Глава 5. Тимура в СИЗО и правда никто не обижал

Тимура в СИЗО и правда никто не обижал. В тюрьмах для малолетних как раз началась сепарация – убийц сажали к убийцам, насильников к насильникам, воров к ворам. Мысль была в том, чтобы таким образом пресечь или хотя бы минимизировать «обмен опытом». но одновременно сводилось на нет даже то минимальное моральное право, которое имелось, например, у тех же воров перед насильниками. К тому же, в камеры к малолеткам по-одному сажали попавших под следствие ментов – для пригляду за молодежью: так даже за решеткой менты служили закону. Странным образом эти менты, разжалованные, выброшенные своими же товарищами на помойку, списанные начальниками в человеческий утиль, и правда «строили» своих подопечных, требовали порядка, радостно рапортовали тюремному начальству о достигнутых в деле тюремной педагогики успехах. Выстраивая какую-то свою логику понимания этого искаженного мира, менты надеялись, что за весь этот труд будет им поблажка – если и не простят, так, может, дадут меньше, или потом, в лагере, пристроят на хорошее место.

В камере, где сидел Тимур, мент был молодой – попавшийся на взятке гаишник. По рассказу гаишника выходило, что он ни в чем не виноват, оговорила его написавшая заяву тетка, придумала все. На беду племянник оказался у нее работником прокуратуры, так что расследование прошло «на ура» – как-никак, «оборотня» поймали, а на «оборотней» нынче мода. Перед тем, как попасть в СИЗО, гаишник успел сходить в местную газету, рассказал все какому-то журналисту.

– Он приговор почитал и говорит – так нету же у следователя на тебя ничего! – гаишник рассказывал свою историю новоприбывшему в камеру пацану по имени Дима. – Меченых денег нет, видеосъемки нет, следственного эксперимента нет, и взяли тебя не при передаче денег, а через неделю. Они же не доказали тебе ничего! Как у них, говорит, все это суд принял?

– А вы? – спросил мента новичок.

– А я говорю: «ну вот так и принял»! – развел руками мент.

– А он? – спросил новичок.

– Он говорит: «не ссы, напишу, все будет хорошо!»… – торжествующе сказал мент. – Смешной такой журналист: сигарету вытащит из пачки, помнет – и за ухо…

Новичок хотел было спросить, а чего же, коли так, мент сейчас сидит с ним в одной камере, но не спросил. Да и мент, вдруг придя в себя, и поняв, где он и кто он, помрачнел. В голову опять лезли нехорошие мысли о том, что лопухнулся он, крупно лопухнулся: прознав, что он пошел в газету, его вызвало начальство и уговорило статейку притормозить. Уж чего только ни обещали… Говорили, что суд – фигня, и приговор (а приговор уже был вынесен – семь лет!) – фигня, все утрясется, не боись. Он поверил, пошел к журналисту и сказал – отбой. Но пояснять ничего не стал. Да журналист и так все понял. Больнее всего было воспоминание о том, как журналист сказал: «если тебе чего пообещали, так ты не верь – обманут». Так и вышло – обманули: суд и приговор оказались вовсе не фигня, вот и в камере он теперь, а впереди – ментовская зона на Урале. Жена и дочь остались одни, про юрфак, куда он с таким трудом поступил, можно забыть. Главное, мент все не мог понять – почему это случилось с ним? Иногда он думал, что всю его жизнь начальники спустили в унитаз только для того, чтобы в годовом отчете в графе «чистка рядов» стоял у них не нолик, а циферка – один или два, а может и три. Думал, но не мог поверить.

Усердие его в пригляде за малолетками объяснялось еще и тем, что внутри он чувствовал себя честным человеком, «своим», но своим не для уголовного мира, а для того, вольного. Он и всем своим поведением в камере старался показать тому, вольному, миру, что он «свой», не догадываясь, что в этом и состоит уловка, крючок.

Тимур знал рассказ мента наизусть – в один из первых дней после прибытия Тимура в камеру мент и ему рассказал то же самое. Тимур думал, что мент или рассказывает не всю правду, или не рассказывает ее вовсе. «взял деньги, взял… – еще в тот самый первый день подумал Тимур. – А теперь, ишь ты, чистеньким хочет остаться. Перед нами-то чего пальцы гнуть? Так и скажи: покуролесил на славу!».

По дороге сюда Тимур лихорадочно вспоминал, что рассказывали про тюремные обычаи разные «бывалые» пацаны и парни в деревне: будто при входе в камеру под ноги кидают полотенце, о которое будто бы надо вытереть ноги – мол, чтобы смахнуть вольную пыль. Учили, что наклоняться за этим полотенцем нельзя – могут тут же броситься и оттрахать. Больше Тимур из этих рассказов как назло не помнил ничего. Войдя, он все ждал – где же полотенце? Полотенца не было. Взрослый мужик, с интересом на него глядя, сказал ему:

– Ну заходи, присаживайся…

Тимур струхнул – может, в этом «присаживайся» и есть подвох? У Тимура ослабли ноги. К тому же он различил за спиной у мужика лица других обитателей камеры – глаза у них горели, и Тимур подумал, что если сейчас он сделает что-то не так, они его разорвут.

– Не ссы! – крикнул кто-то из-за спины мужика и остальные заржали тем особым ржанием, которое бывает только в армии или в тюрьме.

– Цыц! – строго сказал мужик куда-то назад. Потом он снова посмотрел на Тимура и усмехнулся:

– Да и правда – не ссы! Если чего про тюрьму наслушался, так наплюй и забудь – все не так. Сейчас гуманизация, никто тебя трахать не будет.

– Пока что! – закричал кто-то сзади и остальные опять грохнули – га-га-га!

– Вон туда устраивайся… – мотнул головой мужик. Тимур посмотрел – в углу была свободная койка. Его больше всего поразили именно эти койки – вполне себе цивильные, с белыми дужками, и даже не в два яруса, как было у них в общаге ПТУ. Он вдруг подумал, что камера уж во всяком случае не хуже его дома в Перуновке: на койках – нарядные одеяла, по стенам – плакаты разных красоток. В углу что-то варилось на плитке. На столе стоял небольшой телевизор.

– Что, сынок, лучше, чем дома? – с усмешкой спросил следивший за ним мужик, спросил так, будто был хозяином гостиницы и показывал клиенту лучший номер.

– Лучше! – кивнул Тимур. (Потом, когда выяснилось, что малолеткам, кроме завтрака, обеда и ужина, дают еще и полдник, Тимур и вовсе подумал, что век бы так жил).

В камере, кроме него и мента, поначалу было еще трое. Мента звали Владимир Дмитриевич, остальные – Копченый (прозванный так из-за ожога в поллица), Слон (прозванный так за явно избыточный и никуда не девавшийся даже в тюрьме вес) и туберкулезник по кличке Кашель. Слон сидел, как он говорил, за прикол: с приятелем сбросил с крыши колесо на прохожего, а колесо возьми и убей! Копченый имел проблемы с законом с двенадцати лет, но до четырнадцати его не трогали. «Хоть ты что делай, а не посадят! – с восторгом рассказывал Копченый. – Жаль, поздно я про это узнал». Еще до наступления возраста уголовной ответственности Копченый успел много чего натворить – убил пятилетнего мальчишку, изнасиловал дошкольницу, а лицо ему обожгло, когда он подпалил деревенский магазинчик, предварительно заперев в нем продавцов. Об этом случае Копченый рассказывал с досадой – хозяин магазина успел приехать и вытащил женщин. Став четырнадцатилетним, Копченый, как сам говорил, лег на дно – по-крайней мере, не рассказывал всему селу о своих «подвигах». Но недавно сработал рефлекс – убил одного местного пьянчужку, которому как-то раз занял 300 рублей. И только когда убил, вспомнил, что теперь-то ему убивать нельзя. Копченый, впрочем, считал, что ни в чем не виноват. «Надо людей учить? – спрашивал он. – Надо! Вот я его и научил!».

После этого сообщение о том, что Тимур попал сюда за убийство не удивило никого. А вот то, что он «уработал» (Тимур быстро схватывал блатной язык) четверых, произвело впечатление. То, что двое из них были дети, в камере восприняли равнодушно – «подвиги» остальных были не лучше. К тому же, по здешним понятиям, если начал, то надо довести дело до конца, вот Тимур и довел. Так что выходило, что он – молодец. Да и его объяснение – хотел пожить как человек! – было для всех понятным.

– Пожил? – спросил Тимура Копченый.

– Пожил! – ответил Тимур.

– Ну и все! – сказал Копченый. – Расскажи!

Рассказывал Тимур художественно – в его рассказе машина была крутая до невозможности, мужика он грохнул после долгой с ним борьбы, а с «бабой» перед смертью позабавился на славу. (Тимур скоро и сам верил, что примерно так все и было – воображаемые картинки перемешивались с воспоминаниями, и неизвестно, что было ярче). Камера рыготала.

– Ты не преступник! – заявил Тимуру Копченый, целыми днями смотревший по телевизору разные криминальные программы, театрализованные суды, и многому из них набравшийся. – Ты ни в чем не виноват – это среда виновата. Вот эти толстые дяди и тети, которые недосмотрели за тобой – чтобы у тебя была еда, работа, нормальная зарплата. Ты не убийство совершил, а акцию социального протеста!

– Копченый, жги! – закричал Слон и захохотал. Копченый бросил в него подушкой.

– Ну, а что? – спросил Копченый Тимура. – Встань на суде и скажи – в стране, где ширится пропасть между богатыми и бедными, мы, люди из низов, вынуждены вот таким образом напоминать вашему зажравшемуся миру о своих правах.

– Во! – поддержал Слон. – о правах не забудь! Где наше право на счастливое детство? А вообще, говори, что это все не ты, это менты на тебя повесили.

– А кто тогда их всех заколбасил? – спросил Тимур – ему и правда хотелось придумать какой-нибудь ход, который позволил бы выйти из зала суда прямиком на свободу, и не верилось, что такого хода нет.

– Нуууу… – сказал Слон, глядя в потолок. – Спустились инопланетяне, поубивали их всех на опыты, но ты спугнул и они не успели их забрать!

– Точно! Точно! – закричал Копченый сквозь хохот. – Слон, тебе романы тискать!

Даже Владимир Дмитриевич, даже Кашель, сухой, изможденный, и они усмехнулись.

– Не прокатит, – сказал Тимур.

– А тебе не по фигу ли? – удивился Копченый. – Направят на психиатрическую экспертизу. Прокатишься туда-сюда, на медсестер посмотришь. В зону-то всегда успеешь. А вообще, иди в полный отказ. Я не я и пуля не моя! Больше десяти лет тебе не дадут, а если будешь говорить, что показания из тебя менты палками выбили, так, может, годик-другой судья и скинет…

Про инопланетян Тимур думал – все же чересчур. А вот идея про отказ пришлась ему по душе.

в СИЗО была для малолеток устроена молельная комната. Малолетки то и дело просились туда: выйти из камеры было само по себе развлечение, а в церковь – уже целый аттракцион. Однажды запросился и Тимур с новыми приятелями.

Молельная комната была небольшая, затянутая темной тканью. На стенах висели иконы, теплились лампадки. Батюшка – молодой, бородатый и толстый – внимательно посмотрел на четверых новичков. Батюшка знал, что малолетки ходят сюда для развлечения, но, думал, если они не будут сюда ходить вовсе, то как иначе придут к Богу?

– Что привело вас сюда, дети мои? – спросил батюшка выстроившихся перед ним в ряд Копченого, Тимура, Слона и Кашля.

– Ну… – начал Копченый. – Пацаны говорят, интересно тут у вас…

– Интересно… – усмехнулся священник. – У нас не дискотека. Если откроешь душу, то отсюда начнется твой путь к Господу. Отсюда начнется твой путь на свободу. Ибо душа не может быть в заключении – она всегда на воле. Господь даже в таких проклятых местах, как это, дает силу. Нуждаетесь ли вы в Господе?

Пацаны смотрели на него, пытаясь угадать верный ответ.

– Нуждаемся… – сказал, наконец, Копченый. За ним, запинаясь, то же сказали и остальные. Священник посмотрел на них внимательно, задержав взгляд на Кашле.

– Путь к Господу начинается с покаяния… – начал священник. – А покаяние начинается с сожаления о соделанных грехах, с сознания своей испорченности и желания изменить жизнь. Готовы ли вы к этому?

Все четверо – Тимур, Копченый, Кашель и Слон – удивленно уставились на него.

– Да мы и так сожалеем, дяденька… – насмешливо сказал Копченый с торопящими интонациями, так, будто говорил: ну давай, быстрей крути свою шарманку. – Сожалеем уже давно. И мы испорченные, ух какие испорченные, прямо, извиняюсь, западло в зеркало смотреть…

Священник вздохнул.

– Желание измениться, молодые люди, должно быть искренним… – сказал он. – Я вам не прокурор, не следователь – это вы перед ними спектакли разыгрывайте, а передо мной не надо. А уж тем более перед Господом Богом – ему про все ваши грехи и без вас известно. Но он ждет, чтобы вы сами признали это грехами, чтобы вы осознали все соделанное как грех, ужаснулись этому и раскаялись.

– Ого! – сказал Копченый. – Явку с повинной от нас хочешь?

Священник с усмешкой глянул на него.

– Зачем Господу явка с повинной? Он про тебя знает больше, чем ты сам.

– А тогда скажи, почему жизнь такая плохая? Почему у одних все есть, а у других – ничего? – с вызовом бросил ему Копченый.

– А что ты сделал, чтобы у тебя было хоть что-то? – спросил его священник. – Сколько ты сделал добра другим, чтобы ждать его для себя?

Копченый, видел Тимур, растерялся.

– Люди отвечают добром на добро… – сказал священник. – да и то не всегда. А ты делаешь людям зло и удивляешься – чего же мне так плохо?

– Да чего это плохо? – хмыкнул Копченый. – Нам очень даже хорошо.

– Это телу твоему хорошо, а душе плохо… – спокойно сказал священник. – Да и телу – разве хорошо в тюрьме?

– Да брось ты, – сказал Копченый. – Нормально моей душе.

– Нет… – твердо сказал священник. – Ты вон минуты на месте спокойно простоять не можешь, тебя всего корежит. Это бесы в тебе.

Тимур вытаращил глаза и смотрел то на священника, то на Копченого. Слон заржал. Только Кашель слушал внимательно.

– Так Бог ведь все равно всех прощает… – сказал Слон. – И нас простит.

– Иисус любит нас, но если мы желаем благословения от его любви, то любовь должна быть взаимной… – ответил священник. – А кто Бога не возлюбит, тот будет оставаться под проклятием.

– Это мы что ли под проклятием? – спросил Копченый.

– А ты как думаешь? – спросил священник. – Вот у тебя нет ни семьи, ни любимой, руки в крови, на душе – смертный грех, а впереди – годы тюрьмы. Как ты думаешь?

Лицо Копченого задергалось.

– Встретился бы ты мне со своими рассказами на воле… – зашипел он. – Здесь-то ты смелый речи толкать, при охране. А посмотрел бы я на тебя там!

Инспектор быстро подошел к ним, но священник рукой сделал жест – все в порядке.

– Креститься тебе надо… – сказал он, внимательно глядя на Копченого. – Кто из вас крещеный?

Оказалось, никто.

– Ну тогда всех надо крестить… – сказал священник. – У человека есть духовные глаза, взор которых обращен внутрь. У вас эти глаза закрыты, поэтому вы считаете грешниками кого угодно, только не себя. Зато плотские глаза у вас открыты широко, вы смотрите на внешний мир с завистью и осуждаете других людей.

Он помолчал, переводя взгляд с одного на другого.

– Так? – вдруг в упор спросил он Тимура.

Тимур растерялся и кивнул.

– За что ты здесь? – спросил священник. Тимур вдруг почувствовал, что не может пошевелить языком – здесь, при иконах, он не мог сказать про убийство. Священник не сводил с него глаз.

– 105-я, часть вторая… – сказал инспектор. – Убил отца, мать, и двоих детей. Да вы поди видели по телевизору – это семья того журналиста, сейчас везде про них пишут и показывают.

Тимур готов был провалиться сквозь землю. Он не удержался, зыркнул на инспектора – кто тебя тянул за язык?! Инспектор ухмыльнулся.

Священник тяжело смотрел на Тимура.

– Господь ненавидит сердце, кующее злые замыслы, и руки, проливающие невинную кровь… – медленно сказал он.

– Да какая же это невинная кровь! – закричал Копченый. – Я живу в дерьме, и весь мир передо мной виноват!

– Господь сказал – не убий! – торжественно проговорил священник. – А то, что ты сам себе потом придумал – это от малодушия. Это желание избежать мук совести. Был у тебя другой путь?

– Какой? – дернулся Копченый.

– Выучиться, работать, делать добро… – ответил священник.

– Иди ты со своим добром в жопу! – закричал Копченый.

– Эй, укороти язык! – крикнул инспектор.

Копченый замолк, только смотрел на священника с ненавистью, будто прожигая его. Но и священник смотрел на него, будто дырку сверлил – видать, давно привык к такому. Копченый не выдержал и опустил глаза.

– Святой отец, благословите… – вдруг сказал тихий голос. Все недоуменно оглянулись – оказалось, это Кашель. Он вдруг опустился на колени и нагнул голову. Копченый, Тимур, Слон и даже инспектор смотрели на это во все глаза.

Священник подошел, наклонился к Кашлю и что-то тихо начал ему говорить. Кашель так же тихо отвечал. Потом священник перекрестил Кашля и сказал ему:

– Благословляю тебя, сын мой. Ступай с Богом.

– Ты сдурел, Кашель? – спросил у приятеля Копченый, когда они шли в камеру.

Кашель посмотрел на него сквозь полуопущенные от усталости глаза. Меньше года назад никто не звал его Кашель – он был Валерий Носов, круглоголовый, светловолосый, и жил в своей деревне, не так, чтобы очень хорошо, но жил. Но как-то раз до беспамятства напился с приятелями, а когда проснулся, вокруг была уже милиция. Оказалось, один из приятелей получил ножом в грудь. В крови из всех собутыльников был только носов (да у него к тому же была поранена рука) – его и взяли. Улик против Носова, кроме крови на его одежде, не было, но приятель умер и, все понимали, за это кого-то надо было посадить. Носов надеялся все же, что суд разберется, но в СИЗО он сначала заболел желтухой, потом, едва поправился, у него нашли туберкулез. Суд на время болезни все откладывался. Вдобавок начала гнить раненая рука. Ее хотели было уже отрезать, но потом тюремные врачи сделали операцию и сказали, что Валера останется с рукой. Но не успел он порадоваться, как понял – с рукой что-то не то, рука сохла. Оказалось, врачи задели сухожилие. И вот теперь, меньше чем за год жизни, он был насквозь больной. Уже который день ему казалось, будто кто-то заглядывает в окно камеры – а окно-то было на пятом этаже. Кашель думал, что это Смерть посматривает – жив ли он там еще…

– Ты чего, Кашель? – повторил Копченый.

– За мной Смерть приходит… – проговорил Кашель, глядя впереди себя. – Хер ли теперь выебываться?

– Какая смерть?! – поразился Слон. – Ты точно сдурел!

– Нормальная такая Смерть… обычная… – ответил Кашель. – Вы дрыхнете по утрам, а я слышу, как она перед подъемом приходит к моей койке и смотрит – живой я еще?

Он прошел несколько шагов. Дружки оторопело смотрели на него.

– Каждый раз спать ложусь и мечтаю – хоть бы во сне увидеть, как все было… – задумчиво сказал Кашель. – Я его убил или не я? Знал бы тогда хотя бы, что поделом мне это все…

– Тебе к врачу надо, Кашель! – сказал Копченый, со страхом глядя на приятеля. Слон из-за спины Кашля вертел пальцем у виска. – Ты же сам говоришь, что не убивал. Я вот не скрываю, что убил, а не болею ничем. Что же это его Бог так промахнулся? Дал бы уж тогда и мне по башке!

Тимур в ужасе уставился на него.

– Это ты меня сейчас не понимаешь… – с усмешкой сказал Кашель. – Но наступит время – поймешь… вот сейчас Он со мной рассчитается, а потом и до тебя руки у Него дойдут…

– Да иди ты! – зашипел на него Копченый. Слон начал плеваться. Тимуру тоже стало страшно от этих слов.

– Тихо! Тихо! А то договоритесь у меня сейчас до карцера! – прикрикнул инспектор. – Да и за хамство у священника вам чего-нибудь придумаю…

«Хотя что им можно придумать?» – вдруг подумал инспектор, вздохнул и повел своих подопечных дальше.

Дата добавления: 2015-08-05