Глава восьмая. Особенности юридического познания.

§ 1.Юристы о юридическом познании.

Речь в данном случае пойдет, естественно, не о всех проблемах, а прежде всего о тех, которые неадекватно заявлены и разрешены в нашей юридической науке, но от правильного решения которых зависит развитие современного юридического мышления.

Проблема юридической истины. Как современная юридическая отечественная наука понимает природу юридического познания, характерного для судопроизводства? Я уже отмечал в первой главе, что целью судопроизводства и правосудия считается установление объективной истины с помощью исследования и познания особого рода, и рассмотрели в связи с этим высказывания Строговича. В подтверждении своего мнения последний, в частности, ссылается на известное высказывание Салтыкова-Щедрина: "Какое мне дело до того,- иронизирует писатель над юристами своего времени,- совершено ли преступление в действительности, или нет! Я хочу знать, доказано оно или не доказано и больше ничего" [114, стр.39]. Там же мы разобрали аргументы Строговича и поставили их под сомнение. Но к этому вопросу мы еще вернемся ниже.

Проблема несовпадения законов и права. Один из первых, привлекших к себе внимание юристов и общественности, случаев расхождение законов и права - известное решение президента о роспуске Верховного Совета и поэтапной политической реформе. В "Известиях" (N 181, 1993) Леонид Никитинский пишет: "Президент Ельцин со товарищи совершил (пока рано говорить успешно или неуспешно) попытку государственного переворота - это факт. Он пренебрег действующей Конституцией, нарушил формально писанные законы - это тоже факт, который никак иначе и нельзя интерпретировать. Но знаменательны были его слова, сказанные им во вчерашнем телеобращении к народу и принадлежащие, несомненно, не его, а чьему-то более отточенному в праве и философии права перу (дружба с элитой юридической профессуры, которую президент водил последние месяцы, пошла впрок). Впервые после долгого перерыва президент вернул в употребление термин "правовое государство".

Прежде чем огласить свой откровенно антиконституционнный указ, он задержался на проблеме, давно и хорошо известной либеральному правоведению: она состоит в том, что законы и право - это почти одно и то же в стабильном демократическом государстве, но это далеко не одно и то же в государстве, лишенном стабильности, таком, например, как наше. И если формальные писанные законы вступают в противоречие с нормами международных соглашений, с фундаментальными правами человека, с правилами нравственности, с естественным, с божественным, в конце концов, правом, то они лишаются своей фундаментальной обоснованности, даже если приняты по самой заковыристой юридической процедуре".

Но закон и право могут расходиться, не совпадать не только в таких глобальных для государства и общества случаях, как тот, который мы здесь привели для примера. Не совпадают они и во многих ситуациях и случаях - везде, где намечается граница изменения законов или норм права, где жизнь не укладывается в застывшие рамки традиционных законов или этических норм. Как происходит разрешение конфликта законов и права? Дискретно и периодически - в смене законов, постоянно - в работе Верховного суда (а также Конституционного суда), в рамках юридической науки. Они рассматривают случаи несовпадения (противоречивости) законов и права, конечно, на примерах отдельных правонарушений, поддерживая или нет решения судов других инстанций, или создавая новые прецеденты решений для определенный случаев. Однако практика совершенствования законодательства с помощью Верховного суда и теории тоже несовершенна, в частности, ей присущи многие недостатки, характерные для всей системы нашего судопроизводства. Именно здесь как механизм новаций и предлагается суд с присяжными заседателями. Предполагается, что присяжные, как выразители естественных прав народа и справедливости, будут способствовать развитию законодательства и правосудия в нужном направлении. "Известно,- пишут авторы концепции судебной реформы,- что за рубежом не более 3-7% дел проходит через суды присяжных, но они существуют как гарантированная для всех возможность... Там, где стабильность важнее правды и законность уместнее справедливости, достаточно судей профессионалов. Но если применение закона окажется большей жестокостью, чем содеянное преступление, если подсудимый верит в собственную невинность, если общество не может, самоустранившись, доверить решение государству - тут поле деятельности присяжных"[54, 80-81].

С рассматриваемой здесь проблемой тесно связана и проблема природы права. В настоящее время снова оживилось обсуждение этой проблемы. Первый вопрос (мы его обсуждали выше) как формировать право при отсутствии правовых традиций. С одной стороны, действительно, налицо факт отсутствия правовых традиций, даже, как это может показаться невероятным у многих юристов, с другой - ценности современной цивилизованной жизни заставляют признавать и пытаться реализовать правовые нормы и реалии. При этом возникает непростая проблема: как сменить неправовую точку зрения на правовую, как войти в правовое пространство и реальность. Второй вопрос - что понимать под правом: законы, но они, как мы отмечали, не всегда совпадают с правом; этические нормы и ценности, выступающие основанием для законов, но почему тогда - это не прикладная (юридическая) этика и аксиология? Как связано юридическое право с правами человека или с социальной справедливостью? Влияет ли право на социальные и экономические процессы и как? На ряд из этих вопросов я уже постарался ответить, анализируя формирование права и юридического мышления.

Гносеологические проблемы. В книге А.Ф.Черданцева "Логико-языковые феномены в праве, юридической науке и практике" встречаем не только два разных понимания юридического познания, что о чем мы писали выше, но и два разных понимания в юридической практике и науке норм права: как знания или суждения о действительности и как собственно нормы, предписания. В первом случае критерием достоверности выступает истина, во втором - эффективность. А.Черданцев показывает, что юристы слабо различают эти два понимания, а по сути нормы права - это не знания и суждения, а именно нормы.

Разбирая утверждение Ю.В.Кудрявцева о том, что норма права является информацией, А.Черданцев пишет следующее: "Здесь важно подчеркнуть, что норма права, если ее рассматривать как информацию, является информацией необычной. Это не сведения о состоянии какого-либо объекта, системы. Это не дескриптивная (описывающая) информация, а информация прескриптивная (предписывающая). Цель последней не описание состояния какой-то системы или отдельного объекта, а воздействие на систему или обобщенный объект, стремление вызвать у объекта или системы определенную реакцию, побудить ее к определенному действию, изменению... Суждения обладают такой значимостью как истинность или ложность. Нормы такой значимостью не обладают... Нормы права, например, можно охарактеризовать как целесообразные и нецелесообразные, эффективные и неэффективные, устаревшие и своевременные, справедливые и несправедливые. Целесообразность и справедливость - основные критерии оценки норм права."[132, с. 25, 27]. С тем, что пишет А.Черданцев нельзя не согласиться, но как тогда быть с проблемой юридической истины?

§ 2. Логика и структура юридической мысли.

Представим мысленно типичный случай работы следователя. Если иметь ввиду познавательный контекст, то цель следователя можно охарактеризовать так: соблюдая законность и ориентируясь на будущий суд, всесторонне изучить обстоятельства дела. В принципе, следователь понимает, что его версия в суде может выступить как одна из возможных и что обвинению, если оно принимает версию следователя, придется отстаивать эту версию против критики, например, со стороны защиты. Понимая все это, следователь стремится восстановить картину событий, которую он должен затем предъявить суду. Но что значит восстановить, и о каких событиях идет речь?

Имеются в виду события, которые можно квалифицировать, как правонарушения, т.е. события, относящиеся к юридической (правовой) реальности. Однако юридическая реальность включает в себя и обычную житейскую логику. Так, с одной стороны, события, которые анализирует следователь, можно осмыслить с точки зрения законов (подпадают эти события под имеющиеся законы или нет, нарушены законы или нет), но с другой - по своей собственной житейской логике. В юридической реальности, следовательно, пересекаются две логики, ее события двояки: это правонарушения и жизненные перипетии. Например, если речь идет об убийстве, то предполагается убийца и, возможно, свидетели, раз убийство совершено, то, вероятно, были определенные мотивы убийства или особая ситуация (драка, перестрелка и т.д.), убийство могло быть совершено определенным оружием, и не исключено, что его можно разыскать и т.д. и т.п. Все события здесь могут быть интерпретированы и как правонарушение и как обычная житейская драма.

Нетрудно заметить, что мысль следователя разворачивается в условном плане: если было убийство, то тогда, вероятно, далее могло быть то-то, но, если естественная смерть, то - другое. Знать определенно, какие были события на самом деле, следователь не может; ведь мертвое тело - это еще не событие. Человек мог умереть естественной смертью, его могли убить, его естественную смерть могли имитировать уже задним числом, он мог умереть после побоев и т.д. Какое из этих событий было на самом деле знает один Бог (кстати, божественное присутствие и есть единственный критерий того, что мы называем - "на самом деле"), следователь может лишь предположить определенное событие, исследовав далее, что из этого следует.

Какой же объект изучает следователь? Весьма отличающийся от объектов естественной науки. Например, физик, исследуя некоторое явление, имеет его перед собой или непосредственно (газ, движение тела), или оно дано ему в наблюдении (как, например, движение планет). И хотя в теории описываются не эти реальные объекты, а идеализированные случаи (идеальный газ, жидкости, движение), но такие идеализации в эксперименте можно всегда соотнести с реальными явлениями (например, если законы Кеплера и Ньютона верны, то можно рассчитать траекторию полета ракеты на луну и проверить это практически).

Однако в работе следователя предполагаемое им событие, во-первых, может и не быть тем, которое было на самом деле, во-вторых, оно было в прошлом, уже прошло, на момент работы следователя его уже нет. Правда, могли остаться следы этого события (так называемые юридические факты), например, если совершено убийство, то налицо - мертвое тело, следы борьбы, кто-то что-то мог видеть и т.д. Но опять же легко заметить: являются ли какие-то обстоятельства следами (фактами) или нет, определяется не ими самими, а теми событиями (реальностью), которые следователь предполагает. Порванный воротник в одинаковой мере может свидетельствовать о борьбе или же об удушье, сердечном припадке.

Итак, достаточно очевидно, что следователь создает определенные интерпретации (версии) событий. Поскольку в юридическом мышлении постоянно создаются различные версии, имеет смысл сказать два слова об интерпретациях. В отличие от теории, знания или модели, предполагающих существование объекта, который представляется в этих семиотических конструкциях, интерпретация не предполагает наличие предварительно выделенного объекта. Напротив, через интерпретацию он впервые создается, выделяется. Если контекстом для теории (знания, модели) является познание, в рамках которого исследователь стремится к однозначности и объективности, то контекст интерпретации - коммуникация, где одним интерпретациям, как правило, противостоят другие. Нередко интерпретации смешиваются с моделями, схемами, языком описания некоторых явлений. Однако все эти семиотические конструкция полезно различить.

В понятии языка описания акцентируется момент использования определенных семиотических средств при создании интерпретации, модели или схемы. Модель обладает той особенностью, что ее в определенной области свойств можно использовать вместо объекта, который этой моделью замещается. Схема же не претендует на модельность, с ее помощью исследователь или практик организует собственные действия или поведение. Рассмотрим один пример.

Поведение человека в метро мы можем интерпретировать с помощью "схемы метро". Если мы эту интерпретацию используем, например, для того, чтобы узнать, как быстрее и короче добраться до определенной станции, то данная интерпретация выступает как модель. Если же ту же интерпретацию человек использует, для того чтобы понять, где ему необходимо делать пересадку или какие действия вообще он может осуществлять в метро (пересаживаться со станции на станцию, с линии на линию, перемещаться от одной станции к другой, находиться на станции и т.д.), то перед нами схема. Сам же схематизм (то есть изображение станций метро в виде кружочков, проезд от одной станции к другой с помощью линий, пересадок как совмещения кружочков или с помощью круглых скобок) выступает в данном случае как язык описания.

Языком описания для следователя выступают как юридические представления (законы, прецеденты правонарушений, толкование разных случаев в юридической науке и литературе), так и житейские представления, а также случаи, представленные в литературе, кино, телевидении, театре. Но интерпретация в данном случае только средство, целью же является получение знания, которое к тому же должно быть обоснованным в двояком отношении: юридическом и гносеологическом. Как же интерпретация (версия) превращается в знание?

Основной прием здесь следующий. Следователь рассуждает так: если существует предполагаемое версией исходное явление Х, то по логике вещей оно могло вызвать вторичные явления Y, Z и т.д. или оно связано с явлениями А, В, С, а обе группы вторичных явлений (Y, Z..., А, В, С...) могли оставить следы a, b, c, d... Тогда возникает следующая задача: а нельзя ли обнаружить какие-то из вторичных явлений - Y, Z..., А, В, С..., а также их следы - a, b, c, d. Например, если некто украл, то он мог украденное передать своему сообщнику, а следовательно, можно поискать сообщника и спрятанный у него товар. Однако означает ли обнаружение таких вторичных событий и следов, что версия следователя верна и является знанием? Вовсе нет, вторичные события и следы могли быть вызваны какими-то другими исходными событиями Х.

Другими словами, обнаружение вторичных событий и следов - еще не доказательство. Доказательство и укрепление уверенности в принятой версии предполагает еще две процедуры: интерпретацию в языке версии всех обстоятельств дела (при этом именно интерпретация впервые вскрывает многие из них), а также критику собственной версии. Первая процедура подчиняется критериям "искусства интерпретации": т.е. все наблюдаемые следователем факты и обстоятельства должны получить истолкование в языке данной версии, а сама версия в результате начинает выглядеть логичной и весьма правдоподобной; другие версии тех же самых версий и обстоятельств представляются более слабыми.

Именно в этом последнем пункте следователь должен осуществлять критику собственной версии: он ее просматривает на предмет логичности, правдоподобности, соотносит с имеющимися фактами, выявляет в ней слабые места, одновременно мысленно имитирует возможную критику данной версии в суде. В результате ему удается или укрепить свою версию, или уточнить ее, видоизменив, или следователь вынужден будет отказаться от исходной версии и начать все сначала. На самом деле ситуация еще сложнее. Следователь часто строит два уровня критики: своей собственной версии и версий, опровергающих исходную версию (ведь защита или судья сами могут ошибаться). Наконец, следователь осуществляет еще одну процедуру: анализирует законность всех следственных действий включая свои собственные.

Учтем теперь то обстоятельство, что объектом деятельности следователя являются не только полагаемые им в интерпретации события, но и люди (обвиняемые, свидетели, пострадавший). С одной стороны, все эти "персонажи" - всего лишь определенные роли-события; при смене интерпретации обвиняемый, к примеру, может поменяться местом со свидетелями, а пострадавший - с обвиняемым. Но с другой стороны, человек в правовом процессе может кардинально изменить всю познавательную ситуацию: дать какие-то важные показания, признаться в содеянном преступлении, направить следствие по ложному пути.

Это момент крайне важен и специфичен именно для юридического познания. Здесь существует возможность, искусно повлияв на участников процесса, сразу же выйти в новую познавательную ситуацию, в которой следователь или получает мощное подтверждение своей версии или же может выйти на более правильную и обоснованную версию. Этот ход столь соблазнителен, что нередко, как известно, ведет к нарушению закона: следователь угрозами и давлением заставляет невинного человека признаться в преступлении, которого тот не совершал, или же взять на себя чужое правонарушение. Кроме того, возможен сговор лиц, подозреваемых в преступлении, и самооговор, например, когда второстепенный участник преступления принимает на себя всю вину других, поскольку ему обещали, например, быстро вытащить из тюрьмы и отблагодарить. Иначе говоря, хотя соблазнительно считать, что обвиняемый сразу вывел следствие на правильный путь, на самом деле его показания опять же - всего лишь вторичные события или следы, которые в свою очередь нуждаются в интерпретации, объяснении и проверке на критику. Например, может ли обвиняемый подтвердить свое признание, правдоподобно ли оно, не противоречит ли оно другим известным обстоятельствам. Чтобы лучше понять роль в юридическом познании работы с подозреваемым (обвиняемым), рассмотрим одно психологическое исследование работы следователя и три типичные тактики, обычно применяемые в расследовании правонарушений.

Дата добавления: 2015-08-05