Глава 2. Телефон на столе Бесчетнова зазвонил.

Телефон на столе Бесчетнова зазвонил.

– Да… – ответил Бесчетнов.

– Это газета «Правда края»? – спросил молодой мужской голос.

– Ага… – ответил Бесчетнов.

– А вы Юрий Бесчетнов?

– Ага.

– Я из агентства «новости Жизни»… – бодренько заговорил голос. – А не могли бы вы написать для нас материал про убийство семьи журналиста Петрушкина? Гонорары у нас приличные весьма. В том числе нас интересует интервью с матерью убийцы. Ну и подробности всякие…

– Какие? – хмуро спросил Бесчетнов.

– Ну… – голос помялся, но, чувствовал Бесчетнов, так, для вида, как мнутся по долгу службы работники похоронных агентств. – Вы же знаете, как я понимаю, что младшего ребенка, трехлетнего, он застреливать не стал, а просто прикладом забил до смерти? – спросил голос. Легко спросил, будто про погоду. Бесчетнов знал, что и сам часто так же говорил о смерти, но тут что-то в нем сломалось.

– С ума вы что ли посходили? – то ли спросил, а то ли просто сказал он, думая, что и он сошел с ума.

– Что, извините? – поинтересовались в трубке.

– Да ничего! – зло сказал Бесчетнов. – Без мозгов по траве разбрызганных – никак?

В трубке молчали.

– Мы с Петрушкиным вместе работали, в одном кабинете сидели шесть лет! – сказал Бесчетнов. – И вот я сейчас буду писать, как его пацану этот… голову прикладом разнес.

– Вот и хорошо, что вы сидели в одном кабинете… – приободрился голос. – Напишите, какой он был в жизни, в работе … ..

– Морду бы он вам набил в жизни – тяжело сказал Бесчетнов. – А я бы добавил. Зачем вам это?

– Люди должны знать. Должны знать правду… – ответил голос.

– Всю? – уточнил Бесчетнов.

– Всю! – уверенно ответил голос.

– А зачем? – спросил Бесчетнов. Ему и самому не раз задавали этот вопрос, и он помнил, как на него отвечал: мол, если мы про это напишем, то подобное, даст Бог, не повторится.

– Если мы про это напишем, может, это будет кому-то предостережением… – проговорил голос. – Дай Бог, и не повторится такое…

Бесчетнов хмыкнул.

– Моим же салом мне же по мусалам… – задумчиво сказал он.

– Что? – удивился голос.

– Да ничего, это я о своем… – ответил Бесчетнов. – А вы не думаете, что чем больше крови, тем бесчувственнее становятся люди? Вот наши с вами читатели. Если сегодня труп, то завтра, чтобы пробить читателя, надо уже два трупа. Или можно опять один, но чтобы умер как-то замысловато – ну хоть голову бы ему отрезало… Такими темпами через месяц их, читателей, и не удивишь ничем. И не предостережешь.

Трубка молчала.

– Вы не думайте, я и сам такой… – устало проговорил Бесчетнов. – Если бы это не с Лехой случилось, сейчас бы тоже землю носом рыл. И про головы разбитые тоже не забыл бы написать. А вот сейчас не пойму – зачем? Ведь у всякой работы на земле должна быть сверхзадача. Не просто мы здесь деньги зарабатываем, а своим трудом делаем что-то большее – увеличиваем количество добра.

Бесчетнов удивительным образом почувствовал, как на том конце провода человек затосковал. «и то… – подумал Бесчетнов. – Ему материя в газету нужна, а тут я со своей проповедью». Про количество добра он и думал, и говорил уже давно. Но удивляло его, что это совершенно не производило ни на кого впечатления – с ним даже не спорил никто. Ну добро и добро. Бесчетнов думал, что это – самое важное, самый смысл жизни, а люди смотрели на него выжидательно, будто за словами о количестве добра он вот-вот скажет что-то еще, чем, наконец, все и объяснится.

– Так вот, я не думаю, что, написав про разбитые головы я увеличу количество добра… – сникнув, сказал Бесчетнов. – Скорее, увеличу количество зла.

– Значит, не напишете? – уточнил голос.

– А вы догадливый! – поддел его Бесчетнов. Голос вежливо попрощался и в трубке загудели короткие гудки.

Бесчетнов достал из кармана пачку сигарет. Он хотел по привычке сказать «Леха, покурим?» (Петрушкин, несмотря на спорт, иногда курил), но тут же вспомнил, что Лехи нету. Бесчетнову стало тошно. Он сунул сигарету за ухо и уставился в экран компьютера. В кабинете он был один – Наташа ушла сдавать какие-то анализы. Бесчетнов привыкал к мысли о том, что скоро будет молодым отцом. «Ну отец и отец… – думал он. – Что же теперь. Плохо только, что к окончанию его школы мне будет за шестьдесят». Он тут же одергивал себя – какая школа, еще родить надо. Но от этих мыслей было хорошо на душе.

Снова зазвонил телефон.

«А я сегодня популярен…» – подумал Бесчетнов.

– Да…

– Юрий, это Николай Палыч Петрушкин…

– О, Николай Палыч, здравствуйте… – Бесчетнов специально подумал, как бы не сказать «добрый день» – какие уж у Петрушкиных теперь добрые дни? – Как вы?

– Да как… – невесело сказал Петрушкин. – Если начну жаловаться, так не переслушаете. У жены сердце, да и у меня… – он помолчал. – Но я вот что звоню. Я узнал, что Кулик перед тем, как убить Лешу, Алину и детей, обстрелял еще одну машину на трассе. И тот водитель будто бы сразу же позвонил в милицию.

– И что?

– А они даже не почесались! – сказал Петрушкин. – если бы они хоть подъехали к тому месту, то, может, спугнули бы Кулика. Но они этого водителя послали куда-то вдаль и все…

– Дааа… – медленно и мрачно проговорил Бесчетнов. «Почему меня это не удивляет?» – спросил он сам себя.

– И вот еще что… – начал Петрушкин. – Я так понял, что следствие никакой вины не видит ни за дядькой Кулика Федотовым, ни за его дружками – Дрыновым и Крошкиным. А между тем, не будь у Федотова ружья, и ничего бы не было, вообще ничего. А Дрынов и Крошкин все знали – и пили, ели, катались на машине. А потом не сказали ничего. Разве они не сообщники?

– А менты что говорят?

– То и говорят – «не сообщники»! – бухнул Петрушкин. – Ну и что, что помогали избавляться от улик? И что, что помогали потом протирать машину? Они же там все, все знали… Рыбаки нашли вещи ребят, которые Кулик побросал в реку, дамскую сумочку Алины с ее паспортом и деньгами. Деньги поделили, а паспорт выкинули – чтобы их самих никто не заподозрил. А когда стало известно про убийство, эти рыбаки помалкивали…

– Хорошо… – медленно, закипая, ответил Бесчетнов. – Напишу я сейчас про это статейку матерную. И позвоню кое-кому…

– Уж будьте добры, Юра… – сказал Петрушкин-старший. Помолчал и добавил:

– Леша вас всегда очень уважал. То и дело цитировал ваши материалы да ваши выступления на планерках…

Бесчетнов почувствовал, как в глазах закипают слезы.

– Бросьте… – сказал он.

– Нет-нет, в самом деле… – сказал Петрушкин. – Он у вас учился, как надо к людям относиться.

– Никак я к ним особо не отношусь… – пробормотал Петрушкин.

– Да как же… – сказал Петрушкин. – Вы всех жалеете. Всем стараетесь помочь. А это правильно. У русского журналиста роль такая – помогать, заступаться за людей. Кто за них нынче еще заступится? В России и поэт – больше, чем поэт, и журналист – больше, чем журналист. Но только не всем эта ноша по плечу. А вы ничего – тащите…

– Ладно… – Бесчетнову стало совсем невтерпеж. – Захвалили вы меня. Пойду заступлюсь за кого-нибудь…

Они распрощались. Бесчетнов вынул из кармана пачку сигарет и задумался. Он вообще-то не собирался становиться журналистом. В глубоком детстве он мечтал стать, смешно вспомнить, милиционером, а потом, в школе – археологом. Поступил на исторический, но после первой археологической практики понял, что уже не так и сильно мечтает об археологии: археологов много, а гробница Тутанхамона одна, да и ту уже нашли. Тогда он решил стать писателем – непременно великим, а простейший путь к писательскому ремеслу, казалось ему, пролегает через журналистику. После армии он пришел в редакцию молодежной газеты – в этом самом здании, но на другом этаже. С тех пор он и перемещался по этажам этого здания из редакции в редакцию. С перерывами он проработал на этих этажах двадцать лет. Как-то раз после его статьи человека выпустили из тюрьмы. Бесчетнов знал, что это – как орден. После другой его статьи посадили целую банду: бандиты просто так, по ошибке и спьяну, убили двоих парней, а потом – надо же было заметать следы – рубили их пластиками, как на бутерброды, и разбрасывали из машины вдоль трассы. Весь город про это знал, и прокуратура знала, но только после бесчетновской статьи банду арестовали (а следователя, который, смеясь, говорил Бесчетнову, что улик-то нету никаких, тут же уволили). Были и другие радости. Но в последнее время их становилось все меньше. «Статьи пишешь – как в ватной комнате кричишь… – вздохнул Бесчетнов. – не слышно никому. А будешь башкой биться, так только себе мозги стрясешь»…

Нынешняя журналистика – когда только факты, без комментариев, без пояснения, что к чему – не нравилась Бесчетнову, но он понимал, почему она нравится другим: вроде ты и в профессии, а душу не рвешь. Впрочем, в последнее время и Бесчетнов думал: что толку, что вот он душу рвет? Однако то, что Федотов, Дрынов и Крошкин не интересуют следствие, разозлило Бесчетнова. Он вроде и привык давно, что следствие не особо усердствует, преступника берут, разве только тот совсем поленился прятаться, и при первой возможности отпускают за недоказанностью. Но тут его в очередной раз проняло.

«Поеду-ка я к Аркадьичу, попорчу ему кровь!» – злорадно подумал Бесчетнов.

Аркадьич встретил его обычной своей суетой: начал ставить чай, спрашивал – «зеленый или черный?», выставлял на стол сахар, а потом «вспоминал», что Бесчетнов в последнее время с сахаром не пьет, сетовал, что вот, мол, скоро будет вместо прокуратуры следственный комитет, а его, Гранкина, туда по возрасту точно не возьмут, так что скоро на пенсию… в общем, заговаривал зубы. «Чует кошка, чье мясо съела…» – усмехнулся про себя Бесчетнов, внимательно глядя на прячущего глаза Гранкина.

– Новости по делу Петрушкина есть? – спросил он. Гранкин осекся и тоскливо на Бесчетнова посмотрел.

– Слышал я, говорят, будто Кулик на себя чужой грех взял… – продолжил Бесчетнов. Он и правда слышал такое. У людей, видать, не укладывалось в голове, что шестнадцатилетний парень может убить четверых, да из них двоих детей. – Говорят, будто какая-то банда налетела на Петрушкиных по случайности. Или, может, Петрушкины увидели лишнее – вот их и порешили всех.

– Ну… – неохотно начал Гранкин. – Это кто-то кино насмотрелся. Возили мы Кулика на следственный эксперимент. Показывал он нам, как все это было. Все чисто – он это. Никого там кроме него не было. А то, что в голове не укладывается… Уложится.

– И как он? – внимательно уставился на него Бесчетнов.

– Спокойный… – пожал плечами Гранкин. – Да вот, посмотри…

Он взял пульт и со своего места включил маленький телевизор за спиной у Бесчетнова. Бесчетнов понял, что это видео следственного эксперимента. Кулик стоял на той самой поляне и рассказывал, как готовился к убийству. Вот дерево, за которым он прятался. Вот здесь был «мужик» (так Кулик называл Петрушкина), здесь «женщина». Бесчетнов видел, что лицо его было спокойно. Лишь когда Кулик рассказал, как убил «мужчину и женщину», голос его задрожал, а когда начал рассказывать про то, как убивал детей, зарыдал. Кулик зажмуривал глаза, тер их ладонями так, будто хотел выдавить. Но этот «приступ» был коротким – когда Кулик рассказывал о том, как сбрасывал трупы в речку, он уже не плакал, он уже был спокоен. Иногда в кадр попадали лица женщин-понятых: они смотрели на Кулика круглыми глазами, как на чудовище.

Видео кончилось. Бесчетнов тихонько перевел дух – все же хоть и имелась у него привычка к таким картинкам, а было тяжело.

– Не могли вы его там пристрелить при попытке к бегству? – спросил он.

Гранкин печально на него посмотрел.

– Не могли, Юра, не могли… – ответил он.

– Что говорит, зачем он это сделал? – спросил Бесчетнов. – Или опять: «хотел пожить как человек»?

– Ну да. Все про это и говорит. Прямо Раскольников… – усмехнулся Гранкин.

– Э, нет! – решительно ответил Бесчетнов. – Раскольников – тот хоть терзался.

– Ну так и этот, видишь, плачет.

– Это так, рефлексы…

– Ну в общем ты прав… – подумав, кивнул Гранкин. – Он уже освоился. Наглеет. Ему даже нравится это все. Вот у него адвокат! Для него как началось кино с убийства Петрушкиных, так и продолжается. Каждый день новая серия…

– Вот ты мне скажи, Аркадьич, у тебя самого-то в голове помещается, что это существо будет жить? – пытливо уставился на него Бесчетнов.

Гранкин начал смотреть в окно своими грустными глазами. Бесчетнов заметил вдруг, что они у Гранкина слезятся – то ли плачет следователь, то ли глаза болят.

– Обо всем думать, Юра, голова лопнет… – ответил, наконец, Гранкин.

– А, ты поэтому решил не заморачиваться, и Федотова, из чьего ружья Кулик стрелял, Дрынова и Крошкина, с которыми он петрушкинские вещи пропивал, вообще в оборот не берешь? – вкрадчиво проговорил Бесчетнов, переводя наконец, разговор на то, за чем приехал.

Гранкин печально посмотрел на него.

– Чего ты от меня хочешь? – спросил он. – Чтобы я полдеревни пересажал?

– Да если надо, так и полдеревни. Они же, суки, все всё знали и молчали.

– Юра, не нагнетай…

– А я не нагнетаю. Кулику дадут десять лет, а потом за хорошее поведение скостят. А он умеет себя хорошо вести – знаешь, какие он правильные сочинения писал в школе! Там такие слова! И вот он выйдет, будет по деревне гоголем ходить. Посмотрит на него молодое поколение и будет ему урок. И через пять лет будет у тебя не один Кулик, у тебя будет целая деревня Куликов… А потом – целая страна!

– Не у меня… – ответил Гранкин.

– Ну хорошо, не у тебя… – согласился Бесчетнов. – У нас. Но если у нас – то и у тебя.

– И чего ты хочешь? – спросил Гранкин.

– Всех под суд! Всех! – жестко сказал Бесчетнов. – У Федотова был вкладыш для ружья под трехлинейный патрон – это разве законно? Дрынов и Крошкин знали, что дружок их убийца, и даже не вякнули – а это в чистом виде статья об укрывательстве преступления. Они пили, ели, катались на петрушкинской машине. Эдак им еще на чьей-нибудь покататься захочется!

– Укрывательство – это если бы они помогали тела в речку сбрасывать или хотя бы кровь замывали… – ответил Гранкин. – или пустили бы Кулика к себе в дом прятаться. А ни Дрынов, ни Крошкин ничего из этого не совершили. Ну, Дрынов помогал вещи из машины выбрасывать. Но и это не тянет на статью. Сволочи они – это да. Но – не преступники.

Бесчетнов тяжело посмотрел на Гранкина.

– Сволочь – это не преступление… – развел руками Гранкин. – не преступление, Юра…

Они помолчали.

– Дрынова мы, может быть, все же достанем… – примирительно сказал Гранкин. – Ему Кулик удочку петрушкинскую подарил, крючки всякие. А это уже – приобретение имущества, добытого заведомого преступным путем.

– Ну так они и коньяк пили, добытый заведомо преступным путем… – усмехнулся Бесчетнов.

– Переварился тот коньяк. Нету его… – хмуро ответил Гранкин.

– Ну, а ружье? Ружье-то? – поинтересовался Бесчетнов.

– А что ружье? – пожал плечами Гранкин. – он же не давал его Кулику. Это как если бы оторвал Кулик штакетину от забора и разбил бы ею человеку голову, а ты бы требовал хозяина забора судить.

– Ишь ты, штакетину… – сплюнул Бесчетнов. – Что у нас за законы такие – никого не цепляют? Крупная ячейка на ваших сетях – все рыбины выскальзывают.

– Так не мы эти сети плетем… – развел руками Гранкин. – Это законодатели. А они – под свой размер. Такие нынче сети, что мелкая рыбешка их и не замечает…

– А чего бы ей замечать-то, если и сети дырявые, и рыбаки полорукие… – ехидно вымолвил Бесчетнов. – если бы не сказал я тебе про эти сапоги, до сих пор бы убийцу искали…

– Не, не искали бы… – хмыкнул Гранкин. – Поймали бы какого-нибудь алкаша, и он бы уже нам все подписал. Мы же не можем такое резонансное дело оставить не раскрытым. Отчитались бы в лучшем виде!

Он отвалился на спинку стула и весело – ну что, выкусил?! – посмотрел на Бесчетнова.

– Тьфу ты! – плюнул Бесчетнов. – Ладно, давай твой чай. Хотя он у тебя вечно вениками пахнет…

– Вениками… вениками… – забормотал Гранкин. – Это смотря какие веники…

– Вот именно! – сказал Бесчетнов. – А ты чай завариваешь из той поганой метлы, которой всю вашу прокуратуру давно надо разогнать…

– Не боись, разгонят… – хмыкнул Гранкин. – Вот скоро будет вместо прокуратуры следственный комитет, и погонят нас всех кого куда…

– А ты? – спросил Бесчетнов.

– А я чуток отдохну – и в адвокаты…

– В защитнички? – поинтересовался Бесчетнов. – Давай-давай. Как раз для тебя место. Сажать не умеешь – так может хоть защищать получится.

– Злой ты… – покачал головой Гранкин.

– Я справедливый! – ответил на это Бесчетнов.

– Но злой… – добавил Гранкин.

– От такой жизни я скоро кусаться начну… – усмехнулся Бесчетнов. – И тебя, Аркадьич, я покусаю первым…

Оба засмеялись – тихо, грустно – и стали молча пить чай.

Дата добавления: 2015-08-05