Глава IV. «славянофилы эпохи футуризма» (из истории евразийского движения)

«СЛАВЯНОФИЛЫ ЭПОХИ ФУТУРИЗМА»
(ИЗ ИСТОРИИ ЕВРАЗИЙСКОГО ДВИЖЕНИЯ)

Евразийство представляет собой наиболее яркое течение общественной мысли Русского Зарубежья. С этим согласно большинство исследователей последнего. Даже скептически настроенный по отношению к эмигрантским идеологиям М. Раев признает, что евразийцами была сформулирована «единственная принципиально новая система взглядов на русскую историю и культуру, появившаяся в Русском Зарубежье». Характерно, что и сегодня евразийство вызывает отнюдь не только академический интерес, достаточно вспомнить проект «Евразийского Союза» Н.А. Назарбаева критику и апологетику евразийства в российских СМИ. Идейные конструкции более чем семидесятилетней давности оказались необыкновенно живучими — они по-прежнему вызывают жгучий интерес, притяжение, отталкивание, страстную полемику. Исходя из этого, составители и сделали раздел о евразийцах столь обширным, желая внести свой скромный вклад в подлинно научное изучение такого сложного и неоднозначного явления, каким было евразийское движение.

Как определенная система взглядов евразийство начало складываться в 1920-1921 гг. в Софии, где образовался небольшой кружок молодых русских интеллектуалов. В этот кружок входили лингвист и филолог князь Н.С. Трубецкой, экономист и географ П.Н. Савицкий, музыковед П.П. Сувчинский и философ (а в дальнейшем священник и выдающийся богослов) Г.В. Флоровский. Пятым участником, как установил А.В. Соболев, был князь А.А. Ливен, вдохновивший друзей на их дальнейшую деятельность, но сам в ней не принимавший участия и вскоре ставший священником. Предысторией евразийства стали две публикации: книга Трубецкого «Европа и человечество» (София, 1920) и рецензия на нее Савицкого под названием «Европа и Евразия» (Русская мысль. — 1921. — № 1-2). Первым же манифестом нового течения русской мысли явился сборник «Исход к Востоку» (София, 1921). В следующем году центр евразийства смещается в Берлин, где выходят новые сборники (с расширившимся составом участников) «На путях» (1922) и «Россия и латинство» (1923), там же издавались «Евразийский временник» (1923, 1925) и «Евразийские хроники» (вып. 1-5, 1925). С 1925 г. центром евразийства становится Париж, где продолжают печататься «Хроники» (вып. 6-12, 1925-1927) и «Временник» (1927). С 24 ноября 1928 г. по 7 сентября 1929 г. вышло 35 номеров газеты «Евразия». Было и еще несколько изданий близкой евразийцам ориентации: «Версты» (Париж), «Евразиец» (Брюссель), «Евразийские тетради» (Прага), «Новая эпоха» (Нарва) и другие. С 1923 г. функционировало «Евразийское книгоиздательство». Последними крупными интеллектуальными акциями евразийцев стали «Евразийский сборник» (Прага, 1929) и сборник «Тридцатые годы» (Париж, 1931). Расцвет евразийского движения пришелся на 20-е годы: в Париже был образован евразийский клуб, евразийские группы существовали в Берлине, Праге, Брюсселе, на Балканах, в Прибалтике; установились связи даже с Англией (англичанин Генрих Норман Сполдинг пожертвовал евразийцам с 1924 по 1932 г. 10 000 фунтов стерлингов). Круг участников движения расширялся не только количественно, но и качественно; к нему присоединились такие значительные фигуры, как философы и богословы Л. П. Карсавин и В.Н. Ильин, правовед Н.Н. Алексеев, историк Г.В. Вернадский, литературовед Д.С. Святополк-Мирский. Евразийским идеям симпатизировали крупные художники Русского Зарубежья: писатель A.M. Ремизов, поэт М.И. Цветаева, композиторы С.С. Прокофьев и И.Ф. Стравинский... Но в 30-е годы движение явно пошло на спад, некоторые лидеры (Трубецкой, Сувчинский, Карсавин) отошли от него, евразийские издания выходили все реже. К началу второй мировой войны евразийство как организованное целое прекратило свое существование, хотя некоторые его участники (Савицкий, Вернадский) продолжали творить в евразийском духе.

Духовную основу евразийства образуют несколько идеологом. 1. Отрицание европоцентризма и признание принципиального равноправия всех цивилизаций. 2. Резко критическое отношение к романо-германскому Западу, стремящемуся к всеобщей европеизации человечества и уничтожению самобытности национальных культур. 3. Утверждение России как Евразии — особого континента, самобытного культурно-географического мира, отличного от Европы и Азии, но со склонностью к последней. 4. Русский народ не исчерпывается славянством, он связан через «туранский элемент» своей культуры с неславянскими народами Евразии, что, представляя с ними сходный психологический тип, обеспечивает единство континента. 5. Монгольское иго было благом для России, поскольку именно от монголов русские переняли свою государственную идеологию и способность к объединению континента в государственное целое. 6. Понимание русской революции как, с одной стороны, катастрофического завершения гибельного процесса европеизации России, с другой же, как начало ее благодетельного «поворота к Востоку». 7. Констатация крушения либеральной демократии и выдвижение ей на смену нового государственного строя — идеократии, строя, в котором «правящий слой отбирается по признаку преданности одной общей идее-правительнице» (Трубецкой). Несовершенное воплощение идеократии евразийцы видели в большевизме и фашизме, подлинной же идеократией, по их мнению, является евразийство, идея-правительница коего — «благо совокупности народов, населяющих данный автократический особый мир» (Трубецкой).

Евразийцы творчески развили одну из наиболее значительных традиций русской мысли — традицию «самобытничества», связанную с именами А.С. Хомякова, И.В. Киреевского, Ф.М. Достоевского, Н.Я. Данилевского, К.Н. Леонтьева и др. Но евразийцы сумели сопрячь следование заветам консервативной традиции и революционный «пафос новизны, смелого устремления в новые исторические пространства» (С.С. Хоружий). «Славянофилы эпохи футуризма» — метко окрестил их Ф.А. Степун.

Начавшееся как чисто интеллектуальное движение, евразийство быстро политизировалось. У некоторых лидеров евразийства (Арапов, Савицкий, Сувчинский) возникла надежда на возможность влияния на ход событий в Советской России и воплощения в ней евразийских идеалов. Поэтому они и решились на контакт с пресловутым «Трестом». Как монархисты и частично лидеры РОВСа, так и евразийцы (в первую очередь П.С. Арапов и П.Н. Малевский-Малевич) клюнули на эту тонко подстроенную грандиозную провокацию ОГПУ (см. записку помощника начальника КРО ОГПУ В.А. Стырне начальнику КРО ОГПУ А.Х. Артузову от 5 февраля 1925 г.). Чекистам удалось переиграть евразийцев и способствовать их расколу. Тем не менее из помещенных в этом разделе документов о сотрудничестве евразийцев с «Трестом» видно, что далеко не все евразийцы доверяли этой организации в полной мере. Судя по заметкам о «Тресте» П.Н. Савицкого, он серьезно опасался «трестовиков» из-за их тесных контактов с монархистами и РОВСом, которых он считал смертельными врагами евразийства. Эти факты опровергают утверждения некоторых эмигрантских и иностранных публицистов (Варшавский B.C. Незамеченное поколение. — Нью-Йорк, 1956; Струве Г.П. Русская литература в изгнании. — Париж, 1984; Ален Бросса, «Групповой портрет с дамой» (главы из книги «Агенты Москвы», опубликованные в журнале: Иностранная литература. — 1989. — № 12) о том, что евразийство было ангажировано ОГПУ и являлось сугубо просоветской организацией. Тем не менее чрезмерная политизация, на которой успешно сыграли чекисты, способствовала расколу евразийства. Еще в 1923 г. от него отошел Г.В. Флоровский. В 1929 г. движение окончательно раскололось в связи со скандалом из-за газеты «Евразия» (см. статью П.Н. Савицкого «Газета «Евразия» не есть евразийский орган»). Линия, проводимая этой газетой в лице таких ее авторов, как Карсавин, Сувчинский, С.Я. Эфрон (муж М.И. Цветаевой, агент ОГПУ), была настолько пробольшевистской, что Трубецкой, а позже Савицкий, Алексеев и Ильин публично отмежевались от «Евразии». За свои иллюзии по отношению к советской действительности собравшиеся вокруг «Евразии» некоторые левые евразийцы поплатились жизнью. В 30-е годы погибли в ГУЛАГе вернувшиеся в СССР Арапов и Святополк-Мирский (заодно с ними был ликвидирован и Эфрон), в 1949 г. в застенки МГБ попал Карсавин, умерший в 1952 г. в мордовских лагерях...

Предлагаемая читателю подборка материалов дает достаточно полное представление об идеологии и политической эволюции евразийского движения.

№ 1. Предисловие к сборнику «Исход к Востоку» [206] [207]

1921 г.

Статьи предлежащего сборника не претендуют ни на исчерпывающую полноту в отношении тех вопросов, коих касаются, ни на единство в смысле полной согласованности мнений отдельных авторов: они написаны людьми, в некоторых вопросах думающих по-разному. Но есть нечто общее им всем, и последующие строки имеют целью установить, к чему эта общность сводится.

Статьи, входящие в состав настоящего сборника, сложились в атмосфере катастрофического мироощущения. Тот отрезок времени, в котором протекает наша жизнь, начиная от возникновения войны, переживается нами как поворотное, а не только переходное время. В совершавшемся и совершающемся мы видим не только потрясение, но кризис, и ожидаем от наступающего глубокого изменения привычного облика мира.

В катастрофическом происходящем мы видим знание назревающего, ускоряющего переселения и перерождения культуры. Культура представляется нам в постоянном движении и непрестанном обновлении. Она не медлит, сверх срока, в той или иной конкретно-исторической своей оседлости. Она не исчерпывается до конца теми или иными конкретными достижениями, не укладывается сполна в предначертанные рамки измышленных формул. Мы не верим, чтобы существовали народы, предназначенные навеки быть избранными носителями культуры; мы отрицаем возможность «последних слов» и окончательных синтезов. История не есть для нас уверенное восхождение к некоей доисторически предначертанной абсолютной цели, но — свободная и творческая импровизация, каждый момент которой исполнен не какого-либо задуманного в общем плане, но своего значения...

Культура романо-германской Европы отмечена приверженностью к «мудрости систем», стремлением наличное возвести в незыблемую норму... Мы чтим прошлое и настоящее западноевропейской культуры, но не ее мы видим в будущем... С трепетной радостью, с дрожью боязни предаться опустошающей гордыне мы чувствуем, вместе с Герценом, что ныне «история толкается именно в наши ворота». Толкается не для того, чтобы породить какое-либо зоологическое наше «самоопределение», но для того, чтобы в великом подвиге труда и свершении Россия также раскрыла миру некую общечеловеческую правду, как раскрывали ее величайшие народы прошлого и настоящего.

Созерцая происходящее, мы чувствуем, что находимся посреди катаклизма, могущего сравниться с величайшими потрясениями, известными в истории, с основоположными поворотами в судьбах культуры вроде завоевания Александром Македонским Древнего Востока или Великого Переселения Народов. Такие повороты не могли, не могут совершаться мгновенно. Процессы, приведшие в результате к растворению Древнего Востока в эллинистический мир, получили свое начало еще в период Великих Персидских войн. А поход Кира Младшего с 10 тысячами греков на Восток уже прямо предвосхищал намерения македонского завоевателя. Но Кир Младший пал, Александр утвердил господство эллинской культуры на Востоке через несколько десятилетий после его смерти. Мы не знаем, какое из восстаний России против Запада окажется попыткой Кира Младшего, какое — делом Александра... Но мы знаем, что историческая спазма, отделяющая одну эпоху мировой истории от следующей, — уже началась. Мы не сомневаемся, что смена западноевропейскому миру придет с Востока.

Здесь нельзя требовать доказательств. И думающему по-иному вправе называть нас безумцами, как мы их слепорожденными. Для нас тревожнее вглядеться в черты того культурного переворота, который преподносится нам в бурях и содроганиях современности.

Всякое современное размышление о грядущих судьбах России должно определенным образом ориентироваться относительно уже сложившихся в прошлом способов решения или, точнее, самой постановки русской проблемы: «славянофильского» или «народнического», с одной стороны, «западнического» — с другой. Дело здесь не только в тех или иных отдельных теоретических заключениях или конкретно-исторических оценках-, а в субъективно-психологическом подходе к проблеме. Смотреть, вслед за некоторыми западниками, на Россию как на культурную «провинцию» Европы, с запозданием повторяющую ее зады, в наши дни возможно лишь для тех, в ком шаблоны мышления превозмогают власть исторической правды: слишком глубоко и своеобразно врезались судьбы России в мировую жизнь, и многое из национально-русского получило признание романо-германского мира. Но утверждая, вслед за славянофилами, самостоятельную ценность русской национальной стихии, воспринимая тонос славянофильского отношения к России, мы отвергаем народническое отождествление этой стихии с определенными конкретными достижениями, так сказать, формами сложившегося быта. В согласии с нашим историософическим принципом, мы считаем, что вообще невозможно определить раз и навсегда содержание будущей русской жизни. Так, например, мы не разделяем взгляда народников на общину как ту форму хозяйственной жизни, которой принадлежит и, согласно народническому воззрению, должно принадлежать экономическое будущее России. Как раз в области экономической существование России окажется, быть может, наиболее «западническим». Мы не видим в этом никакого противоречия и факту настоящей и грядущей культурной своеобычности России. Ведь для тех, кто не принадлежит к числу последователей исторического материализма, культура не есть «надстройка» над экономической базой.

Исторического индивидуализма мы не сочетаем с экономическим коллективизмом, как это бывало в прошлом и в иных течениях русской мысли (Герцен), но утверждаем творческое значение самодержавной личности также и в области хозяйственной, чем, как нам кажется, становимся на точку зрения последовательного индивидуализма.

Задачам мощного экономического развития России не все мы придаем одинаковое значение. Но никто из нас не враждебен этому развитию, — между тем, в народничестве, в его конкретном выражении, лежала, несомненно, органическая враждебность творческому расцвету и разливу русских экономических сил. Мы совмещаем славянофильское ощущение мировой значительности русской национальной стихии с западническим чувством относительной культурной примитивности России в области экономической и со стремлением устранить эту примитивность.

Мы не отказываемся определить — хотя бы для самих себя — содержание той правды, которую Россия, по нашему мнению, раскрывает своей революцией. Эта правда есть: отвержение социализма и утверждение Церкви.

Мы не имеем других слов, кроме слов ужаса и отвращения, для того, чтобы охарактеризовать бесчеловечность и мерзость большевизма. Но мы признаем, что только благодаря бесстрашно поставленному большевиками вопросу о самой сущности существующего, благодаря их дерзанию по размаху неслыханному в истории, выяснилось и установилось то, что в ином случае долгое время оставалось бы неясным и вводило бы в соблазн: выяснилось материальное и духовное убожество, отвратность социализма, спасающая сила Религии. В исторических сбываниях большевизм приходит к отрицанию самого себя и в нем самом становится на очередь жизненное преодоление социализма.

Мы знаем, что эпохи вулканических сдвигов, эпохи обнажения таинственных, черных глубин хаоса суть в то же время эпохи милости озарения. Смиряясь перед революцией, как перед стихийной катастрофой, прощая все бедствия разгула ее неудержимых сил, мы проклинаем лишь сознательно-злую ее волю, дерзновенно и кощунственно восставшую на Бога и Церковь. Только всенародным покаянием может быть замолено греховное безумие восстания. Мы чувствуем, что тайна вдохновения эпохи нашей раскрывается не только в безбрежном разливе мистических ощущений, но в строгих формах Церковной жизни. Вместе с огромным большинством русских людей мы видим, как Церковь оживает в новой силе Благодати, вновь обретает пророческий язык мудрости и откровения. «Эпоха науки» снова сменяется «эпохой веры» — не в смысле уничтожения науки, но в смысле признания бессилия и кощунственности попыток разрешить научными средствами основные, конечные проблемы существования.

В делах мирских настроение наше есть настроение национализма. Но его мы не хотим заключать в узкие рамки национального шовинизма. Более того, мы думаем, что стихийный и творческий национализм российский, по самой природе своей, расторгает и разрывает стеснительные для него рамки «национализмов» западноевропейского масштаба; что даже в этническом смысле он плещет также широко, как широко расплескались по лицу земному леса и степи России. В этом смысле мы опять-таки примыкаем к «славянофильству», которое говорило не только о русском народе, но и о «славянстве». Правда, перед судом действительности понятие «славянства», как нам кажется, не оправдало тех надежд, которые возлагало на него славянофильство. И свой национализм мы обращаем как к субъекту не только к «славянам», но к целому кругу народов «евразийского» мира, между которыми народ российский занимает срединное положение. Такое приобщение целого круга восточноевропейских и азиатских народов к мыслимой сфере мировой культуры Российской вытекает, как нам кажется, в одинаковой мере из сокровенного «сродства душ» — делающего русскую культуру понятной и близкой этим народам и, обратно, определяющего плодотворность их участия в русском деле, — и из общности экономического интереса; из хозяйственной взаимообращенности этих народов...

Русские люди и люди народов «Российского мира» не суть ни европейцы, ни азиаты. Сливаясь с родной и окружающей нас стихией культуры и жизни, мы не стыдимся признать себя — евразийцами.

№ 2. П.Н. Савицкий. «Еще о национал-большевизме» [208]

Письмо П. Струве
5 ноября 1921 г.

Милостивый государь, Петр Бернгардович!

В Ваших «Историко-политических заметках о современности» Вы посвятили несколько страниц разбору воззрений национал-большевизма. Принадлежа к числу немногих в среде русской эмиграции единомышленников Н.В. Устрялова, я позволю себе изложить некоторые соображения, которые, может быть, помогут выяснить, из каких корней выросла эта идеология.

Прежде всего, следует с полною силою подчеркнуть, что такими корнями не являются принципиальный коммунизм или интернационализм.

Интернационалист и коммунист по убеждениям был бы не национал-большевиком, а просто большевиком. Относительно себя лично я хочу отметить, что я всегда отвергал и отвергаю начисто и ныне не только коммунизм, но и всякий социализм, под каким видом и в каких бы оттенках он ни выступал. И все-таки я склонен связывать будущее России с будущим Советской власти, именующей себя властью коммунистической. И это не потому, что я признаю принципиально неправильными Ваши суждения, обличающие ненациональность и вредоносность для страны коммунистической власти. Скажу прямо, если бы предстояло выбирать между двумя формами власти, из которых обе обладали бы равною способностью администрирования и равною политическою силою, но из которых одна называлась бы коммунистической, а другая — нет, — для всякого национально мыслящего русского не было бы ни минуты сомнения: предпочтительна власть некоммунистическая. И такой выбор, казалось, существовал, пока режим адмирала Колчака и генерала Деникина не выявили своего бессилия. И я уверен, что, покуда это бессилие не выяснилось, большинство тех, кто мыслит ныне национал-большевистски, не было на стороне большевиков.

Но, увы, в настоящий момент такой выбор невозможен. И нужно, выступая против большевиков, отдавать себе отчет в последующем.

Представим, что большевиков можно свалить. Кто же их заменит? Вот тут-то и выступает, дополнительная к сформулированным Вами, посылка национал-большевизма, сводящаяся к существенно низкой оценке политической годности всех без исключения партий и групп, которые в качестве соперников большевикам выступают ныне претендентами на власть. Я не стану распространяться о монархическом движении. Напомню только, что последняя эпоха существования Императорской России, которая была эпохою, хотя и частичного, разложения Русской Исторической Власти, сделала монархическое движение в большинстве случаев принадлежностью столь недоброкачественных элементов русского общества, что, даже при наступившем возрождении и очищении этого движения, потребуется немало времени, чтобы поставить монархическую реставрацию на очередь дня.

Из остальных групп наиболее значительны эсеры и кадеты. Те и другие, в разной степени и в разные моменты, были влиятельны в период Временного Правительства. Кроме того, кадеты имели голос при Деникине. Мне кажется, нельзя найти достаточно ярких слов для того, чтобы охарактеризовать степень бессилия и неспособности к действию, которую, в общем и целом, проявили во время своего «величия» и те, и другие. Я отнюдь не хочу отрицать, что и среди кадетов, и среди эсеров есть честные люди, которые, в известных обстоятельствах, могут быть полезны. Но ни в них, ни в других, в каждых по-своему и по особым причинам нет того напряжения властвующей воли, того потенциального дерзания, которое необходимо, чтобы управиться с Россией. Дело здесь не только, и даже главным образом не в ошибках прошлого, но в некоторой органической неспособности понять природу власти, которая постигается интуитивно и доказуется эмпирически на уроках прошлого.

В отношении к подразделению социалистов на большевиков и небольшевиков можно утверждать даже, что подразделение это определяется не столько различием убеждений, сколько разницей темпераментов: темперамента властвования, с одной стороны, темперамента оппозиции и бунта, равно безответственных, — с другой.

Политическая годность большевиков резко контрастирует с неспособностью их соперников. И эта политическая годность, что бы ни говорили противники большевиков, сказывается на политическом положении страны. Неоднократно упоминаемая в Вашей аргументации неудача большевиков в борьбе с Польшей является не более, чем отдельным эпизодом, который, во-первых, может смениться эпизодами совершенно другого характера, а, во-вторых, и это главное, не устраняет того факта, что большевики к настоящему моменту, к середине 1921 г., действительно «собрали» Россию. «Невоссоединенными» остались не более 1/10 территории и 1/5 населения бывшей Империи. Говорить в этих обстоятельствах о «расчленении» России является прямым недоразумением. Если бы нынешнее положение оказалось устойчивым, подлежали бы устранению только немногие детали (вроде существования «прибалтийских пуговиц»). Но в том-то и дело, что в перспективе свержения большевиков существование Единой России отнюдь не представляется обеспеченным. Если признать правильным вышеуказанную посылку о политической негодности претендентов, оспаривающих у большевиков власть, то нужно предвидеть, что вслед за падением большевиков волна народной анархии захлестнет Россию. В обстановке этой анархии выползут, как гады, самостийники — грузинские и кубанские, украинские, белорусские, азербайджанские. Создастся обстановка для интервенции, и чужеземцы, по своему произволу, определят форму этой интервенции. Россия падет и распадется не так, как «пала» и «распалась» к нынешнему моменту (т.е. фиктивно) — но по-настоящему. И может же существовать такой вариант патриотического чувства, согласно которому подобная цена является слишком дорогою даже тогда, когда ею покупается уничтожение коммунистической власти!

Те, кто желает падения большевиков во что бы то ни стало, могут, конечно, надеяться и верить, что кто-то придет, кто-то все устроит. Но такая вера не является обязательной для всякого национально мыслящего. Она станет таковою, если этот «кто-то» придет, но не раньше.

Если бы на горизонте русской действительности появилась новая и действенная сила, концепция наша пала бы сама собою. Но поскольку этого нет, поскольку перед нами все та же давно знакомая обстановка, постольку чувство, которое Вы именуете «патриотической страстью», — именно оно и ничто другое — приводит к национал-большевизму.

И вот, скажете Вы, в погоне за политическим миражем, страну обрекают на вымирание, ведь к вымиранию приводит экономический режим большевизма. Это правда, когда речь идет о специфически-коммунистическом хозяйственном режиме. Коммунизм отрицает самые основы человеческой хозяйственной деятельности, без которых наступает экономическое небытие. Но коммунизм отрицал также начала милитаризма. Это не помешало Советской власти, после некоторого периода шатаний и колебаний, создать годную Армию. Можно ли утверждать, что после более долгого и тягостного для страны периода экспериментов. Советская власть не сумеет осуществить «обуржуазивания» хозяйствования?

Всегда и везде нужно стремиться к лучшему. И этим лучшим в нынешних, безмерно трудных, обстоятельствах нам представляется сохранение годного политического аппарата большевиков, при изменении экономической их политики.

Изменение экономической политики большевизма — это условие жизни России; сохранение политического его аппарата — это условие силы страны.

Повторяя основное свое положение, скажу: в резком несоответствии с бессмысленностью экономической системы, большевики сумели в области политической создать выделение годных из всех слоев русского общества. И в этом выделении есть нечто ценное и неподлежащее устранению. С точки зрения национал-большевизма, — только на путях стихийного и свободного от внешних воздействий роста этой новой, народившейся при коммунистической власти, России, коммунизм станет таким же изжитым явлением, как стали им «кадетство», «эсерство» и пр.

№ 3. Из письма П.П. Сувчинского Н.С. Трубецкому [209]

25 февраля 1922 г.

<...> Приезд высланных я переживаю как величайшее бедствие. Когда приехала первая группа (Франк, Бердяев, Ильин), в этом был какой-то индивидуальный отбор людей. Теперь же попросту как кусок дерна с одного кладбища на другое, как кусок мертвой кожи пересадили окончательно отживший культурный пласт из России в Берлин — для чего? Конечно, для того, чтобы возглавить эмиграцию, говорить от ее имени и тем самым не позволить народиться ничему новому, живому и, следовательно, опасному для большевиков. Ведь если Ленин, говоря и действуя от имени России, по существу ничего общего с ней не имеет, но ведь и та интеллигенция, которая, конечно с расчетом, выслана большевиками, ничего больше не представляет и будет только компрометировать эмигрантское новое поколение. Если бы видели, какую пошлость развели г-да Гессены и прочие мертвецы! Побежали, сразу кого-то кооптировали в свои дохлые группы и партии, словом, обрадовались страшно. А какая польза? Что делается в Праге? Есть ли связь студенчества с профессурой? В том-то и горе, что вся русская профессура старшего современного поколения не столько явление академически-научное, сколько специфически культурная порода людей, оторвавшихся от существа России, характерная лишь для определенного исторического периода. Положительно, довольно умны большевики! Будет на что кивать в России! Вы нас не хотели, а кроме нас есть только «Руль», «Дни», Кускова, «Накануне», и право, мы большевики лучше!

Если бы вы знали, какая у меня злоба против Гессена и т.п. Обратите внимание на статьи этих господ о Турции и фашизме. Хотя бы! Разве это не сознательное злое дело? А русские болваны, ненавидящие и боящиеся большевиков, с каким-то тупым маразмом читают газетную пошлятину и довольствуются лакейскими уличениями в отделе «Печать». И никто копейки не даст на организацию настоящего журнала или газеты! А тут еще «Русская Религиозно-философская академия» (Вы чувствуете претензию:

в самом названии взяты максимальные выражения!) при союзе американских молодых людей [210]... Я очень сочувствую этому начинанию и только испытываю боль, в каком пошлом (тут рок какой-то!) аспекте оно предстанет и конечно дискредитирует себя и свои начинания. Франк весьма сочувственно относится к евразийству. По поводу Ильина [211]: мы все рано или поздно должны будем разойтись, так как между нами очень мало общего. Он странный человек Ильин [212]: с огромной волей, которая оказывается лишь уходом в самого себя. Общие положения его миросозерцания очень строги, как будто импонируют своей четкостью и неумолимостью, а прикладные миросозерцания его, результаты этих основ — крайне бедны, нежданны и, на мой взгляд, несовременны <...>

№ 4. Из протокола заседания «3-х П» [213] [214]

февраль 1924 г.

Три П., собравшись вместе <...> находят следующее: 1) очень многое предположенное в предыдущих протоколах от марта и июня 1923 г. осуществилось положительно, и наметилось существование двух фронтов идеологического и действенного — конечно, ближайшим образом между собою связанных. Все три считают, что и впредь нужно сохранять активность именно на обоих фронтах <...> 2) относительно идеологического фронта по инициативе П.П. отмечается всеми тремя — необходимо избегать всякого соглашательства; заниматься идеологическим объединением профессоров разного типа и калибра (вроде Бердяева, Бипилли и пр.) совершенно бесцельно (ни к чему); в соответствии с прежней линией поведения, нужно твердо стоять на позициях идеологической исключительности; как показали многократные различные беседы и переписка, полуевразийцев и «сочувствующих евразийству» среди современных русских профессоров достаточно; всем им следует давать конкретные литературные задания и брать от них то, что непосредственно требуется; но не этим сотрудничеством, а сохранением и активностью целостно-инициативной евразийской группы определяется дальнейшая судьба историософских евразийских концепций; пытаться обращать полуевразийцев из профессоров в полных евразийцев было потерей времени; намеченный было на лето этого года «идеологический съезд» евразийских и евразийствующих профессоров отменить <...>

№ 5. Из письма П.С. Арапова П.Н. Савицкому [215]

28 июня 1924 г.

<...> В Париже царит растерянность и возбужденность. Как я вам уже писал, я столкнулся там с масонами. Это один мой хороший знакомый (военный), человек достойный и неглупый. В Константинополе был ярким антимасоном и всюду заподазривал масонские корни. Он говорил, что теперь решил поступить в ложу, потому что изверился в каких бы то ни было средствах борьбы с большевиками. Между тем после того, как большевики запретили масонство в России, это — единственная сила, могущая бороться с коммунистическим интернационалом. Затем он лишь объяснил, что в Париже есть два русских масонских течения: одно — новонародившееся, называется «русским масонством» — оно причисляет себя к «шотландскому ритуалу» <...> и враждует с Grand Orient de France [216], от которого зависит другое масонское течение. К этому второму принадлежит ряд лиц, бывших еще раньше, до революции, причастными к масонству. На стороне «русского масонства» стоит Половцев (генерал), состоит оно главным образом из людей «приличных» и ставит себе целью (тайной конечно) борьбу с Grand Orient. Между прочим, кажется (имен мой знакомый ни за что не хотел сказать), что к этому масонству принадлежит Карташев. Я совершенно верю, что мой собеседник искренно вошел в масонство — веря во все вышеизложенное, однако при раскрывающейся картине не думаете ли Вы, что все это только западня и все эти на вид различные и даже борющиеся друг с другом организации руководятся на самом деле единым центром? Я начинаю этому верить. Должен сказать, что мне стало несколько жутко, когда мой собеседник начал открывать силу и замах стремлений масонства. Между прочим в Париже было только что учреждено собрание нового интернационала [217], организованного защитником Полунина (процесс Конради) Обером. На торжественный съезд приехали представители Франции, Англии, Швейцарии, Бельгии, Швеции, Норвегии и России. Из русской секции большую роль играет д-р Лодыженский (председатель Красного Креста в Женеве), участвуют герцог Лейхтенбергский, Карташев, Кутепов (Н.Н. [218]! и пр.). Я беседовал с д-ром Лодыженским, он, между прочим, очень сочувственно говорил о евразийстве, но как всегда упрекал в нечеткости формулировок, в пассивности и пр. И посему он сам сторонник террора.

На другой день я зашел к герцогу Лейхтенбергскому и имел с ним очень длинный разговор. Я, между прочим, очень возражал против самой идеи интернационала. На это он мне сказал, что они постановили на учредительном заседании, что так как их основная задача борьба с коминтерном, а борьба эта может протекать только методами противоположными методам коминтерна, то принципом их должна быть — поддержка национальных сил каждой страны. На что я ему возражал, что, во-первых, этот пример выглядит (неразборчиво — Сост.) противоречием, а во-вторых, отметил невозможность примирить национальные силы хотя бы таких стран, как Франция и Германия. Лейхтенберский сказал мне, что теперь поедет в Германию, где будет встречаться с правыми германскими кругами, чтобы найти соответствующее решение <...>

<...> Когда я о всем этом говорил с моим масоном, то он мне заявил не без усмешки: «Ну они все будут у нас в руках. Обер — сам масон».

Во всяком случае пример моего приятеля показывает, что чрезвычайно опасно якобы для того, чтобы лучше с ними бороться, поступать в ложи. Я полагаю, что нам этого не следует делать. Что касается того, что у них происходит в ложах, то конечно мой знакомый мне не говорил подробно. Однако, я мог из его рассуждений понять, что занимаются там мистическими и оккультными науками. Причем не раз упоминалось моим собеседником о религии будущего, которая должна явиться синтезом христианства и религий востока — политикой якобы они занимаются мало <...>

№ 6. Из письма П.С. Арапова П.Н. Савицкому [219]

31 июля 1924 г.

Мне кажется, что Вы не должны смущаться совмещением работы по линии нефти [220] и по линии Треста. Я нахожусь совершенно в том же положении, что и Вы, и разрешаю это приблизительно так, как я думаю разрешают для себя эту проблему масоны: состоят в какой-нибудь правительственной или иной организации. Вся задача заключается именно в том, чтобы из Треста сделать нефтяную организацию, способствующую разрешению нефтяных целей. Так как по существу Трест является очень хорошим механизмом, но без души, то такой механизм может явиться оружием в руках любой группировки, цели которой приблизительно совпадают с чисто практическими целями Треста — т.е. свержение коммунистической власти и установление монархии — нам надлежит этим положением воспользоваться. Когда я ездил в Женеву на свидание с приехавшим из Варшавы купцом [221], мы полагали, что мы создали как в Польше, так и здесь нефтяное торговое дело, которое внутри самого Треста будет иметь вполне зафиксированное, легальное положение и будет пользоваться его аппаратом. Между нами (купец был ярый нефтяник) была поставлена задача постепенно захватить Трест в нефтяные руки. В настоящее время, я пришел к заключению, что для достижения этой цели предполагаемая нами тогда тактика неправильна. В самой же Варшаве (неразборчиво — Сост.), по-видимому, не совсем отнеслись сочувственно к нашему плану, видя в нем попытку (и не без основания) создать государство в государстве и опасаясь того самого развития, о котором я Вам пишу выше. Я считаю поэтому, что нам надо сейчас перейти на тактику масонов, т.е. не торговое дело [222] самостоятельное, а группы, члены которых проникают постепенно во все возможные и любые торговые дела. Я думаю, что Вы согласитесь со мной, что это представляет во всех отношениях большие преимущества и вместе с тем не ставит нас на опасный путь «прямого» (т.е. непосредственного) политиканства. Мне кажется, нужна величайшая осмотрительность в выборе людей. Причем надо иметь в виду, что всегда есть опасность, что тот или иной человек может поддаться и не ради торгового дела, а к Советам, начать работать в том или ином направлении. Поэтому и можно разрешать идти на такое соглашение <...> В общем же наша работа с людьми Бородина [223] может быть чрезвычайно полезной в смысле создания соответствующей атмосферы вокруг Юнкера [224], что всегда не мешает и в смысле информации нефти.

Думаю, что Вы в общем согласитесь с этими положениями, хотя они в некотором смысле по новому определяют нашу тактику. Из различных разговоров, размышлений... я убедился в настоящее время, что пожалуй, тактически наиболее сильной будет позиция, предложенная в этом письме. Очень прошу Вас написать Ваши соображения по этому поводу. В самом деле, становясь на вышеуказанную позицию, мы: во-первых, удачно отходим от соблазна стать партией и влиться в общую межпартийную стряпню. Во-вторых, мы приобретаем возможность действовать во всех направлениях, выгодных нам (фактически мы и до сих пор так делали, если бы мы стали партией, то мы эту возможность потеряли бы). В-третьих, разрешается как нельзя лучше вопрос с программами и декларацией. Очевидно, что нам надо будет теперь для себя создавать только подробнейшую и основательнейшую программу стратегического характера... <...> Нынешняя политическая программа-декларация будет создаваться нами специально для Треста — который до сих пор своей программы не имеет. Таким образом, с соответствующей стороны мы будем иметь и Трест в своих руках (при условии, конечно, что мы и туда (в Центр) проникнем когда-нибудь ответственными членами наших групп). В-четвертых, отпали тем самым сомнения и споры относительно пресловутой формулы «лаборатория мысли» <...>

№ 7. Из докладной записки помощника начальника КРО ОГПУ В.А. Стырне начальнику КРО ОГПУ А.Х. Артузову о контрразведывательных операциях «Ярославец» и «Трест» [225]

5 февраля 1925 г.

<...> Работа с евразийцами наконец стала принимать вполне конкретные формы. В двадцатых числах января месяца в Берлине на квартире А.И. Гучкова состоялся организационный съезд евразийцев. На данный съезд от евразийской фракции Треста были командированы два лица, один из них был действительно монархист, другой наш сотрудник. В результате этого организационного совещания мы имеем резолюцию, которая, во-первых, предусматривает создание совета (нечто вроде центрального комитета) евразийской партии. В этот совет вошли оба наши представителя как представители указанной выше фракции, причем пункт 2-й резолюции гласит: «полномочным решением считается решение, принятое в присутствии 5-ти человек, из коих один должен быть евразийцем, состоящим на службе Треста». Далее 4-й пункт резолюции «Отношение к Тресту» гласит буквально следующее —

«а) «Сов. С. [226]» считает удаление конкурентов [227] необходимым условием для проведения в жизнь нефти, полагая, что широкое и правильное распространение ее возможно лишь после этого.

б) Однако удаление это может быть совершено лишь организацией, могущей противопоставить законченной системе конкурентизма не менее законченную систему идей и действий, каковой «Сов. С.» считает исключительно нефть.

в) Ввиду наличия в настоящее время внутренне благоприятных условий для онефтяничения Треста «Сов. С.» считает необходимым всячески поддерживать связь с Трестом и ему содействовать.

г) Цель такого отношения — полное онефтяничение Треста.

д) «Сов. С.» оставляет за собой полную свободу в случае принятия Трестом позиции, расходящейся с принципами и тактикой нефти».

Резолюция также предусматривала создание в Париже разведывательного центра, говорит, что «секретный материал для ежемесячных разведывательных бюллетеней направлять в Парижский центр, копию сообщать Тресту на условиях взаимности». Кроме того, в Варшаве создается «Бюро Печати Евразия», через которое Трест сможет помещать во все эмигрантские газеты желательный ему материал (следует заметить, что руководитель этого Бюро получает содержание от Треста, этот же руководитель является корреспондентом многих заграничных газет, а также 60-ти американских периодических изданий, таким образом, через него мы имеем возможность помещать желательные для нас сведения в заграничную прессу).

На этом совещании выяснилось, что среди евразийцев, которые вообще являются оппозицией ко всякой «белогвардейщине», как они называют официальных монархистов (николаевцев, кирилловцев, врангелевцев, марковцев и пр.), и настроение которых антиинтервенционно, существует группа, которая ставит вопрос, а нужно ли вообще свергать большевиков — мотивы следующие — «Свержение большевиков будет ослаблением России, если не принять во внимание следующего:

А. В области мировой:

Интернационал есть орудие евразийского дела. Это яснее нам, чем людям, сидящим в России. Иностранная пресса по этому поводу. Варвары и Рим. «Азиатизм» и защита европейской цивилизации. Возможно ли сохранение этого в случае свержения большевиков?

Б. В области внутренней:

СССР или Россия? Проблема сепаратизма и окраинных государств. Сов. власть цемент.

В. В области экономической:

Капиталистический строй или государственно-плановое хозяйство? Свободная игра экономических сил приведет к закабалению России капиталу. Сможет ли национальная власть держаться, не прибегнув к капитализму? Это возможно в настоящее время только Сов. власти.

Общая тактика. Трудности разрешения сейчас этих дилемм. Тем паче неблагоприятное их разрешение в случае «внешнего» переворота. Необходимость не переворота, а преодоления. Историчность преодоления. (Война как один из путей этого развития.)

Непосредственные задачи:

Проникновение в Компартию и Красную Армию».

В общем про евразийство как вновь развивающееся течение и имеющее много здоровых для своего развития данных можно сказать следующее:

В Чехо-Словакии и на Балканах евразийство имеет наиболее широкое распространение, причем евразийская агитация встречает сочувствие и в частях врангелевской армии, работающей на рудниках (попутно следует указать, что весной 1925 г. несколько членов евразийского совета с нашим представителем должны совершить агитпроп-поездку по Балканам). В самой Праге евразийцы имеют несколько десятков агитаторов-пропагандистов, несколько сот обращенных евразийцев и до 1000 (из 3000 эмигрантов, занимающихся политикой) сочувствующих.

В Берлине имеется группа профессоров и композиторов (проф. Франк, Карсавин, Сеземан, Ильин [228] и др., композиторы Прокофьев и Стравинский из Парижа).

В Англии евразийцы слабы, но зато ими от англичан получено 4000 фунтов стерлингов.

В общем, за последнее время евразийство заметно окрепло и способно выдержать борьбу единым фронтом от с-р. до крайне правых монархистов. Тем, что этот единый фронт существует (а в этом можно убедиться по подбору оппонентов на диспутах), евразийцы чрезвычайно гордятся, однако они сами говорят, и это, по-видимому, правильно, что эсеры, хотя и состоят в числе врагов евразийства, несомненно тайно ему сочувствуют.

Следует считать, на основании сказанного выше, что Трест сросся с евразийством и что влияние наше в евразийстве определенно и провести через него мы можем любой вопрос, а отдельные члены евразийского совета выполнят любое наше поручение и окажут нам всяческое содействие.

Через нашего финского представителя мы получили от англичан при посредстве их агента Бунакова вполне конкретные предложения о совместной работе. Это предложение было нами отвергнуто, основываясь на том, что англичане старинные враги России, их политика для России была и будет всегда вредительной (так в тексте — сост.), по материалам Бьюкенена ясно участие английского правительства в подготовке свержения царизма, наконец дело Поля Дюкса доказывает опасность игры с англичанами. Заграницей наш отказ был встречен сочувственно, и надо полагать, Трест этим жестом показал свою принципиальность и заботу о будущих судьбах России. Поползновения со стороны англичан к проникновению в Трест продолжаются как через Гельсингфорс, так и через Ревель и Варшаву. Эти поползновения дали возможность нам заставить группу евразийцев заняться разведкой против англичан в Париже и Лондоне, что уже начало давать известные результаты и что ни в каком случае Трест компрометировать не может <...>

№ 8. Постановление «Совета пяти» об отношениях с «Трестом» [229]

конец 1925 — начало 1926 гг.

Когда полтора года назад мы вступили на путь сотрудничества с Трестом, мы исходили из убеждения, что в отличие от мануфактурных контор [230], являющихся, по нашему убеждению, уродливыми телами, живущими искусственной и призрачной жизнью, Трест является организмом живым и здоровым, порожденным реальными условиями аргентинской действительности [231] и притом единственной организацией, могущей произвести тот учет векселей, [232] без которого осуществление в Аргентине каких-либо культурных начинаний, а особенно нефтяных, невозможно. Вместе с тем, мы считали, что нефтяная кредитная установка [233], сознательная и рассчитанная на долгие сроки, может быть только полезной для антиконкурентской работы [234]. А потому мы и хотели привить эту нефтяную установку именно работникам Треста, дабы тем самым сделать антиконкурентскую работу трестовиков наиболее производительной. Конечно, мы прекрасно отдавали себе отчет в том, что не все работники Треста окажутся одинаково восприимчивы к нефтяному кредиту [235]. Но, во всяком случае, мы предполагали, что те из этих работников, которые нефтяной кредит воспримут, получат таким способом новое осмысление своей антиконкурентской работы и, следовательно, в этой своей работе усилятся. Благодаря этому, при усвоении нефтяного кредита даже не всеми, а только частью трестовиков, сила Треста должна была, по нашему убеждению, увеличиться. Это увеличение силы Треста и было той основной практической задачей, которую мы ставили себе в Аргентине. К сожалению, первый год нашего сотрудничества с Трестом показал, что наша кредитная работа [236] среди трестовиков не достигает этой основной нашей практической задачи. Оказалось, что нефтяной кредит, осмысляя и, следовательно, качественно усиливая работу тех трестовиков, которые этот кредит усваивают, в то же время порождает пререкания и трения между этими трестовиками и такими, которые этого кредита не хотят или неспособны усвоить. Таким образом, нефтяная кредитная работа среди трестовиков породила трения в среде трестовиков, причем ослабление Треста, вызванное этими раздорами, не уравновешивалось упомянутым усилением сознательного воодушевления антиконкурентской работы отдельных, усвоивших нефтяной кредит трестовиков. Наша работа, предпринятая в целях усиления Треста, привела таким образом к некоторому — к счастью, пока незначительному, ослаблению его.

Причину этого явления мы усматриваем в том, что свою кредитную работу в среде Треста мы начали слишком рано. Мы глубоко убеждены в том, что нефтяной кредит в его дальнейшем развитии и уточнении со временем станет единственным кредитом всей мыслящей Аргентины, что этот кредит есть именно тот, который один способен заменить собой кредит конкурентский. Но в то же время мы знаем, что в настоящее время нефтяной кредит еще для многих, и очень многих, кажется неприемлемым и вызывает споры, самая оживленность и страстность которых свидетельствует о жизненной силе нефти. Эти оживленные и страстные споры о нефти в настоящее время неизбежны, но плодотворны и полезны они только там, где самый факт споров не мешает практическому деланию. В среде Треста, ставящего себе определенную тактическую задачу действия, такие споры могут быть только вредны, ибо ослабляют силу внутренней спайки, необходимой для дела. А так как задачу, преследуемую Трестом мы считаем краеугольной и так как самый Трест мы считаем единственной силой, способной эту задачу осуществить — то мы признаем, что нефтяная кредитная работа в среде Треста является преждевременной.

Поэтому, желая избежать всего того, что так или иначе могло бы повредить работе Треста, мы и решаем в настоящее время всякое распространение нефтяного кредита среди трестовиков прекратить, а тем нефтяникам, которые уже вошли в Трест и в среде Треста остаются, предписываем избегать всяких споров и разговоров о нефти с другими трестовиками.

Вынося это решение, мы считаем необходимым обратить внимание Правления Треста на два обстоятельства. Во-первых, мы, как уже сказано, глубоко убеждены, что нефтяной кредит с течением времени станет единственным кредитом всей мыслящей Аргентины и что острота споров о нефти, наблюдаемая в настоящий момент, есть явление временное. Если Трест желает действительно стать организующим началом аргентинской жизни, ему рано или поздно надо привить своим работникам нефтяной кредит. Но сделать это, конечно, можно будет лишь тогда, когда эта прививка не будет порождать тех трений, которые она влечет теперь. Определить наступление этого момента — дело Правления Треста. Мы же в этом отношении всегда будем готовы выполнить самое дело прививки нефтяного кредита. Во-вторых, отказываясь в настоящее время от кредитной работы в среде Треста, мы, конечно, не отказываемся от кредитной работы в Аргентине вне Треста. Для этой кредитной работы нам, разумеется, придется создавать некоторый аппарат, который, по условиям аргентинской жизни, неизбежно будет законспирирован. Кредитная работа этого аппарата будет направлена на совершенно иную сферу, чем та, на которую направлена работа Треста. Принимая во внимание, что цели наши и цели Треста друг другу не противоречат, мы выражаем надежду, что Правление Треста окажет нам некоторую организационную помощь, по крайней мере, на первое время, пока наш аппарат еще не встанет самостоятельно на ноги. В то же время, исходя из той же общности целей и не находя целесообразным создание какой-либо новой независимой от Треста практической организации (торговой, учетно-вексельной и т.д.) [237], мы будем передавать Тресту всех тех людей, которые, встретившись с нами в процессе нашей кредитной работы, окажутся, с нашей точки зрения, подходящими именно для работы Треста: принять их или не принять — разумеется дело Треста. И вообще, если в какой бы то ни было форме помощь наша могла бы быть полезной Тресту, то, в пределах наших возможностей, мы всегда готовы ее оказать.

Вообще мы желали бы всячески подчеркнуть, что прекращение пашей кредитной работы внутри Треста мы мыслим отнюдь не как разрыв с Трестом и что свою работу в Аргентине мы представляем себе только в форме сотрудничества с Трестом.

Принимаемое нами решение мы рассматриваем не как разрыв, а лишь как новую форму сотрудничества с Трестом.

№ 9. Заметки П.Н. Савицкого о «Тресте» [238]

1937 г.

<...> А.А. Якушев. С ним свел евразийцев и в частности в числе других меня в 1923 году в Берлине П.С. Арапов. Его с Якушевым связал Артамонов. Якушев казался умным, но совершенно «непрозрачным» человеком. Он и развертываемые им перспективы проникновения евразийства в Россию нас интересовали, но мы, конечно, отнюдь ему не доверяли. Арапов же был горячим сторонником сотрудничества с ним.

<...> На совещании в Берлине с Ланговым (уже в мое отсутствие, я уехал раньше в Подкарпатскую Русь) была решена поездка к нему Л.В. Копецкого. Поездка эта в конце концов так и не состоялась. Копецкий, впав в «психологический кризис», в последний момент вернулся в Прагу из Варшавы. Кандидатура какого-то нам совершенно неизвестного Дашкевича тут, конечно, совершенно не подходила. Ведь Копецкий предназначался для длительной командировки в Москве, он должен был войти во все дела Лангового и тем самым привезти нам собственный отзыв о том, чем является сам Ланговой. Так факт, что Копецкий «не поехал», был одной из больших наших неудач. Постоянной подлинно нашей резидентуры в Москве так и не удалось основать. Тем самым в отношениях Копецкого и Мукалова с Ланговым мы продолжали действовать вслепую. Таково мое мнение о значении «непоездки» Копецкого не только в 1937 г. — таким оно было и одиннадцать лет назад.

<...> Разговоры и дела «со всеми» в эмиграции предельно характерны для Треста. Якушев в Париже и ведет переговоры «со всеми». В этих условиях самоустранение Сувчинского от переговоров с ним было благоразумным. Евразийцам во всяком случае нечего было делать в этой «эмигрантско-трестовской» сутолоке. В 1926 г. приобретают крайнюю актуальность вопросы англо-советских отношений. Трест подозревает существование у Малевского широких внеевразийских связей в Англии и поэтому чрезвычайно им интересуется. Сам ПНММ [239] действует в этой связи как агент А.А. Зайцева и тем самым Кутепова, но не как евразиец. Он втягивает в эти комбинации П.С. Арапова. Этот последний в евразийском смысле способен на большее, чем Малевский. Но его (к этому времени) крайне широкий и распущенный образ жизни непрерывно ставит его в самые невозможные положения. Из-за денег он принужден следовать за Малевским... Я живо ощущал в это время: чтобы спасти евразийство, нужно решительно и раз и навсегда порвать связь евразийской организации со всем «белогвардейством» А.А. Зайцева и К.

№ 10. Письмо Н.С. Трубецкого П.Н. Савицкому [240]

12 ноября 1926 г.

Не скрою от Вас, тезисы Вашего доклада о национал-большевизме произвели на меня самое тяжелое, прямо удручающее впечатление. Самым решительным образом протестую против принятие нами имени национал-большевиков и заявляю, что если таковое принятие состоится, я прошу больше не считать меня соляником [241]. Не понимаю, что с Вами сделалось. Вы же больше всего выражали опасений по поводу ЛПК-ских уклонов и вдруг ни с того ни с сего сами «перекарсавили» самого ЛПК [242].

Термин «большевик» имеет свое определенное значение, приблизительно совпадающее с понятием «коммунист». Правда, в простом народе когда-то между обоими терминами делалось различие, но теперь этого различия уже не делается, термин «большевик» означал особый тип человека, вызванный особыми историческими обстоятельствами, и позднее, вместе с этими обстоятельствами, к счастью исчезнувший. Тогда под «большевиком» разумели решительного, но в то же время не злобного, а главное стихийно-анархичного человека: такие люди способны на самосуды и разгромы, но не на холодную жестокость, и все дела решали быстро, импульсивно, по упрощенному ощущению справедливости, а не по каким-либо теориям. Напротив, под «коммунистом» разумели холодно-сознательного человека, недоступного ни чувству жалости, ни чувству справедливости, руководящегося не импульсами, а соображениями карьерными, своекорыстными или партийно-теоретическими и непременно организованного, подчиняющегося извечной партийной дисциплине. «За большевиков против коммунистов» была форма глубоко анархическая. Характерно, что она процветала более всего на Украине, т.е. в наименее государственно-мыслящей части русского племени. Потом эти специфические оттенки значения терминов «большевик» и «коммунист» исчезли и теперь эти термины более или менее однозначны. Попытки ЛПК их разграничить, по-моему искусственны и обречены на неудачу: установившегося словоупотребления этими попытками изменить нельзя. Попытки эти плодотворны не терминологически, а лишь поскольку способствуют разграничению и анализу самих понятий. При таком анализе можно условно одно понятие назвать «коммунист», другое «большевик», но эти термины будут вроде алгебраических знаков, т.е. будут иметь определенную значимость только в пределах данного рассуждения, если те же термины в том же значении употреблять в другом рассуждении, то придется каждый раз ссылаться на первое рассуждение или опять повторять определения. Как общепонятная и общепринятая этикетка термин «большевик» имеет вполне определенное значение.

Термин «национал-большевик» тоже имеет определенное значение и определенную давность. Это — совершенно определенное направление (Устрялов). Замена соли этим именем будет означать переход отдельного соляника в партию Устрялова. Другого значения этот акт иметь не может. Под «национал-большевизмом» все привыкли разуметь особую разновидность сменовеховства. Никаким этимологическим анализом нельзя изменить этого прочно установившегося смысла. Неясно, почему, уж если идти по этому пути, останавливаться на термине «большевик». Пользуясь тем же методом парадоксально-каламбурного переворачивания наизнанку установившихся значений политических терминов, можно «доказать», что мы не только большевики, но и подлинные коммунисты: communis — значит «общий», мы хотим слияния классов в общее национальное единство, слияния народов Евразии в одном общеевразийском единстве, значит, мы за общее, за commune, значит мы коммунисты, а те, которые сейчас себя именуют коммунистами, на самом деле не имеют права так себя именовать, потому что стоят за борьбу, за разделение классов, и, следовательно, за отрицание и управление общего, commune и т.д. Можно такими каламбурами вывернуть наизнанку значение любого слова и продолжать эту игру до бесконечности. Но спрашивается, к чему это нужно? Вы говорите «увязка с жизнь», «преемство». Но каламбурами, словами ни увязка с жизнью, ни преемство не создаются. Слова «увязываются с жизнью» тем, что в жизни получают определенное всеми принятое и всеми понятное значение. Термины «большевик» и «национал-большевик» такое значение уже получили и в этом смысле определенно «увязались» с жизнью. Мы непохожи и не хотим быть похожими на то, что в жизни принято обозначать терминами «большевик» и «национал-большевик». Мы имеем свое название, прекрасно «увязавшееся с жизнью» и замечательно удобном тем, что обозначает только нас и никого другого. Зачем нам променивать это свое так сказать христианское имя на более чем двусмысленную воровскую кличку? Это можно делать в порядке остроты араповского стиля в тесном кругу курултая или в порядке условного языка для внутреннего потребления того же тесного круга, но не иначе.

О «соединении героизма с оппортунизмом» я Вам уже писал. В общем, и тактически, и по существу Ваши тезисы вызывают во мне и отпор и недоумение. Тактически надо все-таки ясно отдавать себе отчет в том, для чего вообще мы «выступаем». Выступаем мы для того, чтобы привлечь к себе новых ценных работников. Таковыми могут быть только люди, интенсивно противостоящие конкурентизму [243]. Человек, сразу идущий на то, чтобы носить имя «большевик», уже по одному этому для нас совершенно неценен. Но и помимо этого, занимая такую позицию, мы очень быстро превратимся в переходную инстанцию от мануфактуры [244] к конкуренттизму (ведь в этом весь смысл устряловщины, т.е. национал-большевизма). Признать себя сразу просто оппортунистом — как-то совестно. А тут предлагают формулу: «соединение героизма с оппортунизмом». Даже лестно. Вот и повалят к нам такие оппортунисты, желающие хотя бы на первое время «соединить» свой оппортунизм с героизмом — соединить, разумеется, чисто словесно. По-моему, это будет именно нечестное сменовеховство: настоящее, открытое сменовеховство в своем роде гораздо честнее. Нам не нужно ни оппортунистов, ни героев (последнее подчеркиваю: человек, смотрящий на себя как на героя, столь же непригоден, как человек, любующийся своим оппортунизмом) — а нужны качественные работники. До сих пор мы искали их «направо», кое-кого нашли и, по-видимому, исчерпали этот ресурс. Теперь мы пришли к тому, что надо поискать и «налево». Сообразно с этим надо отчасти изменить язык. Статьи вроде статьи «Львова» [245] в последнем номере «Хроники» теперь несвоевременны ни по содержанию, ни по тону. Но это не значит, что мы де самые настоящие большевики и есть. Это может только отпугнуть от нас даже тех левых, которых мы сейчас стараемся привлечь. Приняв Ваши тезисы, мы сами сделаем себя одиозными для всех и совершенно себя изолируем: притекать к нам будут только «нечестные сменовеховцы», т.е. такие, которые, будучи на самом деле беспринципными оппортунистами, стыдятся в этом сознаться и ищут подходящей словесной формулы. Нечего говорить, что эти господа долго у нас засиживаться не будут и от нас будут переходить дальше, — к откровенному сменовеховству. Мы сделаемся сменовеховской прихожей, предбанником, раздевалкой, где люди раздеваются, снимают «белую одежду», чтобы идти дальше в баню. [246]

Это — тактически. По существу же я должен заметить, что хотя мы преклоняемся перед фактами и исходим из фактов, мы все-таки не должны ставить себе задачей санкционирование всякого факта. Выходит, что мы изворачиваемся и ловчимся, чтобы оправдать, санкционировать и присвоить себе как можно больше фактов и явлений, самых разнородных и не имеющих между собой ничего общего. Мы оказываемся и подлинными корниловцами, и подлинными большевиками (идя дальше, окажемся и подлинными кадетами, и подлинными эсерами, и подлинными кириллистами и т.д.). За этой пантеистически-хамелеоновской способностью все в себе вместить и со всеми себя отождествлять исчезает всякая наша собственная индивидуальность. Мы оказываемся лишь особым методом объединения противоречивых понятий и представлений. Происходит это от того, что наше внимание с самого начала сосредотачивалось не на выведении собственной системы, а на отношении этой нашей еще не достроенной системы к другим, уже существующим. А это, в свою очередь, происходит от того (отчасти в силу внешних причин, отчасти и добровольно), что больше занимались декларациями. Потому-то я всегда так против деклараций. Ваши тезисы — опять декларация, и уже по одному этому их не надо ни печатать, ни произносить. Довольно деклараций. Все они ни к чему. Они нисколько не способствуют нашему самораскрытию, а, наоборот, только нас обезличивают. Тактически же каждая новая декларация подставляет нас под новые удары врагов. И тактически, и по существу нам сейчас нужны не декларации, а систематические конструкции. Нам надо разрабатывать свою теорию права, свою теорию экономики и т.д. и т.п. вплоть до деталей и заботиться о том, чтобы все эти теории увязывались друг с другом в одну систему. Надо на действительность смотреть в свете этой системы, а не подгонять самую систему под действительность. Если система хороша, то факты сами в нее должны укладываться без всякого труда. Поэтому удобное укладывание фактов есть проверка доброкачественности системы, но это вовсе не значит, чтобы самую систему надо и можно строить по фактам. Основанием системы должны быть не факты, а особые принципы. Иначе не будет системы, а будут только чисто словесные формулы, мнимо примиряющие друг с другом взаимно-противоречивые факты.

Все эти упреки относятся не только к этим тезисам, но и вообще к определенному уклону соли [247], уклону, в котором повинны мы все и от которого нам необходимо освободиться. В Ваших тезисах уклон этот нашел только наиболее яркое воплощение, и выступил в обнаженном виде — может быть, главным образом, благодаря сжатости и конспективности изложения. Но именно нам, тройке, в этом отношении следует быть особенно осторожными, помня, что всякий только наметившийся у нас уклон способен у не-членов тройки превратиться в катастрофический сдвиг. В настоящее время такая опасность особенно реальна. Знаю, что газетные отчеты о вступительной лекции ЛПК при открытии, сол.-сем. [248] преувеличены и извращены. (Но все-таки нет дыму без огня. Очевидно, ЛПК наговорил много лишнего и именно с тем определенным уклоном, о котором я сейчас и говорю.) После же Ваших тезисов (если они так или иначе станут достоянием гласности) ЛПК начнет еще не то говорить. И не один ЛПК. Считаю, что нужно вовремя затормозить, а то мы заедем в такие места, что сами не будем рады.

№ 11. Из письма П.П. Сувчикского Н.С. Трубецкому и П.Н. Савицкому [249]

3 января 1927 г.

Дата добавления: 2015-08-05