк, изгажена под завязочку этим гомо, у Него просто нет выхода: вот вам вода — умойтесь, омойтесь!.. Отмойтесь, наконец! Вот вам тихий шёлковый нежный огонь — очищайтесь!.. А если надо — свирепый, яростный — жгите, жгите!.. Выжигайте дотла! Так врачи делают промывание желудка при отравлении или выжигают коросту…

Бог — врач! Он лечит… Вот вам цунами, вот вам молнии и пожары. Или… Если мало — вулканы… Или вот…

Это было Его новшество, Богово! Ни в книжках, ни в кино я такого ещё не видел. Ни один фантаст до этого ещё не допёр. Спилберг — отдыхает…

— … то, что открылось моим глазам, когда я сидел, как обезьяна на пальме… И первая волна, и вторая… и всё, что несли в себе эти волны… — это были цветочки…

— Цветочки?

— Лютики… Когда вода снова вернулась, вошла, так сказать, в свои берега, кишащая всё ещё останками цивилизации… Чего там только не плавало…

— Я помню, — говорит Лена, — головы, головы… даже замешкавшийся слон, хватающийся хоботом за твою пальму…

— Да, да даже слон… Я уже было успокоился… Небо было чистое, как слеза! Вода — серая, мутная… Едва волнующаяся… Тяжёлая как нефть! И вот…

Я вижу, как методично вращается колёсико диктофона, наматывая мой рассказ на пленку…

— Лучше бы я этого не видел, — говорю я.

Лена молчит.

— И вот… Ковчег… ты же помнишь эту историю с Ноем! Спасительный Ковчег… История повторяется, новый виток… Но какой виток! Но какой повтор! Изумительный! Неправдоподобный… Но правда… Правда!

Я видел это вот этими зелёными, как у Иисуса глазами… Ты веришь?

— Зачем ты спрашиваешь?

— Крест!..

— Что крест?

— Сперва был немилосердный потоп… ну эти волны с мертвыми головами… Все наши усилия были сметены… козе под хвост. Как корова языком… И вот Ковчег… Никакого, правда, ни Ковчега, ни Ноя, ни тварей еще не было… Зато был крест! Веришь, это было… Ну, не то, чтобы величественно… Это было просто божественно!..

— Что?

— Крест!

Я закрываю глаза, чтобы лучше себе это представить.

— Вот смотри, — говорю я, — представь себе… Я уже не думал о каком-то спасении, сидел как обезьяна на пальме, пальцы мои по-прежнему бульдожьей хваткой удерживали меня на дереве, я как-то даже привык, сжился с образом обезьяны… у меня и мысли не мелькнуло, что я человек, и мог бы уже давно… Нет!.. Да и не до того было — я был просто зачарован этим зрелищем! Это было божественно!..

Я открываю глаза, чтобы убедиться в том, производит ли мой рассказ впечатление на Лену. Производит… Лена — коралловое ухо, вся — слух!

— Так вот — крест!.. Прямо надо мной, ну в небольшом отдалении… над едва заметно волнующейся поверхностью вод вдруг высветился крест… Уже были сумерки, небо засеивали колючие золотинки южных звёзд, темнело уже… И вдруг этот свет… И как северное сияние… Ну, ты знаешь, как тут у нас… И белые наши ночи… Ну, ты помнишь…

— Посмотри в окно, — говорит Лена, — там и сейчас…

— Да! Только у нас наше сияние салатовое, а там было… сперва бледно-розовое… как шеи фламинго, помнишь, затем более насыщенное… оно густело с каждой минутой, напитывалось красным как вызревающая малина, сперва красным таким, ярко красным, а потом малиновым, как восход, наконец просто огненно-красным, даже рыжим каким-то, как зловещий огонь… (Как… вдруг пришло в голову — как волосы Тины!). Небо!.. И вода… Будто это была уже не нефть, а жаркая лава, бесконечно жаркая лава вокруг, куда ни кинь взгляд… Жарко не было, было горячо… Но вода не кипела…

И вот это насыщение красным, эта наливающаяся густота ярко-огненного усиливалась по мере того…

Казалось вся поверхность воды источала жар вулканической лавы… Но ничего не шипело… Было тихо-тихо… Тишина стояла такая, такая… Тишина стояла такая, что слышно было, как улыбается Небо. Да-да, Оно хихикало, смеялось над нами… Покашливая… «Выстроили… кхе-кхе?.. Ну, что вы выстроили свою Пирамиду, свою Вавилонию… кхе-кхе?». Бог, это Бог спрашивал нас простым чистым русским языком. Ухмыляясь и покашливая… Помню, я даже… Да, я даже разозлился на Него: не кашляй! Что-то выпало из меня — бульк! Это был единственный звук, который мне удалось расслышать. А что выпало — я не мог понять: я же был совсем гол, как сокол. Только плавки, только плавки… Голый как Адам! Потом я вспомнил, что выпало — флешка! Это была моя флешка, которую я всегда носил при себе, флешка, аккуратно вложенная в презерватив, на случай если… Вот как раз этот случай и представился. Я, помню, прежде чем снять шорты (совсем новые шорты!), вытащил её из заднего кармана и сунул в плавки — самое надежное место для хранения, когда ты в воде. Вот, видимо, она-то и булькнула. Это булькнула наша Пирамида! Копия была, конечно, в другом месте, копии были у Жоры, у Юли и Юры, у Наты… И теперь даже у тебя. Есть?

— Есть, — говорит Лена.

— А та — булькнула, — повторяю я. — Как уж я там на той пальме извивался, что ей удалось от меня избавиться — ума не приложу.

— Видимо, — предполагает Лена, — было не совсем…

— Совсем не совсем! — говорю я. — Так вот — крест… По мере того, как этот самый крест выныривал из воды…

— Как выныривал?

— Он сначала всплыл из глубин…

— Всплыл?

— Ага… Как кит. Какое-то время полежал на воде… Как человек! Вот когда ты ложишься в воде на спину, набрав в лёгкие воздуха, так и крест… Будто был живым человеком, и даже, казалось, набрался воздуха… Ага — вдохнул! Всей своей грудью… Как перед прыжком! Словно раздумывая… Мгновение лежал просто так, ничком, словно решаясь на что-то… И вдруг… Решившись-таки…

Ты бы видела! Ага… Да, это было…

Он был крупный такой, простой, крепкий, весь угловатый… У меня мелькнула мысль, что на таком вот кресте даже Иисусу было бы хорошо!..

И вот этот крепкий крест вдруг, как перышко, так легко оторвался от воды, воспарил, завис на какое-то время… Вода, стекая с него, капала, как кровь… Сперва кровавые ручейки, затем тяжёлые капли… Кап-кап… Тиннн… Огненно-красным светом было залито всё…

Но страшно не было… Было какое-то внутреннее ликование и… очарование, да, я зачарованно смотрел и смотрел, не мигая… Как на тарелку НЛО. Ты видела тарелку? Нет. Вот я так и смотрел… Покачиваясь едва-едва, чтобы можно было подумать, что он живой, крест поднимался всё выше и выше над водой… Как кровавый змей. Снизу там у него словно что-то прилипло, нечто бесформенное и чёрное, и, казалось, это прилипшее тянет его вниз… Как какой-то ненужный груз. Не давая возможности стать легче… Чтобы легче взлететь…

Я присмотрелся — это был Жора… Жора… Крест уносил с собой Жору…

А Тины не было…

Нигде.

Я давно уже не разглядывал, что там творилось вокруг меня. Меня не волновала и моя дальнейшая судьба. Я был уверен: выберусь! Не знаю, откуда была такая уверенность — ведь ни о какой помощи и речи быть не могло — куда ни посмотришь — волнующаяся лава огненной воды…

— Лава воды?

— Словно ты в жерле вулкана… И вот…

— Ну… скажешь… в жерле… В жерле я никогда…

— А я вот побывал… Не то что там жаркий ад… Жары никакой не было, но ад… настоящий ад… Некуда деться… И даже, закрыв напрочь глаза, невозможно было спрятаться от этого ада: он тут же высился в свой исполинский рост, ширился безгранично своей бесконечностью… даже с закрытыми глазами… и тотчас (я всё-таки попытался закрыть), и в то же мгновение слышался какой-то неясный шум, словно черти возились в преисподней этого ада, сперва шум, затем звон… тонкий такой — тинь, и тотчас как удар колокола — тинннн… Даже, пожалуй, вот так — тинннъъъ!.. И ещё даже тяжелее — tinnnnъъъъъ… Вот с такой безысходной твёрдостью. И чтобы не оглохнуть, пришлось открыть глаза… Ибо можно было лишиться рассудка: tinnnnъъъъъ… Мне даже вспомнилось это грозное тяжёлое «тиннн…», прозвучавшее впервые, когда я… В тот же миг мне явилась вдруг Тина… Помнишь, я рассказывал…

— Когда ты сидел на суку? — спрашивает Лена.

— Прежде чем открыть глаза, — говорю я, — мне вдруг захотелось… ты не поверишь, — схватить Тину за руку, уцепиться за неё, прильнуть, кинуться ей в ноги… ты не поверишь… просто упасть всем своим существом в её спасительное покровительство. Отдать себя всего всей ёй! Прикрыться ею! Как свинцовой дверью от радиации! Бухнуться в неё как в колодец с родниковой водой. Мое тело пронзила молниеносная судорога, и меня вдруг наполнил немой спасительный крик, восторженное ликование!.. Пришла вдруг вера в спасение… Помнишь, я рассказывал, как когда-то в Валетте…

— Явилась Тина и спасла тебя от пуль каких-то преследователей… Конечно, помню…

— Вот и сейчас!.. И как только Тина явилась, я тотчас, поверив в её спасительное всемогущество, открыл глаза…

— Зачем же?! — восклицает Лена.

Будто бы Тина и в самом деле могла меня спасти.

— И вот…

— Да-да, — говорит Лена, — конечно-конечно… Я понимаю… Прости, пожалуйста, но мне вдруг показалось…

— Вот и мне, — говорю я. — А вскоре… Мне было жаль расставаться с Тиной, я снова закрыл глаза, но никакой Тины уже не было… Пальцы вдруг соскользнули, и я чуть было не захлебнулся… Но ноги нашли опору… Слава богу сук оказался надёжным… И теперь я мог видеть… Было так тихо, что, казалось, тебе уши залили свинцом. Мне только слышалось — «Тиннньььь…». Уже по-русски…

— Что «по-русски»?

— Тиннннььь, — говорю я, — по-русски… Теперь — по-русски. Твёрдое такое, как гранит или как колокольная медь — тинннььь… «Ты мне пишешь, что колокола С намолённых за звон колоколен Обучались уменью летать …» — вот точно так и было, — говорю я, — «С намолённых за звон колоколен». Это и я вымолил себе этот спасительный звон этих обучающихся летать колоколен… Я только тем и жил теперь на этой пальме, на этом спасательном суку, только и жил тем, что открывал глаза, видел это свирепое огнедышащее чудовище и тотчас закрывал, чтобы видеть Тину, только Тину и никого кроме Тины… И она приходила… Усаживалась рядышком, чтобы согреть меня своим теплом, брала мою трясущуюся от испуга руку в свои шёлковые ладони и прижавшись своей бархатной щекой к давно не знавшей бритвы моей, щекотала мои чуткие ноздри дурманными запахами своего филигранного тела, совсем обнажённого, просто голого, голого до судорог в горле, до умопомрачения…

И я приходил в себя…

Набирался злых сил мужества, мужества и… не открывая глаз… грозил своим громадным кулаком небесам: «Не дождётесь!».

До тех пор, пока Тина сидела рядом.

Даже Бог перестал покашливать и затрясся от страха!

Потом слегка приоткрывал глаза, чтобы в прорезь век, в тонкую щёлочку снова рассматривать ад…

Крест пылал… Плыл, пылая… Теперь над водой… В воздухе, в небе уже… Собственно, уже в Космосе… Как Бог…

А Жора…

— Что Жора? — встревожено спрашивает Лена.

С Жорой в подбрюшье… Словно Жора нес этот свой крест… В вечность.

— В том-то и дело, — говорю я.

И умолкаю, сглотнув предательскую слюну своего откровения.

Теперь мы молчим. Рассматриваем друг друга так, словно видим друг друга впервые.

— Так что Жора? — снова спрашивает Лена.

— Тина, — говорю я, — Тина снова присела рядышком как только… Понимаешь? «Что, купая в пруду апельсины, Небеса опрокинули синь …». Понимаешь меня? — спрашиваю я, — «У монашеской стаи вороньей».

— Нет, — твёрдо говорит Лена.

— Да и сам я не очень, — говорю я, — но так и было. На самом деле…

Молчание.

— Тина так и сказала тогда, шепнула в моё воспалённое ухо.

— Что сказала-то? — спрашивает Лена.

— «Дистанция от мира до тебя НЕвыносимо НЕпреодолима», — декламирую я. — Как думаешь, в чём это она меня убеждала? Зачем эти «НЕ» она талдычила мне с большой буквы.

Я так и говорю — «талдычила»!

— Как так «С большой»? — спрашивает Лена.

— Ну просто больше не бывает! — злюсь я. — «Невыносимо Непреодолима», вот с какой! Между нами ведь не было никакой дистанции. Мы сидели, что называется впритирочку: Тинка — голая, совершенно нагая… Как молодая бесстыдница... Гойя с её «Обнажённой Махой» воют от зависти. Тинка — самая настоящая Ева! Я — в одних плавках… драных до ужаса… Впритирочку! Никаких дистанций! Мы просто слились кожами, обросли одной кожей! Как сиамские близнецы… Четыре ноги, четыре руки, две головы… И одна, одна только кожа! Какая уж тут к чёрту дистанция?!

Ты можешь мне объяснить?

Я умолкаю, чтобы в очередной раз испытать этот катарсис, это умопомрачение, чтобы ещё раз попытаться понять…

Ах, вот же, вот! Вот объяснение:

В разнос, в распыл, в разгул — весь белый свет,

В расход — мою мятущуюся душу,

Ответов нет, советов — тоже нет,

Есть мы без кожи — нервами наружу …

И вот эту нашу кожу, одну на двоих, вдруг сдёрнули, сдёрнули…

Содрали… Всеми нашими нервами, голыми-голыми нервами — наружу… Миру в морду! В морду!..

Ни женой. Ни сестрой. Ни прилипчивой тенью.

Я была миражом. Куражом. Наважденьем.

Не травой-муравой. Не ручьем по колени.

Голубым тростником из твоих сновидений.

Острой памятью кож. Кровотоком совместным

Перекрестием душ. И судеб перекрестьем.

— Понимаешь, — говорю я, — «Острой памятью кож…». Кож, кож… Наших сросшихся кож… Понимаешь, говорю, — «Кровотоком совместным, перекрестием душ…».

Понимаешь?..

— Рест, на…

Лена суёт мне стакан с виски.

— Ты можешь мне толком сказать, о какой дистанции она мне толкует? «Я была миражом… наважденьем… голубым тростником…». Придумала же!..

— У тебя глаза…

— Красные?! Я знаю. Я знаю, что когда злюсь, у меня не только краснеют глаза, но и… Надо же — «Куражом…»!..

— Зелёные, — говорит Лена, — пей уже…

«Кровотоком совместным»!.. Воооот!.. Вот же!..

— Хочешь петь — пей? — спрашиваю я, сделав глоток и улыбнувшись.

— Да, пей и пой! Ты, кстати, петь хоть умеешь?

Хм! Петь?! Тут надо волком выть!

— А как же говорю я, — ещё как!

И пою про то, как расцветали яблони и груши…

— Врёшь, говорит Лена, — тут-то врёшь… Ну, да ладно, Катька не заметит.

Неужели эта дистанция так уж и непреодолима, думаю я.

Ти, думаю я, как же до тебя дотянуться, откусить жирный кус, ну хоть крохотный косочек? И теперь улыбаюсь: я похож на того осла, что тянется за пучком сена, болтающегося на ниточке перед мордой.

А что похож! Похож!

Осёл!

Вот тебе — целый пук!

Перед мордой…

И дистанция ведь безысходно непреодолима.

— Идем, — говорит Тина, — не оглядывайся! Не то станешь соляным столбом.

Ты — непостижима!

«…живёшь в моей крови, а значит, продлеваешь эту жизнь…».

— Пой, пой, — говорит Лена, продолжай. Мне нравится. «Про степного сизого орла».

— И вот Жора, — говорю я, — вывалился… Убиться можно!..

— Как так вывалился? — спрашивает Лена.

— А, — говорю я, — ну их… Надоели! Давай лучше…

— Кто надоел-то?

— Давай лучше досмотрим… Ну помнишь? Чем там всё кончилось?

— Что досмотрим-то?

— Ну «Запах», — говорю я, — или как там его? Фильм тот. «Запах женщины». Или как там его?

— Запах не смотрят, — говорит Лена, — женщину надо вдыхать…

— Пить, — уточняю я.

…а после я тебе отдам сполна, за то, что пойман вечер…

— Ладно, — говорит Лена, — пить так пить… Давай так давай…

Елена — прекрасна!

Пить — так пить!

«…за то, что пойман вечер…».

Ладно… Потом досмотрим…

Пойман? Вечер?!

Ти, я на крючке?

Ах, ты не моя травушка-муравушка!..

Время от времени, думая о Тине, ловлю себя на том, что приучаю себя к мысли:

«Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай!»

Приучаю…

Приучу?..

Я не отвечаю самому себе, я только слышу:

… я кладу два пальца как двуперстие

на биение пульса в яремной ямке

и слова выходят кровавой взвесью

без остатка на серые полустанки...

И слова выходят…

Я затыкаю уши указательными пальцами. Чтобы не слышать слов.

Бедняга!..

… мир сошел с ума. Он сошел с китов,

со слонов и раненой черепахи.

отшептать его не хватает слов,

черепов для заклятий и горьких ахов …

Задача, как оказалось, не только в том, что мои пальцы, как затычки, совершенно неспособны удержать Тинкины слова. Они лезут, сочатся в мой череп, как вода сквозь пальцы, как заклятия… Просто слов не хватает! Ни слов, ни злых горьких ахов.

Ти, помолчи, а?! Твоя необузданная правда мира испепеляет. Ты меня убиваешь, я страдаю, как пес, как последний пес… Я не верю, что ты… Я этому не верю… Я твердо знаю, что ты, Ти, бесстрашна в своих взглядах на…

… я сама-как взмах, как удар бича.

нас, таких нелепых в шаблон не втиснешь

и не взвесишь страх на моих весах.

если только сам своей смерти свистнешь

и пойдешь вдвоем, словно с верным псом,

вдоль по белой пустыне аршины мерить...

Секунды твоих стихов и те кажутся вечностью!

Тогда-то и слышен их распоротый крик:

... я вчера стучалась в твой старый дом.

я ошиблась эпохой, страной и дверью.

Думаешь, ошиблась? У вечности ведь не бывает эпох. И страна моя без границ.

А дверь давно сорвана с петель — ко мне не достучишься! Даже порога нет.

Надо просто одолеть эту безошибочную пустоту.

Ти, я — на крючке?

— Куда Жора-то… Вывалился с креста? — спрашивает Лена.

Куда-куда… А куда можно вывалиться с креста?

— В небо, — говорю я, — куда же ещё?

Как птенец из гнезда!

— В небо?!

Ну, а куда ещё-то?!!!

— Ага, — говорю я, — уселся на облачке рядышком с Ним… Свесил ноженьки…

Лена недоумевает.

— И каков же, позволь спросить тебя, вывод?

— Не надо выводов, — прошу я.

Мы рисуем. Мазок. Каприз.

Ты испачкал вот здесь. Утрись”.

Мир, впечатанный в наш эскиз,

Подставляет живот под кисть.

Вот уж подставляет…

Не жалея живота…

Дата добавления: 2015-08-03