Глава 1. — Да ладно, — говорит Лена, — бог с ними-то, с твоими Шпенглерами

— Да ладно, — говорит Лена, — бог с ними-то, с твоими Шпенглерами, «Криками», Мунками и прррр, и пррр… Что Жора-то, что Жора?.. Висит?..

После того, как я пришёл к выводу, что нашёл в Тине, теперь в Тине терпеливого слушателя и заботливого участника моих душевных скитаний (ищешь же в течение всей жизни!), мне, признаюсь, стало удивительно ясно и легко представлять себе наше будущее. Это как свет той лампочки, которую Тина зажгла во мне, осветив дальнейшую дорогу. Она, как изящный виночерпий, досконально знающий цену слова, преподнесла к моим жаждущим устам драгоценный кубок своих спасительных стихов.

«…как дягиль зелены глаза, как хмель волосыньки, ты как привязанный ходи за мной по просекам…».

Я пригубил… И с тех пор… По сусекам и просекам… Как угорелый… С зелёными как у Иисуса глазами… Весь во хмелю её прерыжих волосынек… Её сахарных косточек… Да…

— А что с ним станется? Висит себе на здоровье…

Может показаться, что вся эта история с распятием, с костром и кубком, с зелёными Тиниными глазами и моими просеками — чистый розыгрыш, просто розыгрыш чистой воды. Может, и розыгрыш…

— Тебе с сахаром? — спрашивает Лена.

Какой же это розыгрыш?!

— Как всегда, — прошу я. — Я вот что хочу сказать…

Иногда я ловлю себя на мысли, что сравниваю Лену с Тиной. Или с Юлей, Аней, Натальей… Да с кем угодно! И не нахожу ничего общего: Лена — это только Лена!

С Тиной же…

Я потом даже укоряю себя, жую: зачем же их сравнивать? Тина — это Тина, а Лена…

Она, теперь в своём розовом халатике, поливает из чайника свои любимые рододендроны.

— Кипятком?! — испуганно восклицаю я.

— Вчерашним, — отвечает Лена. — Что же было потом?

— Мы обсудили с ним судьбу, — говорю я.

Лена отрывает взгляд от цветов, смотрит на меня с недоумением.

— Судьбу?

Я киваю: судьбу.

— Чью судьбу-то?

Я думал, она в курсе событий.

— С кем обсудили-то?

— С Иисусом.

Это просто какая-то будничная хмарь… Просто гнусно, считаю я, что даже сам Папа перешёптывается с этой омерзительной Чумой-Чучмой. Чумной он, он же и есть чумной, ваш Инквизитор!..

— А вчера вот ещё это письмо… — возмущаюсь я.

Лена тоже разочарована, будто эта история с распятым Жорой, с его необоримой жаждой сотворения совершенства в этом гниющем мире, с этим костром, да-да, именно с этим разгорающимся вовсю костром… Будто эта история мною придумана! Мол, де, говорит Лена, твоё разгулявшееся воображение, жутко представить! якобы… Нет, ты серьёзно?! И т. д. и т. п.

Лена не верит в костёр! Не верит… Розыгрыш?..

— Представляешь, — говорю я, — вчера поздно ночью…

— Я заметила, — говорит Лена, — у тебя бессонница. Даже когда выпьешь…

Я придам ей веры в костёр!

Ещё лежит густой туман в косматых зарослях,

А я варю в дурман-траве рогоза завязи…

— Я заметила, — говорит Лена, — что ни Юля, ни Аня, ни Наталья… Жора же…

— Да-да, — киваю я, — я слушаю.

Я слышу: «… и окунаю белый плат в густое варево, Чтоб обтереть своё лицо ещё до зарева …».

— …видимо, ему не хватает воздуху, — говорю я.

— Кому? Иисусу?

— Жоре, — говорю я, — Жоре… глаза на выкате, просто жалко смотреть, рыбий напрочь распоротый рот… Задыхается бедняга… Отчего вдруг?! Я думаю от того, что… А как же! Когда грудь стиснута-сжата, просто спёрта этим самым распятием… тут уж не надышишься вволю, не вздохнёшь, так сказать, полной грудью… как бывает на вершине покорённой тобой горы… тут уж, батенька, терпи, брат… Хотел покорить свое совершенство, взлез на свою Пирамиду — виси и не дёргайся…

Вождь!..

Водрузил свой крест на вершине, вот и висни теперь…

Тоже мне — вождь выискался…

«Рогоза завязи…».

— …видимо, — продолжаю я, — и этот злой дым помогает ему задохнуться. Так что скоро наступит полный кырдык.

— Дым?

— Ну да! Костёрик-то разгорается! А тут ещё это письмо…

— Какое письмо? — спрашивает Лена.

— Ты не поверишь, — говорю я, — всё это напомнило мне гитлеровскую Германию.

Лена не понимает.

— Но ты уверен, — спрашивает она, — что твой Папа…

— Вовсе нет!

Как можно быть уверенным в том, о чём даже не догадываешься? Мое предположение, что этот сговор Папы, Иисуса, Иуды, Валерочки Ергинца и Переметчика, и даже самого Жоры (что теперь вполне вероятно!), что этот сговор… да, и самого Жоры, вполне вероятно, способен разрешить, я бы даже сказал, — разрубить этот узел, этот чёртов гордиев узел невзаимопонимания или взаимонепонимания… Это моё предположение основано лишь на моём глубоком понимании этой неспособности понимать...

И если там, в этом сговоре, замешаны и Лёсик, и Вит, и даже Светка с Ийкой — пиши пропало. Тину я туда не сую, не сую… Хорошо хоть Натальи там нет! Юля с Аней? Они-то наверняка будут против!

Против чего?

Эх, если бы мне удалось сформулировать эту формулу…

Потом речь заходит об Александре Македонском, не том, что покорил мир в своё время, а сейчас этот мир сбился с ног в поисках его могилы, а о его клоне — Шурике, работавшим у нас дворником в нашем Колизее. Вот уж человек был на своём месте! Да-да — что называется «гений места». Как, впрочем, мы и предполагали.

— Жаль, что мы его потеряли, — говорит Лена.

Я с ней согласен: мы потеряли целый мир, целый мир!..

— В этой истории, — говорю я, — подлинно только то, что я видел собственными глазами.

— А Тина? — спрашивает Лена.

— Так вот Папа, — говорю я, — и подлил маслица…

— Смешной ты человек, — говорит Лена, сидя теперь у зеркала.

— Да уж…

— И ты думаешь, что они успокоятся, сожгя в порошок вашего Жору?

— Сожгя?

— Ага… Сожгя. Сжев!

Лена, улыбаясь, хитро косит на меня глаза.

— Я полагаю.

Ленины филиппины-филиппики…

— Причём тут твоя Германия? — спрашивает Лена.

— Так дым, дым!.. Дым коромыслом, — говорю я, — аж до самого неба!..

— Дым?

— До неба!

Я вижу, как Лена, оставив мучать зеркало, поворачивается ко мне на своем кресле-вертушке, вопросительно смотрит, мол, что за дым? Почему до самого неба?

— Книги, — говорю я, — книги жгут…

— Книги?

— Абсолютный фашизм! — говорю я. — Полный!..

— Книги?..

Я утвердительно киваю: книги-книги…

— Невероятно!

— Полный, — повторяю я, — ну просто выше некуда. 451 градус, говорю я, по Фарингейту.

— Рэд Брэдбери?

— Рей, — уточняю я, — филантроп и немилитарист! Абсолютный библиофил!

А вообще-то, думаю я, всё то, что с нами случилось, объясняется чистой случайностью: какой-то Жориной финтифлюшкой — куском керамики, на котором какой-то клинописью было начертано… Ну, просто заумь какая-то! Нам даже пришлось прибегнуть к помощи клона самого Жана Франсуа Шампильона…

— Это тот, что разгадал тайну Розетского камня? — уточняет Лена.

— Оказалось, что и чёрный базальт, и Жорина финтифлюшка с этими иероглифами и человечками, птичками и змейками, корзиночками и тростинками…

— Но и Наполеон хорош! — восхищается Лена. — Другой бы… да тот же Мубарак или Путин… или какой-то там шейх загрёб бы эту плиту, приспособив её для камина в бассейне… Или в клозете…

— Хорош! — соглашаюсь я.

Так вот эта самая финтифлюшка с тайными письменами… Кстати, вот и Тинины письмена, я просто убеждён в этом, ждут своего Шампильона. Там столько человечков и птичек, змеек и зверюшек…когтей и клыков, и пёрышек…

— И какая ж такая случайность? — спрашивает Лена.

Жадность, с которой я время от времени припадаю к Тинкиному кубку, всегда и в самой полной мере утоляется вот, например, таким зельем:

Надену ожерелье из медвежьих когтей и волчьих клыков…

подпояшу лохмотья веревкой, увешанной мешочками со снадобьями…

поставлю в острый синий луч лунного света заветный черный котелок…

перемешаю лунные блики с отваром можжевельника,

добавлю щепоть пепла перьев черного петуха,

парочку скорпионов, зуб дракона и жало змеи…

выпарю всё это в лунном свете до самого восхода,

а с первым лучом солнца добавлю кусочек твоего сердца,

улыбку нашего нерожденного ребенка,

осколки ВЧЕРА и первый солнечный луч…

С первым криком совы вылью драгоценное снадобье

в жернов Времени…

«Рогоза завязи…».

Я дожидаюсь блеклого света луны и бегу к лесу, чтобы первым услышать первые крики совы, чтобы это драгоценное снадобье Тинка не успела вылить в крохоборское прожорливое жерло, где жернов Времени свирепым Молохом перемелет и, давясь, сожрёт То, Что и есть Эликсир Бессмертия.

Совы, сыча или выпи… Да хоть самого осла… Крики… Да того же в клочья разодранного Мунка!

— И что там, — спрашивает Лена, — на той финтифлюшке написано? Прочитали?

Тинино письмо…

— Ты не поверишь, — говорю я, — мазня! Хуже самого Уорхола и даже хуже квадрата Малевича!

В пятницу, как и планировали, нам с Леной удаётся вырваться на недельку в Египет, на каких-то несколько дней, с радостью детей, никогда не видевших верблюда! Словно мы никогда не были у той самой правой лапы Сфинкса! И тут же — домой… домой… Дела-дела… Пососали Лапу и хва… Дело, правда, не в Лапе — Сфинксом и побегом в Египет я защищаюсь от… Именно!.. Тинка пронизала меня насквозь, пропитала, прополосовала… Заррраза!..

То в Египет, то в Тибет, то на остров Пасхи… Или к Гогену в гости… Эти места силы подпитывают меня в борьбе с Тиной, в битве за…

То на Кайлас!

В борьбе? В битве?!

Ага…

Я должен признаться: эта битва не на жизнь… Южный полюс с его подземным городом в Антарктиде — это, скажу я вам, не детские игры.

Бывает, что Тина время от времени черканёт мне парочку фраз. Вот вчера, скажем, ночью… Я уже раззевался вовсю, убаюканный малиновой, вдруг: «…варись, трава, гори огонь, пойдите тени прочь…».

Тинкины тени…

Я легко мог найти какой-нибудь предлог и позвонить Юле, так, мол, и так, и, между прочим, пригласить её на ужин, и под каким-либо предлогом, уговорив Лену остаться дома, мол, пустяшное дело, смотаться в Москву на часок-другой, на ночь…

Я не ищу предлога. И Аня не ищет.

«… варись, трава…».

И так далее! Дальше — больше… Я даже вымолвить себе этого не могу!

Сон как рукой сняло!

— Что же дальше-то? — спрашивает Лена.

Эти побеги от самого себя — зряшное дело.

— Книги, — потом уточняю я, — это уже были ягодки… Как только костерец под Жорой запылал полным ходом, продолжаю я, стали приносить кто что мог и хотел… Рухлядь всякую… Газеты, журналы… Потом старые стулья, какие-то тумбочки, целые шкафы… Кто-то бросил в огонь даже старый кассетный магнитофон… Потом полетели телевизоры и пишущие машинки… ну… я рассказывал… автомобильные шины и даже целые легковые авто… «рено», «пежо»… почему-то сперва французские, затем немецкие (полный гитлеризм!) и японские, итальянские и американские… Слышались взрывы — бензобаки… Затем…

— Рест, какие взрывы?

— Н-да… Да-да… «…пойдите тени прочь…», — говорю я. — Но книг были горы… Горы груд!..

— Какие тени? — спрашивает Лена.

Тинины!

— Костёр уже пылал, — говорю я, — теней было столько, что… Они просто затмили… Я гнал их прочь и прочь… Выперлись тут… Лампочка едва мерцала… Каждая тень, — поучаю я, — должна знать своё место!

— Какая лампочка? — возмущается Лена.

— Тинкина!..

— Тинкина?!

— Я сидел и листал… Перечитывал Чехова… Даже помню том из собрания сочинений — седьмой! «Дама с собачкой» и «Чёрный монах», и «Про любовь»… Особенно «Про любовь»… Ну ты помнишь, там…

Лена улыбается.

— Дочитал хоть?

Мне не надо дочитывать. Я перечитал. Про любовь… Про сына и про дочь… У Чехова, правда, о детях ни слова… Это у Тинки, я это точно знаю — у Тины… У неё там ещё вот что: «…чтоб чужака мой наговор не тронул ни за что, чтоб развела нас только смерть…».

Холодина такая, что нет никакого желания выходить на улицу.

— Рест, — говорит Лена, — ты собак покормишь?

И куда её несёт в такой холод, в такую ночь?

— Не забудь свою сумку, — говорю я.

Тинино письмо… Жорина финтифлюшка… человечки, птички, рыбки…

— Я остаюсь, — внезапно объявляет она, — ты же видишь, что я не успела.

— Я сам покормлю, — говорю я.

Я обязательно ей напишу… И про чужака, и про детей наших, и про неразводы, и про жизнь нашу… Зачем нам смерть? Ти, мы же с тобой бессмертны! Во всяком случае — Ты! А я уж прилеплюсь у Твоего мизинца. Ты же накапаешь мне своего эликсира бессмертия? Дашь отпить из сей чаши своей? Ты ж не жадина какая-то там… Не скупец!..

Даю слово!

(Никаких клятв!).

— Ре-э-э-э-й, Рестичек, ау!.. Твои двадцать капель.

Я выпиваю залпом эту вонючку, капли снотворного — бррррр… Сон как рукой сняло…

— На, запей…

Я запиваю.

Я не уверен, что этот самый Шампильон смог бы проникнуть в тайну Тининой клинописи.

Тинкин хай-тек!

Насчёт «прилеплюсь у Твоего мизинца»! «И не вообрази, что мне твои в ногах валяния нужны». Видимо, мои вногахваляния вызывают у неё чувство… брезгливости, что ли… Я даже вижу, как она пинает меня, валяющегося, под зад своей смелой бронзовой ножкой… Ногой-ногой… Своим сапожищем! Как пса поганого — ннн-ааааа!..

Я даже слышу хрустальный звон её колокольчиков: тиннн-тинннн… тиннн…

Чтоб я никогда не вилял перед ней хвостиком.

Ннн-ааа…

— Да, книги горели как порох, особенно книги… Со всеми их трагедиями и философиями… Не щадя никого…

Чистка, чистилище…

Или, скажем, Бетховен…

Отереть и осенить…

Может ли его музыка совершить переворот в сознании вот этих самых семи с половиной миллиардов утлых уродцев, тысячелетиями истязающих лик планеты, если уши их забиты глиной исключительно величественной глухоты?

— Но вот что поразительно! — говорю я, — когда книги горели — огонь не обжигал! Знаешь… Каждый старался, так сказать, запастись этим огнём… Это как благодатный огонь из Кувуклии! Все сбежались со свечечками и запасались-запасались этим огнём… Как водой в засуху! Прошёл слух, что он благодатный, вот все и бросились запасаться… Как зерном в неурожай! Выхватывали горевшие книги из костра и погружали в эту благодать свои лица, да-да, «…в густое варево, чтоб обтереть своё лицо ещё до зарева…».

Отереть и осенить… Тина и тут… прям… Чтобы зарево не застало врасплох.

— …ага, целые лица свои, — уверяю я, — в этот книжный огонь… Огнь! Чехова, Бунина, Набокова… Хотя, правда, от «Лолиты» толку было мало — ожоги… жглась огнём… Приходилось даже смазывать кожу мёдом на молоке… От десяти коров. А вот «Иллиада» с «Одиссеей» хорошо грели, мягко, шелковисто, тепло, посверкивая… И «Дон Кихот» ничего, и Рабле с Монтенем и Паскалем… В общем там тоже был сыр-бор — кто грел больше, кто меньше… Кто ярко, а кто просто тлел… Тускло… Какой-то Джойс просто дымил… Будто на распутье в распутицу…

«Паутинно выверенная путаница дней».

Точно-точно — точь-в-точь как если бы все мы вдруг оказались в путаной паутине, и дни наши, и тени… Жора, Лёсик, Иуда, Папа… Иисус… Их паутинные тени… Тинины… Но, знаешь, сколько я не выискивал, сколько не гонялся, тайно прячась в тени домов, сколько ни старался, так сказать, поймать на горячем Тинину тень, мне так и не удалось… Я подумал: она бестенна! Я же это не придумал, я в это уверовал: у Тинки нет тени! Ни тени, ни теней… И тут не может быть и тени сомнений!

(Я — её тень!.. Мечта! Эх, если бы… Я бы тогда… Эх… дааа…).

— Может поспишь? — спрашивает Лена.

— Я же только проснулся!

Тинины скалозубые распутницы всех перепутали, запутав и нас в эти пута путников на распутье…

В распутицу…

— Растаскивали, — говорю я, — этот огонь по квартирам, по городам и странам… Как олимпийский, ну… знаешь… И вскоре весь наш шарик земной замерцал-засветился… Ну, помнишь — как от Тинкиных стихов… Когда каждый вкрутил в себя лампочку…

— И что Тина?

— Да не укладывай ты меня, — прошу я.

Или, скажем, Эйнштейн! Е = mc². Ах ты, Боже мой, делов-то!

Стасик, мой бывший парикмахер (сейчас я стригу себя сам) понятия не имеет об этой еравноэмцэквадрат! И что? И ничего — лучший парикмахер Москвы! Гений места! Не какой-то там сопливчик Зверин или Зверев… Сержик что ли… Ну тот, что…

Наука!..

Эйнштейн, естественно, шатанул ось, у каждого земля дрогнула под ногами, но от этого не каждый стал счастливым. То-то и оно…

Наука!..

Не вышвыривать же её на помойку! Есть же какой-то от неё и толк. И счас эти все разносоловые хай-теки…

Поживём — увидим…

Потом мы ещё говорили о революциях…

— Потом пошли картины… Все эти Эль-Греки и Ван Гоги, Гогены и Сёры, и… И Гойи с Рафаэлями, Караваджи с Матиссами и Модильяниями… Полный фарш! Ну, сама знаешь — Мунки-пунки, и твой ненавистный «Крик» с «Великим Мастурбатором», и даже Энгр с Дюрером… Ой и…

— И что Тина?

Зарядила ты свою Тину!

— Так вот я и хочу тебе что сказать! — говорю я.

— Скажи…

И вот ещё музыка!!!

— Ну, это письмо, помнишь?..

Лена уже в плаще, стоит ждёт.

— Ну ты и копуха, — говорит она, — долго я буду ждать тебя? Кто из нас женщина?

Я признаю:

— Ты! Только ты!..

Пусть письмо ждёт своего часа.

— Идём, — говорю я, влезая в свитер, — я готов.

— Ботинки-то хоть надень, — говорит Лена, — снег уже… Завтра ноябрь.

— Снег?! Не, правда! — радуюсь я, — первый снег!..

Вот бы Тина обрадовалась! У неё там жара, видимо, адская… И ещё этот смертоносный тайфун! «Sandy»! Скорость ветра — 190 метров в секунду! Это ж куда за час можно долететь? На другой край земли! Ну и ураганище!..

Вот бы заявиться Тинке в объятия! Вдруг! На тебе! Принимай! Мокрый весь, весь в дожде и ветре, истерзанный, исстёганный… На меня, на!..

— Рест…

— Да-да, шнурую-шнурую…

Шурую весь из себя, голый… До ниточки… И тут вдруг навстречу мне:

«Раздену город. До листа. Себя — до нитки…».

Город-то зачем? Его и без тебя разденет октябрь… Себя, себя! До нитки…

— Ты шнуруешь уже целый час!

Шурую-шурую…

«Пошлю тебе из октября «Люблю» — открыткой».

Ха! Нетушки, милая моя, Тишенька, открыткой тут не обойдешься, не отделаешься… Не отмахнёшься… Я вот что должен тебе сказать, заявить, если хочешь… Если хочешь вот что проорать:

… слушай… если отмалчиваться и не встречаться, и остаться тут —

в одиночестве —

завтра перестанет хлестать наотмашь ранними утрами,

в которые пора вставать…

И время — кончится …

А?!

Не так ли?!

Время кончится!!!

Глас вопиющего!

Так что не делай из себя, пожалуйста, пустыню!..

Ору я…

Скажи ещё, что я несравненный плагиаторщик.

Вор!

Воррррр!..

Ор мой…

Украду, выкраду, вымучаю, вымолю, выстегаю, выволочку устрою, устрою…

Пока время не кончилось…

— Я бы не послала тебя даже за смертью, — говорит Лена.

— А ты пошли, — говорю я, — пошли меня…

Куда-подальше…

— Пошли уже… копуха моя дорогая… Зашнуровался весь… Цепи ещё нацепи…

Твоя правда — попался…

В цепях весь…

Сегодня назван город, день и час. И может нас уже не стать к рассвету.

Я ей напишу, обязательно напишу, отвечу на это письмо…

— …и тогда, — говорю я, — мы и приняли решение… Это, правда, стоило огромных усилий. Ты помнишь, я рассказывал, как я ездил в Багдад, там ещё шла война, это был жуткий ужас, помнишь, мне удалось побывать на развалинах Вавилонской башни, затем Сады Семирамиды, я же рассказывал… нам удалось собрать тогда уникальные артефакты, свидетельствующие… Мы слямзили биополе каждой песчинки, каждого камешка и росинки… Выкрали весь сакрал! Аж до шумеров и ассирийцев… Я ж рассказывал, помнишь? Мы тогда чуть жизнями не поплатились, когда эта кучка бедуинов… Ну, помнишь, я говорил, что они заставили нас… Меня с трудом откачали…

— Помню. Ты ещё не рассказал, как вы с Тиной покоряли Кайлас. Обещал.

— Успеется.

Лена улыбается.

— И потом мы сумели выстроить всю цепочку, ну, ты знаешь: Гильгамеш, Навуходоносор, Семирамида, потом этот… как там его… и затем Хатшепсут… Рамзесы, Птолемеи… Эхнатон, Тутанхамон, у нас теперь весь список… мы добежали аж до Клеопатры… Я же рассказывал!.. Помнишь? Аж до самой… Ага! Аж до Тинки! До Самой…

— Давно хотела у тебя спросить, — говорит Лена, — зачем вы всё-таки её клонировали?

— Кеннеди-то? Хо! Эту… Жаклин, что ли?..

— Зонт возьми, — говорит Лена.

— Жаклин что ли? Кеннеди?

Я ёрничаю, понимая, что Лена понимает, о ком я спрашиваю. Меня просто накрывает волна жара: мне стыдно, но я до сих пор не вполне знаю, зачем мы клонировали Тину. Знаю, конечно. Конечно, знаю: чтобы не ослепнуть!

— А ты не видела мои очки?..

Будто очки могут дать на это ответ.

— На нос глянь…

Легко сказать…

Летать!))

«Такая пытка — попытки летать…».

Голос гёзов…

— Тинку, что ли? — спрашиваю я. — Ясно зачем!

Кто вы, гёзы?..

Грёзы мои…

Да я в самых мельчайших и до боли дотошных подробностях могу рассказать…

— Рест, — говорит Лена, я жду. Мы идём?..

Вот они грозные гёзы грёз: зачем?

Только когда из кучки Жориного пепла удалось слепить алмазинку… ну так… углеродную слёзинку, не дотягивающую до карата, мне удалось самому себе ответить на этот…

Хм, зачем?..

Дурацкий вопрос!..

Всегда и во всём надо отыскивать наиболее значимое… Значительное… Знаковое…

Во всём…

Я до сих пор ищу ЭТО в Тине…

Во заноза-то!..

Ясно, как день зачем: чтобы не ослепнуть. Не превратиться в воск. Трудность и в том, что духа в Тине аж 99,9%! Остальное — Тело!.. Вот с этой десятой долей процента приходится жить. Это трудно? Это просто невероятно трудно! Безнадежно! Невыносимо! Вот и тянешься всем своим существом к её Духу, чтобы прорастать в это божественное тело. Попробуй тут жить! Мука, мука! Ад! Это как росток сквозь асфальт…Вот и сейчас, вылупив свои зелёные — вглядываюсь, выискиваю…

Пытаюсь в пытке…

Ишь, следопыт-то… Пытливый!..

Ясно зачем?..

Ишь…

Дата добавления: 2015-08-03