Марта, понедельник

Сегодня у меня началась моя новая писательская жизнь, с самого утра. Так всегда бывает – вечером ты еще никто, а утром просыпаешься, а твои фотографии во всех журналах. Здорово, да?

Позвонила редактор (у меня есть РЕДАКТОР) из издательства (у меня есть ИЗДАТЕЛЬСТВО! Просто не могу поверить, что это все у меня есть!). Редактор пригласила меня на презентацию какой‑то книги в Дом кино (почему кино, если это книга?). Не важно, я пока еще не все понимаю, но обязательно разберусь.

Весь день мысленно кричала «Ура, ура!». Не только Ольга и некоторые другие люди проводят время на приемах, вручениях премий, фуршетах и кулуарах, – я тоже иду на презентацию.

Очень волновалась перед встречей с редактором. Она свой человек в литературном мире, очень известный. Берет меня с собой. А я в этом самом литературном мире так себе, никто, просто читатель.

Долго советовалась с Аленой, что надеть. Положила в машину (презентация состоится вечером и я могу не успеть заехать домой переодеться) большой пакет, в котором лежали: выходные тонкие шелковые брюки (Алена сказала – надень, будешь хоть раз одета как человек); шелковая блузка с оборкой (Алена сказала – не бери, все равно не наденешь такую приличную вещь); мешок украшений (решили, посмотрю на месте, какие надеть); туфли на шпильке (сунула в последний момент). Туфли мне велики. Алена сказала – писатели удивятся, когда увидят, как я ковыляю, придерживая туфли пальцами ног. К тому же я в них точно упаду, потому что не ношу каблуки.

На писательское мероприятие отправилась в джинсах (джинсы черные, никто не поймет, что это джинсы, а не вечерние брюки, а Алене я не расскажу) и в черном свитере.

Редактор оказалась ужасно милая, и, если не считать того, что я ужасно ее стеснялась и робела, мы с ней подружились. Мы вместе вошли в зал, где проходила презентация, и она сказала, что здесь много людей из Москвы, а потом и подвела меня к пожилому мужчине в темном костюме, наверное, известному московскому писателю.

– Это наш молодой петербургский прозаик, – сказала ему редактор.

Я оглянулась посмотреть на молодого петербургского прозаика. Рядом никого не было. Неужели это я? Я вежливо улыбнулась и на всякий случай искоса взглянула на редактора, не смеется ли она надо мной. Нет, не может быть, она бы не стала, она милая. А этот московский писатель, он не смеется? Вроде нет.

Мы отправились дальше, редактор впереди, я шаг в шаг за ней, как робкий утенок за мамой‑уткой на птичьем дворе. Хорошо, что я была во всем черном – просто такое незаметное черное привидение, а не нарядная идиотка в дурацких шелковых брюках и еще более дурацкой блузке с бантом.

Редактор подвела меня еще к нескольким людям, стоящим отдельной стайкой.

– Это… – ой! Она назвала имя, известное мне с детства, и моей маме тоже.

– Это… – ой‑ой! Она опять назвала имя, известное мне с детства, и моей маме тоже.

– Это… – ой‑ой‑ой! И она назвала еще одно имя, известное мне с детства, и моей маме тоже.

Неужели это я стою рядом с ними? Неужели мой Дневник – такое замечательное произведение, что сразу же вознесло меня на вершину литературного Олимпа?

– А это наш молодой петербургский прозаик, – снова представила меня редактор.

Я нервно почесывалась, не переставая улыбаться идиотской улыбкой, и думала, прилично ли будет сказать, что мы с моей мамой любим их с детства? Или нет? А вдруг они не хотят, чтобы мы с моей мамой знали, сколько им лет?

Представляла, как буду вечером рассказывать маме:

– Это – Шекспир, это – Шарлотта Бронте, это – Михаил Юрьевич Лермонтов, а это – наш молодой петербургский прозаик…

***

Так я стояла и думала, что скажет мама, и от восторга даже немного отключилась от реальности, а когда я пришла в себя, писатели уже кружили вокруг накрытого стола, и правильно делали, потому что фуршет был неплох: три вида колбасы, много разных сыров, пирожки, орехи и сухофрукты.

Я идиотически улыбалась сразу всем писателям, кишащим вокруг колбасы и всего остального, непрерывно таскала со стола желтенький сыр в дырочку (хорошо бы узнать, как он называется) и радовалась – вот стою я, молодей петербургский прозаик, и ем вкусный писательский сыр. Пирожки лежали неудобно, далеко от меня, ни одного не досталось!

Съела много орехов. Орехи – очень удобная еда для фуршета. Если с тобой никто не общается, можно непрерывно жевать и делать вид, что ты специально пришел пожевать и сейчас очень занят.

Разговорилась с одним из тех писателей, чьи книги я знаю с детства. Он радостно сообщил мне, как дешево ему обошелся билет из Москвы в Питер и обратно – всего пятьсот рублей за плацкартный вагон. Тут‑то я и поняла всю глупость Петр Иваныча и Никиты с Аленой насчет гонорара. Если уж такой известный мне с детства писатель радуется плацкарте, то мои мечты сделать на гонорар ремонт выглядят по меньшей мере наивно!

– В плацкарте – жизнь, а в купе – отстой! – сказал Известный Писатель. Поняла, что он имел в виду.

В плацкарте Писатель ехал с женщиной, которая рассказывала, что у нее лет пять назад умер в Магадане родственник, и вот теперь она хочет перевезти его домой. Он испугался, может, женщина не в себе, и уже хотел поменяться с кем‑нибудь полкой, но женщина пояснила:

– Вы что, не понимаете? Это же Север! Родственник там хорошо сохранился.

Теперь я всегда буду ездить в плацкарте и узнавать все про жизнь для своего творчества.

И еще Писателю недавно повезло – купил в сэконд‑хэнде пиджак за триста рублей, вот посмотрите, какой хороший! Я кивала, трогала пиджак и чувствовала себя частью литературного мира – я тоже обожаю сэконд‑хэнд и позавчера купила себе у метро Горьковская новый черный свитер.

Известный Писатель спросил меня (меня!):

– Вы тоже писатель?

– Нет, я не писатель, просто я вечерами пишу Дневник… про любовь…

– О‑о‑о! – задумчиво прогудел он. – Про любовь могут издать в женской серии, а там огромные тиражи…

Не могла отделаться от мысли, что ему тоже хочется в женскую серию.

Известный Писатель ушел, а я уселась в уголок и провела там довольно много времени совсем одна со своей тарелкой, пока рядом со мной не присела писательница, настоящая, не такая, как я. Она сбрасывала пепел в мою тарелку и пихала меня острым локотком в плечо. После третьей рюмки писательница положила лицо в салат, совсем как Лев Евгеньич, и принялась издавать странные звуки(представила, как буду рассказывать об этом Женьке, и непроизвольно захрюкала. Не забыть обсудить с Женькой, можно ли настоящей писательнице сыпать пепел себе в тарелку).

К концу вечера я настолько осмелела в этом новом, замечательно интересном для меня мире, что спросила у своей соседки, с которой мы вместе увлекались желтеньким сыром:

– Вы тоже писатель?

– Я жена писателя, – гордо ответила соседка, выхватив у меня из‑под носа последний кусок сыра.

Наверное, жена писателя – это профессия. Я потом увидела ее с мужем. Ему лет тридцать пять, и, может быть, он долгие годы писал и писал, а его все не печатали, а он все писал и писал, а она ходила на цыпочках вокруг стола и работала на трех работах, чтобы он мог спокойно творить и еще что‑то при этом кушать… вот ведь как она сыр любит, видимо, всегда все лучшее отдает ему… Ребенок у них, наверное, бледненький…

Дата добавления: 2015-08-03