Фейерверк 4 страница

Молодые люди не стали возражать. Миновали деревянный мосток, обогнули несколько искусственных горок, прошли вдоль узорчатой стены и оказались в бамбуковой рощице. Весь вид портил мусорный бак, полный прелых листьев, рыбьих голов, яичной скорлупы, раковин моллюсков и обрывков бумаги. Намоченное дождем, все это выглядело весьма непрезентабельно. Сюда выносила мусор Юй Вэйлинь. Несколько табличек «Посторонним вход воспрещен» искривились или вовсе слетели с толстых стволов бамбуков на землю. А за всем этим и виднелся тот самый пятикомнатный домина. Обветшавший довольно-таки. Но, несмотря на облезшую краску, еще можно было разобрать следы былых памятных надписей и стихов. Дом как бы тщился сохранить старинный дух книжности. Теперь это просто жилище, а через какое-то время, согласно проектам Чжан Циня, тут будут продавать пирожные, мороженое, кока-колу да лимонад. Любопытное превращение.

Размышляя над этим, Ли Чжэньчжун постучался в ближнюю дверь.
Изнутри донесся неприветливый голос Юй Вэйлинь:
— Это не общественный парк, а частная квартира!
— Ну, а я как раз и ищу частное лицо, — рассмеялся Ли Чжэньчжун.
— Кого именно?
— Да открывайте же скорей, сестра Юй, это я, старина Ли, с гостями.
Лишь после такого объяснения дверь со скрипом раскрылась.
Увидев за спиной Ли Чжэньчжуна его спутников, Юй Вэйлинь сначала опешила, но затем буркнула: «Очень рада» — и провела их в комнату для гостей.
— И представить себе не могла, что под таким ливнем вы появитесь в Сююане, да еще в сопровождении молодых людей. Чьи же это дети? — многозначительно спросила она, сделав ударение на «чьи».
— Э, ну да, мы тут вместе гуляли...
Юй Вэйлинь переключила внимание на молодую пару. Лицзюнь сняла плащ и сидела прямо, откинув волосы, с поднятой головой встретив ее изучающий взгляд. Улыбнулась было, но улыбка, не успев распространиться по лицу, натолкнулась на какое-то препятствие и застыла, а глаза испуганно расширились.
Юй Вэйлинь тоже начала с улыбки, которая затем так же стала угасать. И вдруг она воспламенилась. Повернулась к Ли Чжэньчжуну и шепотом спросила:
— Так... чья же это дочь?
Она понизила голос, хотя было ясно, что шепот достигнет ушей Лицзюнь.
Только тут уразумел Ли Чжэньчжун смысл этих «чьи», «чья». Юй Вэйлинь явно ошиблась, решив, что лишь потому Ли Чжэньчжун под дождем отправился на прогулку с этой парой, что то были не рядовые молодые люди. И разъяснил со снисходительной улыбкой:
— Ничья, мы случайно встретились, вот и все.
Он еще не успел закончить, как лицо Юй Вэйлинь одеревенело, и тоном следователя она обратилась к Лицзюнь:
— Не вы ли это вчера в шестнадцать пятнадцать на той скамейке...
— Да, мы, — прямо глядя в глаза Юй Вэйлинь, ответила Лицзюнь.
— Я... я... я не могу радоваться вашему появлению. — Юй Вэйлинь отвернулась, показав гостям спину, ее всю трясло.
Ли Чжэньчжун испуганно поднялся.
Лицзюнь невозмутимо взглянула на Юй Вэйлинь и мужа, улыбнулась им, а затем и Ли Чжэньчжуну. Взмахнула рукой, будто отгоняя мошку, перебросила плащ на другую руку, подхватила супруга и неторопливо направилась из комнаты.
Ли Чжэньчжун сделал было шаг вперед, но потом повернулся к Юй Вэйлинь.
— В чем дело, сестра Юй?
— Вот они-то и обозвали меня больной!
Лицзюнь была уже у двери и повернулась, услышав эти слова.
— Не надо говорить «они», только я одна. И теперь вижу, что не ошиблась.
— Лицзюнь! — одернул ее муж.
— До свидания! — помахала та Ли Чжэньчжуну.

Юй Вэйлинь в изнеможении опустилась в плетеное кресло, декорированное шелковым набивным покрывалом.

Ли Чжэньчжуну стало не по себе. Поначалу он держал в основном сторону молодых людей. Но последняя реплика Лицзюнь, в особенности это «не ошиблась», возмутила его, даже причинила боль. Что за развязность, бесцеремонность?! Юй Вэйлинь по возрасту годится ей в матери, разве можно так разговаривать с пожилой женщиной? И потом — отчего бы не принять во внимание, что это старый боевой друг Ли Чжэньчжуна?
— Извините, — с неподдельным сочувствием и безмерным сожалением сказал он Юй Вэйлинь. — Такого не ожидал. Ребята показались славными. Мы ведь только в поезде...
И он рассказал, как познакомился с молодой парой, и еще раз выразил сожаление.
Юй Вэйлинь слушала и отпускала комментарии:
— Ну, что ж на вас-то обижаться? Вы ведь не нарочно. Терпеть не могу эту молодежь! Я вам неровня, но мы товарищи, и я скажу откровенно: боюсь, вы слишком долго работали в центральных учреждениях и несколько отдалились от практической жизни! Сейчас всякий народ попадается, будьте внимательны. Зачем это они сразу помчались в гостиницу «Доблесть» разыскивать вас? Там ведь живут руководящие товарищи! Что? А вы хоть именаих знаете? Как? Лицзюнь? До чего противное имя! Прошу вас, подумайте, не стоит ли обратиться в соответствующие инстанции...

Ли Чжэньчжун был в смятении. К нему возвращалось то болезненное состояние, когда он слышал лишь звуки, не воспринимая смысла. То ли дрема наваливается, то ли голова слегка кружится. Голос Юй Вэйлинь гремел в ушах. Он хотел сделать шаг навстречу этому суетному, резкому, прерывающемуся голосу, а мир вокруг него то погружался во тьму, то высветлялся, расплывался и вновь возникал. Янцзы стремится на восток, мост, пролет за пролетом, грохот, вспышки, утренний ветерок, ущербная луна, зеленая сосна, изумрудные бамбуки, фантастическая птица Пэн раскинула гигантские крылья... Объятия молодых людей... Я кого-то убил, ранил, захватил американские винтовки... Тело Ли Чжэньчжуна обмякло, и он соскользнул со стула, на котором сидел. Юй Вэйлинь испуганно вскрикнула.

Ли Чжэньчжуна отвезли в ближайший госпиталь ВВС. В санитарной машине он очнулся, увидел врача, медсестру, Чжан Циня и Юй Вэйлинь. Выразил им свою благодарность, ничего, кроме усталости, не чувствуя, никакой болезни. Но в госпитале принялись его тщательно, дотошно исследовать и докрутили до того, что он несколько раз терял сознание. Просветили, сделали кардиограмму, энцефалограмму, ультразвуком прощупали печень, и кровь из уха взяли, и маленьким молоточком простукали берцовую кость, отнесли мочу и кал на анализ. Он весь изошел потом, пока набрал достаточное количество. Не обнаружив никакой болезни, врач стал вглядываться в зрачки, осветив их ручным фонариком.

— С нервами у меня все в порядке, — заявил Ли Чжэньчжун.
Закашлялся, и тогда врач выложил диагноз — «инфицированы верхние дыхательные пути». Чжан Цинь и Юй Вэйлинь остались врачом весьма недовольны, но Ли Чжэньчжун и сам понял, что никаких изменений в организме не произошло, и предложил прекратить исследования, но врач настоял на госпитализации.
Ли Чжэньчжун провел на койке две с лишним недели. Врачи считали, что нельзя выписывать, пока не установят причину обмороков. Местное начальство, навещавшее его, тоже полагало, что тут таится какая-то опасность, рекомендовало больше не разгуливать одному, советуя брать сопровождающего. Трижды звонило руководство его собственного учреждения. Но сам он считал, что проблемы никакой не существует, и настаивал на выписке. Ясно, что это сигнал, видимо, в тот день он поступил несколько опрометчиво, взобравшись на пагоду Шести гармоний. И в то же время Ли Чжэньчжун раздумывал: а может, по этой-то причине решение подняться на пагоду было верным? Надо ловить момент, время не возвращается, кто знает, не поднимись тогда — не поднялся бы никогда?
Вернувшись в гостиницу, узнал, что Юй Вэйлинь выехала из парка Сююань. Они встретились еще раз. Настроение ее сильно поднялось. Она пригласила Ли Чжэньчжуна в свое новое жилище отведать лущеных чилимсов.
Кто убедил ее, он так и не выяснил. И конечно, она ни словом не обмолвилась об инциденте с Лицзюнь. Ли Чжэньчжун знал, что молодая пара уже уехала, вернулась на свой завод. Интересно, поможет ли им в работе и учебе горячая любовь к прекрасным просторам родины, осознание своей ответственности перед ними? Упорней ли станет их каждодневная борьба за минуты и секунды? Или ничто не сдвинулось — и они по-прежнему относятся к работе с прохладцей, лишь вышибая монету?
«Все минуло. Тех, кто оставит след в эпохе, узришь ты днесь!» — предвечная истина в этих поэтических строках председателя Мао! Чем старше он становится годами и слабее телом, тем пристальней вглядывается в ушедшие времена, но и тем больше его тянет сблизиться с молодежью, понять ее. Однако это нелегко, и не только тем, кто, как Юй Вэйлинь, не желает сближаться, но и ему самому, уже лишенному возможности жить одной жизнью с молодежью. Они путешествуют, останавливаясь в банных номерах по семьдесят фэней за ночь (и это, говорят, еще «по высшему разряду», многие молодые люди проводят свои туристические ночи в нишах паровозных депо или просто под открытым небом). Позволит ли ему здоровье провести ночь на полке в бане?
А ведь лето уже, раскинулись листья лотосов, пряди ив слетают в воду, еще прелестнее стали озеро и горы окрест. Потеплело, и Ли Чжэньчжун решил перебраться в Далянь. Один его старый боевой друг, работающий на тамошней базе ВМС, настойчиво слал письма с приглашением. Или съездить в Куньмин? И там есть у него хороший знакомый, тоже зовет. Перед лицом непрестанно обновляющейся природы, к которой всегда возвращается весна, и новым поколением молодежи, обретающей достаток, заговорившей собственным голосом, Ли Чжэньчжуна не пугали застарелые недуги. Но его все еще настораживала мысль, каким станет Китай через двадцать, тридцать, пятьдесят лет. Каким станет мир? Какую одежду придумают, какие песни, какие прически будут у молодежи тех лет? Уже и Ханчжоу застроили небоскребами из стали и стекла... Так сохранят ли для потомков свою притягательную силу старинное предание о Бай Нянцзы, история Юэ Фэя? Долго ли пребудет над Сиху этот дух древнего покоя? Как станет дальше развиваться наша страна, наша жизнь, какие ждут нас перемены? И что в этом стремительно развивающемся мире сохранит свое непреходящее значение?
Ему так хотелось знать это! Так хотелось знать!

Летний портрет

Муж уехал, и волны зашумели.
Зашумели волны, завыл ветер, смех на улице и зуденье комаров, зазывные крики торговцев – все обострилось.

Волны зашумели. Сгрудившись, устремились куда-то брызги пены. Весело, горячо, бестолково понеслись на кромку берега, широко распластавшегося вдоль моря. А берег холоден и рассудочен, как дипломат. Представительный, с прекрасными манерами, избегающий пустых обещаний. И брызги обреченно возвращаются к своему естеству. Как устремятся, так и откатятся – печально и грустно.

Вечная нежность, вечные надежды, вечный зов. Вечный взор, устремленный вдаль, за линию горизонта.
И еще этот телефон, телефон, оторвавший от нее мужа, оказавшийся сильней ее сердца. Прошло лишь три дня. Муж, больной сын, она – это целый мир. А солнце, земной шар, луна – совсем другой мир. И школа, семья, офис – тоже мир, но отгороженный от других. Она всегда жила в своем маленьком мирке. Уехал муж – и мир большого мира, большого моря стал еще больше и продолжает расти. Расширяется, отчуждается.
Уже три дня она у моря. На новом приморском курорте, среди новых людей, правда, несколько суетных, нечистоплотных, пошлых. Какая-то нелепая скульптура вздыбилась над перекрестком, дух моря, говорят, а приглядишься – ну, точно тетка из мясной лавки в их переулке, что на глазах у всей очереди отрезает лучшие куски мяса, заворачивает в листья лотоса и кладет под прилавок для нужных людей. Народ терпелив и на скульптуру, похожую на тетку, смотрит равнодушно, хотя и неодобрительно. Без всякого смущения оставляет лужицы да кучки на отмели, на лестницах, на скамейках, в беседках, выкрашенных под цементные, и следы купальщиков, наступающих на осколки стеклянных банок, пропитываются кровью. Какой-то лохматый парень – ну, прямо беглый каторжник или бандюга – с приятелями режется в карты, привлекая внимание столпившихся вокруг гуляк. А полицейский делает вид, что не замечает их, – у полиции с такими ребятами, говорят, приятельские отношения. Все же народ неплохо одет – побрякушки, солнечные очки да зонтики, шляпки самых разных фасонов. Без всякого принуждения люди вдруг осовременились и ринулись на этот морской берег, спавший тысячелетия.

А войдешь в море – и все по-другому. Идешь по тончайшему песку или гальке, поскрипывающей под ногами. Слышишь теплый, пряный дух моря. Желто-зелено-голубые переливы волн слепят глаза. И эти шапки пены, какие-то особенные, грубовато-нежные, они обнимают и очищают. А ветер: просторный и вольный – до слез. Она вдруг очутилась в огромном, бескрайнем мире. Нежданная, небывалая радость. Распахнулось множество окон. Клочья старых календарей воздушными змеями вспорхнули в небо. Обновились новогодние открытки, выцветшая забава детских лет, оживились угасшие глаза, давно истощившиеся батарейки запели рождественские псалмы.

И возвращалась к ней та яркая, умиротворяющая листва, полд которой она пряталась. В те времена, когда еще прыгала с резиночкой и, как мартышка, мурлыкала песенки без слов. С красным галстуком и командирской нашивкой била в барабан, командуя отрядом. Нарисовала в дневнике парусную лодку и уронила слезинку на парус, а потом вдруг папа с мамой ей надоели, стрекозка, стряхивающая дождинки, гораздо интереснее, – ну, и как, хорошо ли тебе? Без билетов они с одноклассниками втиснулись в поезд, чтобы умчаться в таинственную даль. Так хотелось победить на весенней спартакиаде – а закончилось переломом. В первый раз прочувствовала глубину дружбы и боль измены и предательства. Заявила о разрыве, опять сдружилась – и вдруг показалась себе такой коварной девицей. И больше уже не кичилась своими истинными успехами на экзаменах…….. И все это уже в прошлом? Захоронено в море, ждет, когда найдут и повторят вновь.
Неужели что-то идет из самой утробы – некие догмы? Уже в школе поняла, что нельзя ей, не должна она больше играть, как младенец, с бараньими косточками. Повязала галстук – и больше не прыгала с резиночкой. Стала взрослее – перестала читать книжки-картинки. В старших классах отказалась выступать на вечерах с танцем сбора репы. А в институте? В институте бросила баскетбол и легкую атлетику. Влюбилась – перестала плавать летом. Ну, а с замужеством? С замужеством даже в кино стала редко ходить. Муж – человек замечательный, и пока она прощалась со своей наивностью, он поднимался по службе да еще дом обставлял. Двадцатидюймовый цветной телевизор заменил ей кинотеатр, сцену, клуб. Восемь лет назад родился сын и вскоре слег с больными почками, и она от всего отказалась, кроме мужа и сына. Тридцатишестилетней женщине, ей хотелось только счастья. И она его получила. Заботиться о больном сыне, рассказывать ему старые истории, похожие на сказку, о том, как она когда-то ездила в летний лагерь к морю, – это ведь тоже счастье. Это правда, мама? – тоненьким голоском с придыханием спрашивал сын.
Правда, правда, конечно, правда. Не бойся, здесь мелко. Топни, шлепни, ляг, мама поддержит тебя за животик. Ха-ха-ха, что ты смеешься? Ты уже выздоровел, ты сможешь стать таким же, как другие, сильным, храбрым, озорным мальчиком. Слышишь? – шумит, плещется. Говоришь, славная водичка в море? Ну, не бойся, пусть море растекается по шейке, разливается по животику, нырни, море поддержит тебя, пошлепает по лицу, просочится между волосиками. И у меня тоже, конечно. Видишь, какое оно большое, море, какое широкое. Вон как далеко заплыл дядя, он хороший пловец. А вон там надувной матрас, резиновая лодка. На такой мы с тобой можем заплыть далеко-далеко. И без нее тоже можем, вот когда научишься плавать, может, не сейчас, а следующим летом, сколько тебе будет тогда? Маме – тридцать восемь. И мы заплывем еще дальше этой резиновой лодки. Вон к тому кораблю. А может, и в Тяньцзинь. Что? Поплывем в Америку? Тоже можно, глупыш, да только что хорошего в Америке? Кока-кола? А вон дяди на берегу купили кока-колу, они из Америки приехали, ха-ха-ха, а детям вредно пить кока-колу. Мама тебе купит лимонад. Э, тут плохой лимонад, зеленый, как гусеница на акации. Ну, ладно, съешь мороженое, а я поплаваю, ты начни считать, раз, два, три, четыре, как дойдешь до ста пятидесяти, я и вернусь.
Ой, мама, как далеко ты уплывешь!
Но что там, в морской дали? И кто сумеет достичь этих далей? Разрезая волну, взлетая на волну, скользя по волне, она чувствовала себя в морском походе. Подняла голову, отдышалась, безбрежный океан со всех сторон, море – это я, я – это море. Море откликается на всякое движение, захлестывает голову, уши, нос, глаза, вливается, ополаскивает, поглаживает каждую часть ее тела, каждый кусочек кожи, каждый шовчик купальника внутри и снаружи. Ну-ка, раз, ну-ка, два, ну-ка, три, она одного за другим обошла новичков, в упоении и с опаской плещущихся на мелководье.
Трех дней хватило, чтобы в каждое сочленение, в каждый сустав рук и ног вернулись живость и мягкость. Трех дней хватило, чтобы прочистились все семь отверстий ее головы, задышали легкие, трех дней хватило, чтобы преодолеть их тринадцатилетнюю, а может, и больше, разлуку с морем. В летнем пионерлагере она плавала, как рыба беленгас. Тогда они ехали к морю, скандируя лозунги – «повысить бдительность, приготовиться к отпору» и «проникнуться решимостью, не бояться жертв……», и шли купаться, как на бой с врагом. Ах, это море-бессребреник, кто другой способен после долгой разлуки так самоотверженно, без всякого раздражения принять ее, обнять ее, прикоснуться к ней и омыть ее да еще увлечь вперед, вдаль!
Счет дошел до семидесяти. Может, сын считает быстрей? И уже дошел до ста тридцати восьми? Или перешагнул через сто пятьдесят, тогда он может испугаться, заплакать, подумать, что она утонула в море. Она рассказывала ему всякие случаи с утопленниками, считала, что так он будет осторожнее. Его младенческая душа была уже запуганной. А здесь с жаром передавали историю, случившуюся на море в прошлом году. Приехали сюда молодожены на свой медовый месяц, арендовали резиновую лодку и углубились в море. Прихватили с собой арбуз, чтобы на борту, среди волн полакомиться сочной мякотью. Вот здорово! И по этому только что открытому, невзрачному, но заполненному энергией приморскому курорту пронесся слушок им-де восточная Венеция понадобилась! Ах, это современное злословье, нет чтобы взгрустнуть, так они ударились в нежность романтической классики. А ведь юный супруг столь свирепо набросился с ножом на арбуз, что проткнул резиновую лодку, она утонула, и молодожены погибли в море. Кто погиб-то любовь или арбуз? Покачивая головами да вздыхая, прыскали от смеха.
Я вернулась, сынок. Ты видел, как далеко я заплыла? Досчитал до ста сорока девяти, ста пятидесяти? Успел? Я не считал, мама. И не волновался. Я же знал, мама, что Вы обязательно вернетесь. Вы далеко плавали, так далеко, Вы бы волновались, если бы я начал считать......
Милый мой сын! Все детство ты пролежал в постели, тебя любили, о тебе заботились, и ты сам научился любить маму, заботиться о маме. Ах, этот чертов детсадовский дуболом-доктор! Ведь это надо же сделать ребенку прививку, когда он простыл и у него поднялся жар. Сколько зла от тупиц. У мальчика отняли детство. Какой милый мальчик, наперебой нахваливали его чужие люди а мама чуть не плакала!
Они так славно болтали с сыном, играли, в мире только и остались, что море, сын и она сама. Но может ли море заменить отца? Похожи ли у них характеры? Море всюду, и блики на его поверхности слепят глаза. И все же свет моря был только фоном, она явственно ощутила черную тень, легшую поверх этого блеска.
Повернула лицо. Это он.
Ясное утро, она поднялась еще раньше, чем те, кто спешил увидеть восход солнца. У дверей санатория услышала разговор какого-то молодого человека с директором.
Мне бы где-то остановиться надо...
Все комнаты заняты.
Да я могу и в зале пожить, на складе или в столовой, да где угодно..... А нет, так хоть позвольте мне переночевать под деревом, в беседке, я все равно могу заплатить.

Мгновенье молчания. Сила денег воздействует на людей. Это как любовь чем больше сопротивляешься, тем труднее противостоять.

Ладно. Живи в столярке. До рассвета. Потом уходи. А стемнеет, можешь опять возвращаться. Восемь юаней Около доллара. в день. Кран есть, с пресной водой, мойся. И ничего больше.
А поесть?
Поесть негде. Столовая у нас маленькая, только для наших сотрудников...... Если только на вынос, тарелка супа полтора юаня, пирожок юань сорок.......
Соглашение было достигнуто. Худощавый молодой человек держался свободно, хотя и выглядел уставшим. Изящным движением он поднял свой багаж, выглядевший весьма странно, и откинул голову, как дирижер перед началом увертюры. Он был высок, но ничего лишнего – ни в фигуре, ни на лице. Глаза маловаты, но, может быть, оттого, что специально прищуривал их, чинно и сдержанно. А к чему распахивать глаза? Сталкиваясь со взглядом или с миром, которые вовсе не обязательно рады тебе. Он улыбнулся директору смиренно и в то же время высокомерно.
Что он тут делает? Смотрит на нее, только свет застит.
Чуть смущаясь своим купальником, она взяла сына за руку и пошла прочь.
Давай съедим мороженое. Выпьем водички в деревенской лавке «Вина со всего мира». Масштабное название, и тут тебе помигивающие разноцветные лампочки, и аппарат для разлива напитков, и большой прилавок, и бутылки, одна на другую не похожие, и неоновый свет, и резкая попмузыка – сам черт не разберет, китайская ли, гонконг-тайваньская, или уж совсем иностранная. И пиво, и трехцветное мороженое. Цвета какие-то ненатуральные, слишком яркие. И к зубам липнет, может, муки переложили?
А пойду-ка я в контрастный душ, струйки там то есть, то нет, то ледяные до ломоты, то обжигающие до крика. Расчудесно.
Или к компании картежников присоединиться? Она вечно все путает, червы считает бубнами. Партнеры подшучивают над ней – только и думает, что об отце сынишки. А она и сама не знает, о чем думает. Об этом сумбурном лете, о береге моря, о больном сыне, о своих шестнадцати? О доме, о муже, о том, чтобы еще раз искупаться, отдохнуть, прикупить туза?

Не в карты, так на почту схожу. От нового здания почты разит масляной краской. Зал не тесен. Вот только пыль всюду. Две девушки-иностранки отправляют письма. Она почувствовала неловкость и невольно рукой смела пыль с прилавка. А потом позвонила мужу, из санатория это что-то не получалось.

Что случилось? У малыша жар? – в голосе мужа звучала тревога.
Нет. С малышом все в порядке. Я спрашиваю…

Ну, и напугала меня. В самом деле жара нет? Врач говорил, надо опасаться простуды, а у него еще и повышенная чувствительность к пенициллину……

Она помолчала.

Ну, и зачем тогда ты звонишь? Что там еще? Спокойно? Талонов на питание достаточно, деньжат хватает? Ты лучше одна не плавай, пока я не вернусь, метров пять от берега, не больше. Слишком опасно! Это тебе не игрушка! Безопасность прежде всего! Безопасность прежде всего! Ну, что еще у тебя? Ты хотела о чем-то спросить? У меня только что началось совещание, еще заседаю.

Она стушевалась и положила трубку. Заплатила четыре с чем-то юаня за разговор. Нет, что-то с ней не так. Без видимой причины заказать междугородний телефон – и мужу помешала работать, и деньги потратила.
Вернулась в номер. На стройплощадке ревел бульдозер, распространяя вонь дизельного топлива. Прилетали крики лоточников: «Пирожки, пирожки с начинкой, четыре на юань!»; «Обед в коробке, по два юаня!»; «Фотографирую, фотографирую, цветные снимки на Кодаке». Велик ты, Китай, есть все, что надо. Призовешь хунвэйбинов и тут же все становятся хунвэйбинами, скажешь, что надо торговать, и тут же все обращаются в торговцев. Заговоришь о туризме и повсюду возникают лавки «Вина со всего мира».
А вечером замигали красные, зеленые огоньки неона там будет концерт с песнями и плясками. Ансамбль, в основном, из деревенских женщин, три месяца как организовали. Ну и женщины в деревне коротенькие юбчонки, высокие каблучки, завивка, губки подкрашены, в руках телефон, и все тебе «спасибо, спасибо...» Под электрогитару и ударник песни Дэн Лицзюнь Одна из наиболее популярных в Китае 80-х годов певиц.!
Звездная река, звездная река
Та-та-та, будь со мной

Маньжань так и не поняла, увлекает это ее или коробит, захватывает или вызывает скуку.
Увела сына, подумав, что уже и спать пора. Дома они поначалу ложились обычно в одиннадцать, а с рождением сына и пораньше, в десять, полдесятого, а то и в девять. В то лето, когда мальчик сильно болел, к вечеру сгустились тучи дождевые, грозовые, а муж уехал в командировку, и они легли с сыном в восемь с чем-то. Только заснула, а дождь прекратился, небо прояснилось, и закатное солнце озарило мир. Она проснулась, увидела сияющее солнце за окном и на миг решила, что это уже утро следующего дня а на самом-то деле еще и ночь не наступила!
Из здания по соседству с тем, где она жила, прилетели мелодичные звуки фортепиано. Она остановилась.
Дежурный у дверей сделал ей пригласительный жест, и она вошла.
В зале было всего двадцать с чем-то человек. Немыслимое количество пальцев пианистки летало по клавиатуре, погружая слушателей в изысканные пьянящие глубины.
У нее остановилось дыхание. Фортепьяно... невозвратное прошлое. В детстве она училась играть, мечтала о фортепьяно. А в школе простилась с роялем как отрубила.
Но то, что она услышала здесь, ошеломило ее. Она и представить себе не могла, что можно так высоко подняться над миром и людьми. Это был подлинный художник: в звуках рояля она услышала плеск воды, шелест ветра, цокот копыт. Волны звуков накатывались одна за другой, будто птица, заблудившись в лесной чащобе, мечется с наивным нетерпением, но не в силах вырваться в небо. Птица это метания, безнадежность, мука. Обвисли ее крыла. И она падает на землю, устланную опавшими листьями...
Но еще больше взволновала сама пианистка ее облик, ее настроение. Не ее ли слушала она в те школьные времена, когда еще заплетала волосы в две косички? Она тогда, сэкономив на завтраке, купила билет на концерт. Пианистка тоже была в длинном черном платье, и волосы перехвачены шелковой лентой. Все на свете забылось где она, что с ней. Осталось лишь чувство, словно вырвавшееся из глубин души. Сладость, сплетенная из боли, нахмуренных бровей, удара ножом, возбуждения, и безмятежная свобода. Присмотрись-ка повнимательней к ее мимике, непрерывно меняющейся вслед за музыкой, к пальцам, еще более тонко чувствующим, чем сам рояль. Чему она улыбается? Отчего ей больно? Почему напряглась? Чем увлечена? Покачивает головой? Прикрывает глаза? Вкладывает силу? Радостна и довольна? Ее лицо выразительно, как сама музыка, непрерывно, непостижимо меняется и вызывает слезы, радость и возбуждение. Тот божественный опыт перенес одиннадцатилетнюю школьницу в мир нирванны.
Словно повторился давний сон. Словно распахнулись двери в давно замкнутую комнату. Словно нашлось много лет назад утраченное письмо. Во все глаза Маньжань смотрела на пианистку, и вслед за движением лица пианистки менялось и ее собственное лицо.
О, я завидую ей... Кто это произнес? Маньжань не поняла. Может, она сама?
Началась новая пьеса. Маньжань прислушалась к незнакомому ритму что делать, уже долгое время ей не приходилось слушать настоящую музыку, особенно фортепьяно. Приходя с работы, муж включал все больше разные шлягеры да песенки из фильмов.
Лист, будто кто-то прошептал ей в ухо, соната В минор.
Она покосилась оказалось, рядом сидит тот самый молодой человек с изящными манерами, что поселился в столярке. И он тут!
Они вместе пошли в санаторий, обменялись по дороге парой тут же забытых фраз, попрощались и разошлись. Может, надо было произнести «доброй ночи»? А, иностранщина какая-то.
На следующий день он постучался к ней в номер. Она уже позавтракала и играла с сыном в шашки-зверушки.
Я хотел бы нарисовать Ваш портрет. Я преподаю в Академии художеств. Вот мое удостоверение, очень серьезно, деловито сказал он.
Нет, извините, не могу согласиться, смешавшись, решительно отказалась она.
В самом деле нельзя?
Ну... А зачем Вам рисовать меня? Можете кого-нибудь другого нарисовать.
Молодой художник, не дрогнув ни одним мускулом лица, повернулся и вышел.
Она была в совершенной растерянности. Продолжала играть с сыном, но «слон» вдруг попал в зубы «мышке», а «льва» она приняла за «леопарда». Нарисовать ее портрет? Так и сказал, но за какие такие заслуги ей предложили войти в картину? Почему бы ему не сделать портрет той пианистки? Не встречала она более красивого, более волнующего человека. А она... Что в ней такого, чтобы рисовать? Ну, и какой же она выйдет в красках из-под кисти художника? Вчера они сидели рядом, слушали музыку, он представился. А сегодня она вдруг так невежливо отказалась. Даже не задумавшись. Даже не сказала «разрешите, я подумаю», а так вот взяла и отказалась. Но какие резоны или основания есть для такого решительного отказа? Что в том плохого? Пусть незнакомец вставит ее в свою картину. Ну, вбит в нас с детства какой-то подсознательный беспрекословный догматизм...... А случая такого больше и не выпадет.
Я хотел бы нарисовать Ваш портрет, разрешите?
Не один час его вопрос, звуки его голоса крутились около нее. Будто приклеенный, голос висел в воздухе, оставался в ее ушах, и никак не удавалось от него отвязаться. Во время послеполуденного купания, заплыв метров на сто пятьдесят от берега, сквозь равномерные гребки, рассекающие воду, она неожиданно услышала, как волны чуть слышно прошептали:
Я хотел бы нарисовать Ваш портрет, разрешите?
Разрешаю, захотелось ей выкрикнуть, разрешаю. Будьте добры! Спасибо тебе, спасибо! Отчего бы не нарисовать мой портрет? Нарисуй же меня у моря, в море. В купальнике. Нарисуй, как я прыгаю с резиночкой. Ну же, нарисуй меня в мягком кресле концертного зала, я слушаю музыку. Играю на рояле, или лечу в самолете, или спускаюсь с неба под парашютом. Я еще не так стара, я еще живу. Еще достаточно сил в моих руках, рассекающих волны, и я явственно ощущаю, как морской прилив зовет меня и подгоняет меня. Я чувствую, сколько теплоты у моря. Во мне еще много жара и жизни, как в фортепианных пьесах Листа.
Нарисовать Ваш..... Разрешите?
Нет, не могу согласиться. Вот так она ответила. Кто заставил ее ответить так?
Накатилось волнение. Она глотнула воды, поперхнулась. Ее вдруг пронзила мысль а может, пришел час, и она погрузится в морскую пучину. Потеряет сознание, наглотается воды, начнутся конвульсии, ужасная агония, и она постепенно опустится на дно. Минут через десять а может, такого долгого времени и не потребуется ее тело тихонько всплывет, обескровленное и распухшее, как намокший ломоть хлеба, и она ощутила, как будет страшно и больно. Потухшим взглядом ее сын будет смотреть на мать, навеки ушедшую от него. Давясь от слез, муж затопает ногами: ну, какая глупость, какая глупость! Я ведь, уезжая, предупреждал ее не входи в море, пока я не вернусь! Нельзя тебе входить в море! Категорически нельзя! Какой сумбур. И потом, она забыла, она же не оставит портрета, даже приличной фотографии нет, что ж так оплошали все фотоателье их города? Так что все в мире пойдет, как обычно, и даже муж с сыном смирятся, свыкнутся со всем этим. И художник забудет о ней. За всю свою жизнь она не возбудила интереса у художников. Да что ж в том дурного? Все ведь умирают, старики теряют человеческий облик и, умирая, доставляют столько хлопот, в носы им вставляют трубки, рассекают горло, снабжают кислородом, лежат в испражнениях, моче, с пролежнями, и все завершается после лицемерной суеты вокруг умирающего так чем же это лучше погружения на дно моря?

Какая смелая, какая прекрасная фантазия... Увы, не отбросить ей шаблоны, не отбросить железный закон, привязывающий ее к берегу. Как уплывешь, так и возвращайся. В море углубляешься с воодушевлением, величаво, с волнением, гордо. А возвращаешься к безопасности, к тоске, к однообразию, к усталости. Ну, как будто высоко возденешь упрямую главу, а потом низко поникнешь.

Вечером сына вдруг залихорадило.
– Не волнуйся, мама, поспешил успокоить ее послушный малыш, все в порядке.
До чего разумен, сжалось мамино сердце, и Маньжань уронила слезинку. Она сходила к директору санатория, поговорила с дежурным, с водителем, нашла микроавтобус. Из столярки прибежал художник и тоже засуетился, считая приятным делом помогать людям, словно это и его касалось. Маньжань чуть ли не грубо прогнала его. Потом сходила в армейский госпиталь. Хорошо с ними поговорила, объяснила, какой такой у сына папа. А директор еще намекнул, что они помогали этому госпиталю хорошим вином и свежими креветками. Так что мальчика временно положили на койку в коридоре у палат, поставили капельницу, дали физиологический раствор, пенициллин и глюкозу. Здесь у моря, сказал врач, необычайно высок процент заболеваемости, гиперемия и дисбактериоз сплошь да рядом. Огромная проблема с дезинфекцией пищеблоков. Маньжань согласно кивала, всячески одобряя взгляды доктора и вместе с тем сознавая, насколько это важно для болезни сына.
Мальчик задремал, и доктор пошел спать. Сладко спали все больные в палатах и их родственники, словно вовсе и не существовало никаких мучающих их болезней. Директор, шофер, дежурный и сам микроавтобус, кончно, уехали. Только Маньжань не спалось. Положив ладонь на пылающий лобик сына, она мучительно ощущала эту болезнь как кару, посланную Небом. Слишком алчно набросилась она на море.
К утру болезнь отступила. Можно и передохнуть, чуть окрепнуть, проглотить противовоспалительные таблетки, приготовить жаропонижающие примет, если лихорадка вернется, а нет, так и не надо. Вновь приехал микроавтобус с шофером и молодым художником, который поспешно объяснил:
– Меня послал директор. Другим не вырваться среди дня. Тут что-то оформить надо, идите, я присмотрю за мальчиком.
До санатория добрались спокойно. Мама всю дорогу рассказывала сыну уже не раз слышанные им сказки про Кун Жуна, который всегда отдавал братьям груши, и про обезьянку, пытавшуюся выловить из воды луну. Позвонили папе, и она покаялась перед ним, что не уберегла сына, не исполнила своего долга, она очень виновата перед ними обоими. А муж и сам как раз собирался позвонить совещание закончилось, но назначили следующее, и придется пойти. Это означает, что он не может продолжить отдых вместе с ней. Ну, и как же нам быть вместе? смутно подумалось ей. А вслух произнесла, что вернется домой, как только мальчик окрепнет, и еще прибавила фразу: «Я больше не буду плавать в море».
Миновал еще день, и в десять сорок четыре утра должен был отойти поезд в их город. После завтрака художник принес эскиз углем. Он нарисовал ту пианистку, изящно сидевшую на табурете у рояля, и в ее глубоком взгляде, устремленном вдаль, было много затаенного, словно ей много чего надо высказать. Голова чуть наклонена, и этот ракурс, этот силуэт вызывали восхищение.
Если Вам нравится, оставьте себе, почтительно и мягко произнес художник.
Так Вы нарисовали эту пианистку! Это было непросто, всего-то на одном концерте были. А этот ракурс, эта поза великолепны! дружелюбно сказала Маньжань.
А Вы еще раз взгляните... Еще раз... настаивал художник.
В самом деле, как хорошо выписаны платье и табурет, вся атмосфера такая гармоничная...
Да я не о том... в голосе художника послышалось нетерпение. Неужели не видите, что я... нарисовал Вас? Вы же с ней похожи, как близнецы. У Вас более чувственный взгляд и манеры... Простите, мы с Вами незнакомы, и я не должен был так поступать. Я просил у Вас разрешения сделать портрет, но Вы отказались... А я все же нарисовал. Если сердитесь, порвите. Прощайте. Вы, кажется, слишком тепло одели мальчика... Всего Вам хорошего.

Лишь уезжая, Маньжань осознала, что слишком беспощадна была к этому новенькому туристическому комплексу. Все же главное там море, люди, приливы да отливы. И сердце екало, вспоминая даже его толчею, галдеж, нечистоты. А что недопустимого в этих деревенских женщинах, что крутят бедрами под Дэн Лицзюнь? Или что, китайские крестьянки и бедрами покрутить не в состоянии? Да, может, они какой-то новый способ кручения выдумают. А может, крутанут и все, приехали, эта станция позади. Пианистка была непостижима, удаляясь, и достаточно далеко, еще больше восхищаешься ею. Ну, а все те великолепные аристократы, титаны, может, окажись они среди наших крестьян, среди нашего простого люда, повели бы себя не лучше нашего. Ни у кого нет права осуждать и обвинять других, как нет права обвинять в чем-то землю под своими ногами и требовать заменить ее на другую. О, эта земля достойна любви!
Она переминалась на перроне, преисполненная понимания, нежности и любви. Озиралась по сторонам, все ожидая и ожидая. До отхода оставалось десять минут, громкоговоритель уже попросил «товарищей провожающих» покинуть вагоны. Проводник показал ей, что пора заходить. А она все неколебимо ждала. До последней минуты верила, что он придет. Этот совсем незнакомый мальчик-художник. Он открыл ее, понял, что она чувствовала в море, на концерте и даже во время болезни сына.
Во взгляде той, нарисованной «ее» было столько надежды и боли птицы, бессильной вырваться из чащобы, и это одухотворенное лицо было именно тем, которое она видела в грезах. Это был портрет ее обретенной! В этом лице, в этом взгляде хотелось раствориться. Вот сейчас, на этом вокзале, в миг расставания она готова принять его дар. И после этого сыграет на рояле или нарисует картину. И пусть он нарисует ее еще раз, она готова сорок минут, четыреста, четыре тысячи минут позировать ему. И еще ей хочется спросить себя сможешь ли ты остаться такой, какая есть. Она пожмет ему руку и скажет «спасибо тебе»!
Поезд тронулся. И вдруг она увидела стремительно подбегающего художника вместе с той ней, нарисованной, много лучшей, чем она. Она махнула им рукой. И осознала, что лето нынешнего года уже отдалилось от нее.

Дата добавления: 2015-07-26