Уникальная вещь: если перевести текст Тинкиного письма на все языки мира и перведенные тексты снова выписать клинописью — получится одна и та же надпись в виде птичек, трубочек и человечков. Как на той финтифлюшке.
Сдохнуть можно…
— И что в этом удивительного?
— Всё!.. Понимаешь…
Лена отказывается понимать:
— Рест, тебе не страшно? Ты не боишься, что, нарушив тайну…
— Страшно…
Страшно? Мне?! Страшно?! Да какой может быть страх?! Мне, признаться, давно уже ничего не страшно! Вы не поверите, но с каких-то недавних пор мне это чувство стало совсем незнакомым. Хо! Страх… Я, кажется, где-то уже говорил, что мой возраст и всё пережитое мною напрочь выкоренили во мне это жалкое чувствице — страх… Пф, страх…
— Страшно, конечно, — говорю я. — Я всё ещё боюсь не успеть. Осталось вот… всего ничего… Но больше всего на свете я боюсь потерять, Лен, тебя! Ты же для меня… Ну, сама знаешь: ты — моя Пирамида! Я тебя уже выстроил, выстроил! Живи в веках!..
— Да уж, — говорит Лена, — выстроил!..
— Ты — сгусток самой юной и совершеннейшей жизни во всей этой дряхлой Вселенной!..
— Да уж, говорит Лена, — сгусток…
— Ты, — говорю я, трясь щетиной о Ленину щёку, — мой Париж…
— Побрился бы…
— …праздник, — говорю я, который всегда со мной.
— Как же, как же… Праздник!.. Всегда, всегда… Просто не представляю, как я буду без тебя жить.
— Так ты и не будешь, — твёрдо говорю я, — без меня.
— Мы умрём в один день, в один час?
Я улыбаюсь, ещё крепче обнимая Лену.
— Мы, — уверенно говорю я, — не умрём никогда! Non omnis moriar! (Не весь я умру, — лат.)
Теперь улыбается Лена.
— Ну, хорошо, хорошо, — соглашается она, — не весь! Дальше…
Она просто тянет меня за язык. Я понимаю: времени в обрез… Нам ещё повезло с погодой: мокрый снег, ветер, и я уже говорил — стынь жуткая! На улицу не то, что не высунешь нос — глазу больно смотреть.
А тут ещё и Тинино «у нас мало времени». Да знаю я, знаю! У всех теперь мало. Так мало, что и представить себе невозможно — его нет! Меня это радует? В каком-то смысле! С окончанием этого времени кончится и моя Пирамида. Да! Я вырвусь, вырвусь, наконец, из её клети! Я разорву её цепи… Я отгрызу себе даже лапу, чтобы обрести долгожданную свободу!..
Вот, — говорю я, — послушай ещё:
«Бог дал человеку свободу воли и никогда не отнимал её у него. Господь терпеливо ждёт, когда человеку надоест калечить себя грехами. Если мы видим разрушительность греха и обращаемся к Богу за помощью, Он с радостью исцеляет раны, которые мы наносим себе.
Но даже Бог не может нас спасти вопреки нашей воле…Только чистые способны построить что-то настоящее и стОящее. Чистые и крепкие в вере».
— Это ты к чему? — спрашивает Лена.
— Даже не знаю, — говорю я, — к свободе воли… Помнишь, у Шопенгауэра…
— Это у него?
— Это — Тинка… Ну, то письмо…
Лена кивает: ясно…
— И? — говорит она.
Нет смысла тратить остаток времени на иллюзии. Уже середина ноября, и жаль, что Жора ещё ждёт моего участия. Пора с ним кончать! Итак, где он там у нас зависелся? Ладно, так и быть: подробности его висения на кресте и затем сгорания и превращения в пепел, думаю я, никому не интересны. Как висит человек на кресте — об этом море фактов и слёз. Да взять хотя бы рапятие Христа! До мельчайших деталей! Интернет пестрит! А сколько научной литературы именитых учёных, сколько толков и уверений: только так, это факт непогрешимый… Что же касается запечённого Жоры, то и тут — рай!!! Жареный Жора или испеченный, или прикопчёный… Об этом — сотни тысяч рецепров из поваренных книг. Я не кощунствую: факт общеизвестный — тело, мясо, огонь, дым… пепел (если не досмотрел), пепел… пыль! Пф!.. А кто откажет себе в удовольствии сдуть эту Жорину пыль с лика Земли? Или смахнуть веником, влажной тряпицей… Взять, наконец, пылесосом. Пыль сама по себе требует собственного уничтожения. Мазохистка!..
А уж эти все… присосавшиеся будут дуть… Соловьи-разбойники!.. Я даже вижу надутых и Валерочку, и Ушкова, и… Дующие планарии!..
— И? — повторяет Лена.
— И-и, — говорю я, — видишь… смотри… Помнишь, я уже говорил, — нам пришлось расшифровать геном человека. Оказалось, что он содержит всего три миллиарда нуклеотидов, ну, этих самых кирпичиков, последовательность которых в ДНК и определяет всю пестроту человеков.
— Человеков?
— Конечно! Ведь в мире нет двух одинаковых людей.
— А мы с тобой? — спрашивает Лена.
— Ну, разве, что!.. И вот, — продолжаю я, — мы с головой бухнулись в эту пестроту… Знаешь, это было нечто такое… Ошеломляющее… Какой-то кошмар… Цугцванг полный! Настоящее чинквеченто!..
— Чинквеченто?
— Абсолютное! Наивысший расцвет мысли!
Лена слушает.
— …так вот, — говорю я, — когда мысль моя расцвела, как бутон пиона, я нашёл ключ к Тининым текстам и сделал выборку всех ключевых слов и знаков. Их оказалось ровнёхонько столько же — три миллиарда! Ни знаком больше, ни меньше…
— Невероятно, — говорит Лена.
— Ничего подобного, — говорю я, — как раз наоборот! Вероятность того, что Тинины знаки — суть ключ от замка человеческого генома, невероятно правдоподобна! Вернее — точна с невероятной степенью вероятности… Какая изысканная филигранность! Просто божий замысел! Понимаешь меня?
Лена молчит.
— Ну как это тебе объяснить на пальцах…
— Я пойму, — кивает Лена, — ты пробуй…
Да я и сам толком, признаться не очень… Я ещё не понимаю, что делать с этой невероятной вероятностью, но твёрдо знаю: Тина — наш ключ к спасению! Она своими текстами говорит нам, куда следует устремлять наши стопы! Говорит простым русским языком… Да и любым нерусским!
Своими стихами, рифмой и порядком слов Тина подчинила себе всё человечество и, как Менделеев свои элементы, выстроила свою беспристрастную и совершенно непререкаемую иерархию ценностей…
— Что же такое этот самый ключ? — спрашивает Лена.
— Я же сказал: рифма! И порядок слов. Подбор и порядок. Ясно ведь, что в этом порядке солью является и порядок букв в словах. Понимаешь меня?
Лена слушает.
— Вот смотри, — говорю я, — берем, скажем, буковку «эс» и прилепляем к ней буковку, скажем, «те». Что у нас получается — «ст…»! Теперь можно из этого «ст» лепить всё, что угодно — «станция», «стакан», «сталактиты», «стена», «стерва», «стёб», «стимул», окрик «стой!», «стопаньки», «Стинг», «ступор», «стул»… Ой, да тут вариантов — пруд пруди! Скажем, — «стресс» или «стих», или просто «страх», жуткий страх, понимаешь? Уйма просто!
Лена смотрит, всем своим видом показывая полное непонимание.
— Ну, как же ты не понимаешь?! Всё так просто! Просто на тарелочке…
Лена пожимает плечами, мол, я-то тут при чём?
Я понимаю, всё дело во мне: надо быть проще, понятливее. Понятливее? Да сколько угодно!
— Итак, — говорю я, — «страх», да?
— Пусть, — говорит Лена, — пусть будет «страх», если тебе угодно.
— А вот и нет никакого страха, — говорю я, — смотри!..
Теперь пауза.
— Теперь не «е», не «ё», не «и», не «эр», и даже не «у»… Тина выбирает обыкновенное «а»! Простое, как правда! Правда?.. Смотри — «а»! Что у нас получается — «стаааааа-а-а-а-а…». Правильно? Ну теперь-то понятно — «ста»! «Лет до СТА расти нам без старости» — помнишь?
— Хм!..
— Так вот никаких не до «СТА», — говорю я, — а «СТА-НО-ВИТ-СЯ», — говорю я, руками помогая рождаться Тининым стихам большими буквами.
— Ах, — говорит Лена, — конечно.
— Именно! — говорю я.
Теперь мы оба киваем головами в знак согласия с нашим пониманием этого высокоштильного Тининого акта стихосложения.
Я цитирую:
… становится рядом и смотрит в его ключицу,
читает его по движению каждой жилки
и знает, что будет. И знает: когда случится
все то, что им шепчет папирус, им надо жить, как
двум кастам, идущим единой дорогой веры,
совпавшим друг с другом, как соль и прибрежный камень …
— Это же не её стихи, — говорит Лена, — ты говорил, что…
— Да неважно, чьи они, — говорю я, — Тинины, не Тинины… Ей нравятся…
— Тине?
— И мне и Тине, и, надеюсь, тебе тоже.
Лена кивает — нравятся.
— И теперь, — говорю я, — смотри что получается. Получается, что…
— Что?
— Вот и весь тебе ключ, — говорю я. — Теперь-то уяснила?
— Теперь-то!..
Теперь мы улыбаемся.
— Так вот всё дело вот именно в таком порядке буковок: «эс», «те», «а», «эн», «о»… Это ясно?
— Как день! — говорит Лена.
— Но здесь ещё вот какая изюминка.
— Клубничка! — говорит Лена.
— Нет, — говорю я, — изюминка, цимус!
Лена слушает.
— Рифма! Гомер! Накаты волн…
— Понимаю, — говорит Лена.
— Так вот, если все это… и набор буковок, и рифма, и смысл, и интонации, и Тинин голос и… накаты волн… Если всё это совместить, сгустить, сжать, сопрячь…
Вот ведь где Тинина sal atticum! (Аттическая соль, — лат.). Правда она никакая не аттическая, без всяких тонкостей и изысканностей… Соль как соль… Но — соль! Как «Вы — соль земли». Да-да, именно так: Вы, Тина — соль земли!
Лена кивает — да-да! Затем спрашивает:
— Тинин?
— Что «Тинин»? — спрашиваю я.
— Голос, — говорит Лена.
— Только! — говорю я. — Только Тинин! В том то и дело, что ничей другой, кроме Тининого. Только Тинкин! Ты слышала, как она поёт?
Лена мотает головой из стороны в сторону: э-а…
— Вот этот-то сгусток энергии, — говорю я, — и выстраивает в наших хромосомах такую последовательность этих самых нуклеотидов — составных частей ДНК — так их упорядочивает и структурирует, что эта биомасса, неудачно прозванная кем-то homo sapien,сом, и оЧеловечивает его, делает из ничтожного хомика Величественным Homo! Это как заклинаниями и песнопениями поднять многотонную глыбу на вершину пирамиды!
— Да, — говорит Лена.
— Да, — говорю я.
— Хуже атомной бомбы, — говорит она и поправляет себя, — крепче, сильней!
— Вооооооот…
— Понимаю, — говорит Лена.
— Это — как генные мутации, только наоборот. Не к упадку, уродствам и разложению, а к расцвету, совершенству и величию. Такова сила слова!
Я не только разъясняю Лене принцип действия Тининого оружия, я и сам уясняю — вот где силища сил!
— Это не какие-то там HARPы с их смерчами и цунамими…
— Цунамами, — говорит Лена. — Цунами.
Тепрь мы смеёмся, хохочем что есть силы и слёз!
— Да-да, ты это уже говорил: HARPы — просто детский лепет.
Мы просто ухохатываемся..
Я понимаю: это смех признания понимания Тининых рифм. И слов, и букв и буковок… И особенно — промежутков между буквами, паузами, которые тоже наполнены Тиной. Тининого оружия!.. «Глаголом жечь сердца людей»!.. Что может быть очистительнее этого Тининого огня?!
Ничего!..
А ведь вода и огонь — это очистительное оружие богов. И богинь!
«…совпавшим друг с другом как соль и прибрежный камень…».
Здесь соль: совпавшим!..
Хотя здесь абсолютный Тинин запрет! Как камень! На пути к «друг с другом». Это я тоже понимаю. А Лене незачем это знать.
Поздний вечер, мы стоим с Леной у окна в обнимочку, высота, я уже говорил, высота птичьего полёта… Шестнадцатый этаж… Или двадцатый…
Лена вдруг декламирует:
«…в этом городе на хватает Питера Пэна
И питерское серое небо огромно
И проникает в тебя внутривенно… Капельно…
Здесь так дышится морем и временем… Как нигде…
(Отчего же так больно?)
Оттого что я здесь — временно».
— Кто такой Питер Пэн? — спрашиваю я.
О том, что «я здесь — временно» у меня и мысли не мелькнуло. Это станет ясно
потом. Вскоре.
— А скажи, — спрашиваете Лена, — что ни Гомер, ни Петрарка, ни Шекспир, ни Пушкин не обладали способностью покорять сердца и умы…
— В такой мере как Тина — никто, — говорю я, — разве что в незначительной степени… Скажем, Рембо… И, конечно, Пушкин, особенно Пушкин для россиян… Как и Данте для итальянцев, как и Байрон для англичан, а Гёте — для немцев… Тина же, понимаешь, Тина… Это как эсперанто!
— Понимаю, — говорит Лена, — конечно, понимаю.
Вскоре, ближе к полуночи, Лена-таки возвращает мои мысли к Жоре.
— Мы с тобой совсем бросили его на произвол этих твоих…
— Ничего не бросили, — спорю я, — ничего подобного! Жора всегда с нами. Но как тебе Тинин ключ?
Лена смотрит на меня с нескрываемым любопытством: я ещё никогда Тиной так не восхищался.
— Золотой, — говорит она, — золотой! Все ларцы мира ему подвластны.
Я удовлетворённо киваю: абсолютно все! Всенепременно! Все до единого! И теперь этот Тинин ключ в наших руках! Это — спасение… Это — власть… Ну да! Это власть над миром…
— Разве ты жаждешь власти?
Ленуся моя дорогая! Да нет в мире мало-мальски разумного человека, не мечтающего о шапке Мономаха, о короне, о скипетре…
— Что ты, — говорю я, — зачем мне она? Если я, бывает, и думаю, то только о власти совершенства. Ты же знаешь меня…
Лена улыбается.
Тишина…
Вдруг она спрашивает:
— И что Жора?
Тишина…
А ведь я так и не знаю, как бы распорядился властью над миром, попади её вожжи вдруг в мои руки. Не знаю, не знаю…
— Что, — спрашиваю я, — о чём ты спросила? Власть над миром?..
— Жора, — говорит Лена.
Ах, Жора!..
— А что Жора!.. Сгорел себе…
При чём тут Жора?
— …как свеча, — говорю я.
Кончилась власть Жоры! Король умер…
— …даже как порох, — говорю я, — пшшшть! Ты видела, как горит порох одним стремительным смертельным звуком — пшшшть… Слышала?.. Углился, углился… Наконец, в конец обуглился… До кости! А затем и кости…
И чтобы отвлечься от жажды власти, я седлаю Жориного коня.
— Крест, — говорю я, — в этом обугливании здорово ему помог! Не то бы кости ещё б тлели и тлели… В этом мировом пепелище. Крест же поддал Жоре жару. Как масла в огонь. По телику долго демонстрировали эту жаркую мощь креста. Ну, естественно, и Жору показывали… По всем каналам! Крупный план… Глаза, лоб, нос, уши, рот… Крупным планом… Гримасу рта… Видимо, Жоре уже было больно улыбаться… Гримаса боли… Искажённое болью лицо выглядело жутковато.
Не хотел бы я сейчас видеть себя таким в зеркале — гримаса боли…
— Что же касается глаз, — говорю я, — синих, как космическая бездна, Жориных глаз… Они — плакали… Слёзы катились…
Я не могу рассказывать это без слёз.
— …слёзы катились по испачканным дымом щекам чистыми струйками и, шипя, падали в пекло костра… Как уж звукооператорам удалось уловить этот шёпот умирающих слёз одному богу известно, но их едва слышимый крик был расслышан всем миром… Среди зловеще трескучего говорка костерца…
Я даже стаскиваю с себя свитер — жара!..
— Brevis vitae Istmus (Краток миг жизни, — лат.), — тихо произнёс тогда Папа. Юра тоже что-то шептал… Как молитву. На своей точной латыни. То ли si vis me flere, dolendum est primum ipsi tibi (Если ты хочешь, чтобы я плакал, ты должен прежде всего сам испытать боль), то ли hic mortui vivunt, hic muti loguuntur (Здесь мёртвые живут, здесь немые говорят, — лат.).
По шевелению губ я не смог разобрать.
То ли nec vixit male, qui natus moriensque fefelit (Не худо прожил жизнь тот, кто безвестным родился и умер, — лат.).
Да, да, кажется именно это «не худо» шептали Юрины губы: vixit male… vixit male…
Этим «vixit male» Юра как бы упрекал Жору за его яркую жизнь, за этот крест и костёр… И ещё я видел, как Юрины губы немо произносили одно только имя — Гермес… Гермес…
Король умер…
— Что Юля, Аня, Наталья, — спрашивает Лена, — они что?..
— Лёсик, — говорю я, — маячил столбом, молчал, сквозь прищуренные веки наблюдая за происходящим, ни единым движением не выдавая ни единого своего желания. Аня куталась в какой-то платок, хотя жара была адская, а Юля… Юля молилась.
— А Наталья?
Молчала.
— У Ушкова даже через стёкла очков было видно, как горели глаза.
Ну и не мог же я следить там за всеми.
— Затем — руки, — говорю я, — кисти рук… крупным планом… Гвозди… Казалось, будто даже гвозди, даже эти сизые кованные гвозди, осознав свою вину перед Жорой, сжалясь пламенем костра, стали мягче и податливее, предоставляя Жориным кистям хоть какую-то степень свободы…
— Рест… На сегодня достаточно… Ладно?..
— Ладно…
— Ты зря снял свой свитер.
Да уж… пожалуй…
— Накинь хоть халат. Хочешь выпить?
— Угу…
Ладно то ладно, думаю я, но мне и самому уже давно хочется с Жорой покончить. С Жорой… С Иудой… Особенно с Иудой, с Папой… Ну и с этими швондерами и шариковыми, штепами и швецами, и шматковыми, и шапарями, и шпоньками, скрепками и булавками… Со всем этим гнилым затхлым подлым умирающим миром… Со всем этим барахлом…
Я понимаю: вечер пропал. Так и добьём же его уже… До дна! Наповал!
— Вон он весь тут, — говорю я почти шёпотом, — Жора… в ящике стола. Хочешь полюбоваться?
Лена не понимает.
— Выдвини ящик-то.
Лена встаёт и уходит от стола подальше. Я подхожу, выдвигаю ящик, беру коробочку из-под монпансье, затем беру полиэтиленовый пакетик, в котором хранится то, что осталось от Жоры — небольшой алмазик, размером с горошину…
— Вот, — говорю я, добыв из пакета тусклую горошину и поднося её Лене на ладони, — вот и весь тебе Жора. Нравится?
Всё, что осталось от короля…
Лена прикрыв лицо обеими руками, словно защищаясь от удара, всё же косит глазом сквозь растопыренные пальцы.
— На, — говорю я, — не бойся. Знаешь сколько он весит?
Лена, ошеломлённая, молчит.
— Ровно карат, — говорю я, — тютелька в тютельку. Все остальные весят на голову меньше.
— На какую голову?
— На любую другую, — говорю я, — кто чего стоит, столько и весит. Но на голову меньше Жоры.
Я подхожу к Лене поближе, ссыпаю все зёрнышки в кулёк, оставляю только Жорино. Зерно!..
— Видишь, — говорю я, — это — сапфир! Вот и весь тебе Жора!
Лена опускается в кресло, долго молчит.
— Жора, — говорю я, — это наша Жанна д’Арк.
— Я тоже об этом подумала, — говорит Лена.
Я понимаю: вечер пропал. Но и с этим Жорой покончено! Настоящий же ждёт нас… Да! Le roi est mort, vive le roi! (Король умер, да здравствует король! — Лат.). Он теперь где-то там, с нашей королевой…
Лена не понимает:
— То есть? Какой король здравствует?
Пришло время раскрыть нашу тайну.
— Распинали-то клон, — как ни в чём не бывало, говорю я, — Жорин клон. Вот он и… Мы стояли с ним рядом, ряженые в парики…
Лена просто катапультируется из кресла.
— Клон?!
Я притворяюсь, что плохо слышу.
— Ага, — говорю я, — клон… Жорин клон. Где моя зажигалка?
Лена не унимается:
— Как клон? Клоооон?!! Охохооо… Таки клон! А я, знаешь, как-то…
У неё перехватывает дыхание.
— У нас есть спички? — снова спрашиваю я.
— Мне тоже пришло в голову… Ну, знаете… Я даже хотела подсказать вам, что… Я знала, я так и знала! Как интересно! Значит, вы-таки не решились…
— Лен, — говорю я, — спички дай, пожалуйста.
Лена чисто машинально находит коробок и суёт мне — на свои спички!
— Лен, говорю я, — я же не… Я тебя не обманывал. Я просто…
— Держи же!
— Что это?
— Спички, твои спички. Ты просил свои спички — на! А сигареты — в столе.
Я вижу, как ей трудно совладать с собой. Я предлагаю и ей сигарету.
— Не хочу.
— Слушай, — говорю я, — неужто ты думаешь, что Жора дал бы себя распять!
— Никогда так не думала! Никогда не думала, что ты будешь…
— Я хотел преподнести сюрприз, — оправдываюсь я, — и неужели ты…
— Ха! Хорош сюрпризик! Держать меня за…
— Жора бы никогда, — продолжаю я, — не позволил себя… Он же терпеть не мог чужих рук. А чтобы дать себя стреножить и спеленать… Сама понимаешь. Потерпеть неудачу — это пожалуйста! Это — сколько угодно! Сколько раз ему приходилось проигрывать, терпеть фиаско…
— Рест, ты просто…
— Поражений он не страшился, он даже позволял себе эти проигрыши, чтобы лучше узнать их причины и извлечь урок… Да, он давал себе эти уроки, чтобы досконально и до мелочей изучить, так сказать, конструкцию и архитектонику поражения и затем выковать всенепременное оружие победы — её всесокрушающий меч!
Лена только улыбается. Я вижу ее, освещённую приглушенным светом свечи — она прелестна!
— Сигарету дай, — просит она.
Я даю сигарету, подношу ей горящую спичку. Она прикуривает от свечи.
— Ну хорошо, — говорит она, пыхнув на меня дымом, — хорошо… С Жорой мы, кажется, разобрались. Есть Жора и есть Жора… Спасибо за сюрприз!
Да пожалуйста!
Итак, есть Жора и Жора! И есть Тина и Тина!
Что же получается?..
— Они, — говорю я, — с Тинкой там что-то задумали…
Лена лишь мотает головой из стороны в сторону: задумали так задумали…
Неожиданная мысль о Тине заставляет меня забыть Жору. Лена всё ещё сидит в кресле, задумавшись, я думаю о Тине. Я думаю её словами:
«Слова могли сложиться только так… Как ни тряси коробочкой молекул…».
Вот уж воистину Цезарь прав: «Veni, vidi, vici (Пришёл, увидел, победил, — лат.). Тинина победительность неоспорима! Как не тряси коробочкой…
Я высыпаю свои алмазы-молекулы в коробочку из-под монпансье и бросаю туда же Жорин сапфир. Трясу, перемешивая эти молекулы в надежде, что здесь сможет зародится новая жизнь. Как тогда… миллионолетия тому назад. Возрождение из ада! Птица Феникс!.. Новый виток возрождения…
И вдруг вспоминаю наш разговор с Тиной:
— Ты мне можешь сказать, что есть ад? — спрашиваю я.
— Ад?..
— Ад!..
Тина долго смотрит на меня, глаза её думают, и ещё секунду помедлив, она отвечает:
— Это жизнь без любви…
Сперва мне кажется, что я не услышал ничего нового, никакого откровения, ничего такого, что могло бы всколыхнуть мою душу, сердце… Я и без Тины мог бы это сказать. Кому, как не мне знать, что любовь… Да, «Да любите друг друга». Это уже просто притча во языцех и каждому ясно, что…
Вдруг слышу голос Тины:
«Ты никогда не думал, — спрашивает она, — отчего так схожи слова «ад» и «да»?
Я пожимаю плечами — никогда! Да я и не вижу в них никакой схожести — чистая противоположность даже в написании. Да — это да, ад — это ад. Да — это всегдашнее соглашательство, это непрекословие, это даже некая вседозволеннось. Да — это прекрасно! Услышать встречное да — мечта многих! Ад же… Это — ад. Зачем тратить слова?
— Потому что каждое наше «да», — говорит Тина, — строит нам «ад»
Я с этим не совсем согласен: и да, и нет.
— Потому что каждое наше «нет» воздвигает с«тен»у.
Каждое ли? «Нет войне» — стена? Ну да. «Нет денег» — стена? Непреодолимая! «Нет, не люблю! Нет!» — стена? Ещё какая! Значит, — каждое?
— Да, — говорит Тина, — жизнь без любви — ад! Но её никто никому не даёт. Её даже не завоёвывают, не берут на абордаж, не штурмуют, как пираты корабль или турки крепость… Она есть внутри каждого из нас. Любовь — это наполненная до краёв амфора… Переполненная! Она льётся через край Ниагарой, которая никогда не кончается, и чем больше ты даришь себя, тем полнее твоя Ниагара.
Я вдруг поймал себя мысли: Тина — моя Ниагара…
И тут я поймал её взгляд, я вдруг осознал её мысль, мысль о том, что я так ничего и не понял, и, чтобы мне стало понятно, как с небес, вдруг упал её голос:
— Ад, — сказала она, — это жизнь с перебитым хребтом… Без любви…
Это-то ты понимаешь? — немо спрашивали её глаза.
«Я с вами совпадаю. Аз воскрес! Вы просто свою руку протяните…».
Я понимал: tout va bien (всё будет хорошо, — фр.) или tutto andra bene (всё будет хорошо, — ит.), или nota bene (заметь, — лат.), или bona fide (вполне искренне, — лат.), или даже Evrica! (Нашёл, — лат.)…
«Аз воскрес!».
Я понимал: ключ у меня в кармане!
А Тина?..
Надо же! Мог ли я когда-нибудь даже подумать, что вся тайна тайн мироздания…
Да ни разу в жизни!
— Хочешь выпить? — спрашивает Лена.
— Не откажусь…
Вдруг слышу:
«Миссия — вЫжить!
Хватаюсь за крАй.
ПровЕрь — я ещё живА.
Я вы-жи-вА-ю
Где повисАют
Над пустотОй… словА…».
Миссия — вЫжить!..
Ти, какой край? Какая пустота? И почему отдельные Буквы я слышу
Большими?
— Держи, — говорит Лена.
«Речкой — Из сонной артЕрии…».
— Спасибо, — говорю я Лене, — тебе за маленький рай.
Я слышу, как эхо вторит: «…Аленький рАй… Ай… Ай…».
— Пей уже, — говорит Лена, — маленький рай мой. Твоя малиновая…
Я делаю несколько жадных глотков.
Ааааааааааааааааа-й…
Где мой золотой ключик от рая? (Или от ящика Пандоры?)
Я понимю: Тина вне моей власти над миром.
Приходи. Заждалась.
Приноси мне в ладонях ливни.
Да, ад… Это — мой ад!..
Заждалась? И эти ливни! Взахлёб! С тобой не соскучишься… И это беззвучно-призывное — «Приходи». Безвосклицательно-тихое, почти неслышное, но так обнадёживающе-звонкое: «Заждалась!».
Даже малиновая не спасает!
Ти-ни-ко… Тинико, ты моя Тинико…
Я дождусь. Обещала.
Настрочила записок длинных,
Застолбила полян,
Подготовила города.
Просто ты поспеши.
Не сверни по пути никуда...
Что ж мне, всё это бросить к чертям собачьим и спешить на твои безлунные сонные поляны, в твои бешеные города, спешить… спешить… лишь ради того, чтобы жить, умирая, упиваясь твоими выстроченными звонким бисером нетленными записками?..
И не помню я никаких твоих обещаний!
Я все ёще сижу рядом с Леной, тяну без всякой спешки глоток за глотком свою малиновую, думаю, думаю… Как бы то ни было, мы с Тиной…
Или все-таки — да здравствует король?!!
По дорогам давно
В ожидании блокпосты
С описаньем примет.
А в приметах, конечно же, ты.
Я дышу на стекло
И пишу тебе. Почерк хромает…
Точно — аннуначка!..
Дата добавления: 2015-08-03; просмотров: 51 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая страница | | | следующая страница ==> |
| Глава 2 | | | Глава 4 |