Глава 20. Хоронили Петрушкиных в один день

Хоронили Петрушкиных в один день. В городе был ритуальный зал, там и стояли четыре гроба: большой – Петрушкина, поменьше – Алины, и между ними два детских – Данила и совсем крошечный – Акима. Бесчетнов сам плохо помнил, как все было, а как выдержали все Николай Петрушкин и его жена, вообще не мог представить. Казалось, что пришли тысячи людей, а может их и было тысячи. Цветы устилали асфальт ковром. Мужчины плакали, а женщины и вовсе ревели в голос.

Похоронили всех четверых в одной могиле, под одним крестом.

Поминки по Петрушкиным устроили в редакционной столовой. Бесчетнов не знал, кто так распорядился, но когда вошли и стали усаживаться, оказалось, что у каждой тарелки стоит по налитому доверху граненому стакану водки. Этот полный стакан доставил Бесчетнову тихую радость – он понимал, что меньше его сейчас не проймет.

Редактор, вытирая под очками глаза, сказал первое слово.

– Алексею Петрушкину хотелось жить в своей стране, работать, растить детей. Ему не хотелось верить, что дешевый автомобиль стал предметом риска в стране, которая наладила массовое производство люмпенов. Тех самых, которым нечего терять. А нам есть, что и кого терять! Нынче мы потеряли прекрасного товарища, а замечательная семья Петрушкиных потеряла сына, невестку и внуков! Вечная им память и царство небесное!

Пили так, словно хотели захлебнуться. Но водка в этот день действовала плохо. Бесчетнов видел Петрушкиных, мужа и жену, они сидели, держась за руки и, казалось Бесчетнову, не слыша ничего или слыша что-то свое.

Наташа, сидевшая рядом с Бесчетновым, тоже заметила это.

– Им бы уйти… – шепнула она Бесчетнову на ухо. – Как они это выдержат…

– Да кто знает, где им сейчас легче. Вот представь, каково им сейчас дома… – вполголоса ответил Бесчетнов. – Там-то вообще на стенку полезешь…

В конце, после разных речей, встал Николай Петрушкин.

– Спасибо всем. Спасибо нашим друзьям, спасибо Алешиным друзьям… – заговорил он. – Я увидел, как много людей любили нашего сына и его семью. Людей! Настоящих! Теперь у нас осталась только память о наших детях… – он начал кусать губы. Бесчетнов почуял, как слезами наполняются глаза. – Страшный удар нанес нам человек, названный именем нашего детского кумира… но я не хочу его смерти… он продукт нашего с вами общества. Включите телевизор! Ему сначала показали там красивую жизнь – рублевку-лайф и прочее, а в других фильмах и механизм действия – как всего этого достичь. И счастливая успешная семья стала для него олицетворением той жизни, которой у него, сына алкоголички, не было никогда. И вместе со спусковым крючком шестнадцатилетнее чудовище привело в действие механизм первобытного закона: хочешь – отними. Закона, по которому ценность четырех жизней приравнивается к старенькой иномарке. У Сергея Довлатова есть слова об этом (Петрушкин надел очки и вытащил из кармана листок) «… Меня смешит любая категорическая нравственная установка: человек добр, человек подл. Человек способен на все – дурное и хорошее. Мне грустно, что это так. Поэтому дай нам Бог стойкости и мужества. А еще лучше – обстоятельств времени и места, располагающих к добру…» вот так. Человек способен на все. Надо только располагать его к добру…

Этого Бесчетнов уже выдержать не мог – выбрался из-за стола покурить. В коридоре столовой собрались не только мужики и не только те, кто курил, – многие вышли передохнуть, перевести дух.

– Юра, все хочу тебя спросить… – подошел к Бесчетнову Ушаков. – Ты же видел этого мальчонку – он нормальный?

– Тимур-то? Ну не особо я его и видел… – сказал Бесчетнов. – Но чисто внешне – нормальный. Две руки, две ноги, голова одна, уши на месте, глаза на затылке нет. Если по этим признакам – человек как человек. Но это же формальные признаки…

Он помолчал.

– Я же, как узнал, кто убийца, не удержался, прихожу в дом Куликов… – заговорил он. – Встречает меня бабенка лет тридцати с чем-то, мамаша евойная. Я ей говорю: «Как же так, женщина, это кого же вы воспитали?». Ну может не этими словами, но примерно так.

– А она? – спросил Ушаков.

– А она вместо того, чтобы, например, заплакать, мне говорит: «А почему это одним все, а другим – ничего?!». И сынок те же слова на допросе говорил.

– Это кому – все? – удивился Ушаков.

– Да нам. Вот нам с тобой, Лехе, его жене. Она думает, мы здесь в шампанском купаемся и на золоте едим. И не она одна так думает. Может, ненавидит она олигархов, но до олигархов-то поди, дотянись. А Леха – вот он, под рукой оказался… – развел руками Бесчетнов.

– Ну, а ты? – спросил подошедший и прислушивавшийся к рассказу фотограф Трофимов.

– А я что? – пожал плечами Бесчетнов. – Я ей говорю: «Ты знаешь, какого года была у Лехи машина? Это утиль. Что с того, что она блестит?! Ты знаешь, какая у него была зарплата, и как он выкраивал из нее копейки, чтобы съездить куда-нибудь с детьми летом?».

– А она? – спросил Трофимов.

– А что она?.. – опустошенно вздохнул Бесчетнов. – Она вообще не понимала, о чем разговор. Она считает, что Тимурчик ее ни в чем не виноват, это вот мы все – кто ест чуток лучше и одевается чуток красивее – виноваты в том, что он такой. И заодно в том, что она такая. Я же в школу его ходил… Показывали мне видео, где он песенки поет и стишки рассказывает… Мне учительница читала его сочинение. Там столько правильных слов… Он, видать, знал, что надо говорить, чувствовал – есть такая порода. Пишет, что школу ему надо окончить, поступить в ПТУ, получить профессию водителя, будет работать на любой работе, «потому что деньги нужны сестренкам и маме». А на выпускном за девятый класс он сказал: «давайте жить так, чтобы нас запомнили»…

– Ну теперь-то мы его не забудем… – угрюмо сказал Трофимов.

– Говорил Шукшин – «что с нами происходит?»!.. – сказала уже стоявшая некоторое время тут же Раиса Пуронина, массивная статная дама, с завивкой по моде восьмидесятых, ветеран редакции, проработавшая в отделе писем всю свою жизнь.

– А ничего не происходит, Раиса Петровна, – сказал, поворачиваясь к ней, Бесчетнов. – все, что могло, уже произошло. Несколько лет назад беседовал я с тогдашним начальником краевого уголовного розыска о криминальной обстановке. Он говорит: «обстановка так себе, но еще ничего. Самое страшное начнется, когда на улицы выйдет поколение, зачатое на денатурате и стеклоочистителях»… вот оно и вышло… Ацетоновые детки… Помните, у нас в Юбилейном парке два деревенских парня сделали себе шалаш и по вечерам ловили девчонок, которые через парк шли домой? Трахали их и душили. А потом с их телефонов звонили их родным и друзьям и даже иногда давали им слушать, как девчонка хрипит, задыхаясь… Помните? А как два года назад парень в деревне расстрелял утром из ружья папу и маму, трупы затащил в кладовку, полы помыл и пошел в школу, помните? Его отец за что-то отругал, вот мальчик и «рассчитался».

– Да что в деревне! – захохотал Трофимов. – У нас вон в элитной школе (он назвал номер школы, и правда известной на весь край) «гимназистки румяные» пошли бить девчонку из другого класса – у нее, мол, роман с их одноклассником, а он им самим нужен! Разбили ей голову и сломали палец. По 16 лет мамзелям!

– Ну эти-то не на ацетоне замешаны, наверно, раз школа элитная… – сказала Пуронина.

– А у таких проблем одной причины не бывает… – пожал плечами Бесчетнов. – Сейчас идеология какая? Все можно и ни за что не стыдно. А чего натворишь – папа с мамой отмажут. Потому что им тоже все можно и ни за что не стыдно.

– Вот-вот, ельцинские времена, вседозволенность да демократия ваша! – вскипел оказавшийся тут же корреспондент Муравьев, седой, в годах, у которого временами во всем были виноваты коммунисты, а временами – демократы. Нынче, видать, была очередь демократов.

– Как будто при Ельцине все началось… – хмыкнул Ушаков.

– Вот именно. Нынешних пап и мам не при Ельцине воспитывали… – поддержал его Бесчетнов. – Нынешние папы и мамы в галстуках пионерских ходили, а многие еще и в комсомоле состояли. И что-то не прибавилось у них от этого совести.

– Не скажи! – возразил Муравьев. – В советские времена все равно лучше было.

– Ну, а что же после советской власти остался не народ, а кисель? – в сердцах спросил Бесчетнов. – Вот что хочешь с ним делай, в какую хочешь дырку имей!

– Так демократия все… – начал было Муравьев, но Бесчетнов перебил его:

– Вот при демократах как раз десятками тысяч народ на площадь выходил. А как кончилась демократия, так и голоса у всех недовольных осипли – и не слыхать никого. Стержня нет, веры нет – ни в Бога человек нынче не верит, ни в себя.

– Опять ты про свою религию! – вскинулся Муравьев. – Религия делает людей рабами.

– А чего же тогда при царе эти рабы то и дело восставали, а как стали свободными людьми, так при советской власти даже забастовок не было? – ехидно поинтересовался у него Бесчетнов. – не от религии освобождали людей большевики – от совести. И освободили. На нашу беду. На беду Лехи Петрушкина и его семьи. Совесть должна быть. Чтобы человек умел отличать добро от зла, чтобы делал добро, даже если не сильно хочется, и не делал зла, даже если его хочется сделать.

– Ого! – сказал Ушаков. – Эк ты заговорил…

– А где же еще, как не на поминках про такое поговорить? – спросил его Бесчетнов. – На поминках все по-честному: вот она смерть, вот она жизнь. Они умерли, а нам жить. Но как жить? Вот Леха и его семья, и вот Кулик. У всех по две ноги, по две руки, уши там, носы на нужном месте. Но Леха и его семья – люди, а Кулик…

– Кто? – спросил Ушаков. Стояла тишина.

– Никчёмыш… – нашел слово Бесчетнов. – Никчёмыш. Существо. А все, что сейчас происходит, – это восстание никчёмышей против людей. Это же в нашей газете писали про мамашу, которая напилась и после этого грудью кормила своего месячного младенца, после чего он и помер… И у нас же писали про мамашку, которая, чтобы ребенок не плакал, смачивала хлеб в спирту. И этот ребенок помер. А про семейку, которая, получив первое детское пособие, пропивала его так, что мама и папа померли – помните? Нормальные люди сейчас – как птица додо на Мадагаскаре. Она не умела летать и ее просто убивали палками – иногда для еды, а чаще просто так, для прикола. И нас скоро всех изведут. Для прикола.

– Эк ты завернул! – крякнул Ушаков. – Ну а что делать-то?

Бесчетнов грустно посмотрел на него.

– Лечить надо людей. Добром и лаской лечить, как малых детей или беспомощных стариков.

– Ишь ты… – сказал Ушаков. – Кто же будет лечить?

– Вот именно – некому. Поэтому ничем хорошим все это не кончится… – сказал Бесчетнов.

«Какой толк с моих речей? – подумал он. – Никому уже ничего не объяснишь».

Он почувствовал, что кто-то держит его за руку и оглянулся – Наташа смотрела на него синими грустными глазами. Глаза ее говорили ему то же самое: никому ничего не объяснишь. Он поцеловал ее в щеку и они пошли в зал.

Дата добавления: 2015-08-05