Пурпурная шелковая кофта из деревянного сундучка 1 страница

Эта старая женская кофта из знаменитого сучжоускоготончайшего шелка, в сущности, была еще совсем новой. Старой я называю ее не столько из-за устаревшего фасона, сколько потому, что уже двадцать шесть лет она покоится на дне хозяйского сундучка, а ведь если для женщины двадцать шесть — яркая и неповторимая весна, то для одежды — возраст весьма почтенный. Новой же кофта осталась оттого, что по-настоящему-то ее и не носили, не довелось ей ни украшать свою хозяйку, ни защищать ее от лучей солнца и пыли мирской. В общем, когда могла, не служила, что должна была дать, не дала. И вот этому красивому наряду стукнуло двадцать шесть.

На нее приятно взглянуть — все такая же свежая и привлекательная, как двадцать шесть лет назад, когда, только-только сойдя со станка в мир, попала она к своей хозяйке.
— Да, явная реакция окисления, — услышала кофта, но не поняла, потому что, надев однажды, ее заточили в деревянный сундук, и не довелось ей вместе с хозяйкой побывать в лаборатории. А хозяйка, как успела узнать кофта, преподавала химию в школе. — Долго не носила, вот и началось тление! — пробормотала женщина на этот раз так тихо, что, будь кофта сшита не из тончайшего шелка, а из грубого полотна, она бы определенно не расслышала.

Вот так из уст собственной хозяйки донеслось до нее это противное словечко «тление».

Правда, угрозы в нем кофта пока не распознала. Она оставалась такой же славной и изысканной: пурпурная, мягкая, переливающаяся. С орнаментом из фениксов и бамбуковых листьев, утонченным, как ее зауженная талия. А какая необыкновенная ткань: легко спрячется в маленьком женском кулачке, а наденешь — на плечах словно плотная, теплая фланель. И эти элегантные, типично китайские застежки! Искусные руки были у прекрасной сучжоуской мастерицы.
Лишань купила кофту в пятьдесят седьмом. Перед свадьбой они с Лумином пошли в магазин. Он сразу заприметил красивый наряд и хотел тут же купить его, но невеста посмотрела, повертела, покрутила и ушла в другой магазин, а потом еще в один и еще в один, опять вернулась в первый, битых полтора часа вертелась у прилавка, пока все же не приобрела эту самую, высмотренную Лумином кофту. Жених, конечно, не ворчал — это были сладостные полтора часа! Много ли таких выпадает человеку в жизни?
Вечером на свадьбе кофта была на Лишань, а с утра по-летнему пригрело солнце, так что обнову пришлось снять, аккуратно сложить и убрать на самое дно старого сундучка из камфарного дерева —только его и смогла мама дать в приданое своей единственной дочери.
А вскоре Лумин исчез — на долгие годы В 1957 г. в КНР началась политическая кампания «борьбы с правыми элементами»..
Вот с того самого лета, когда это случилось и в мире что-то переменилось, о чем кофта даже не подозревала, ей и суждено было тихонько лежать-полеживать на дне сундука.
В конце концов Лишань повезло — ей позволили отправиться к Лумину в некую весьма отдаленную деревню. Перебрав перед отъездом все те вещи, что некогда бережно уложила в камфарный сундучок, она выложила и платье соломенного цвета, и темно-серый костюм Лумина, и белоснежную вышитую нижнюю юбку... – всех старых приятелей пурпурной кофты. Разлука с ними угнетала, и кофта почувствовала себя одиноко и тоскливо. А новоселы сундучка, эта меховая безрукавка с резким и заносчивым запахом да непромокаемые парусиновые штаны, вторглись совершенно бесцеремонно, даже не поклонившись, и показались ей чужими и грубыми.
Кофту Лишань взяла с собой. Хотя с того самого единственного раза надеть ее так и не довелось. И не только по труднообъяснимым причинам, которые заставляют женщин выбирать тот, а не иной наряд, — просто подошли шестидесятые годы, у Лишань уже бегал малыш, так что одежда, рассчитанная на изящную талию, оказалась теперь не впору.
К счастью, оставался еще кофейного цвета галстук, появившийся в сундуке еще до свадьбы, но так и не побывавший на шее Лумина, ибо в торжественный день тот повязал себе другой, розовый с косыми полосками. Вместе с меховой безрукавкой, парусиновыми штанами, рукавицами, толстой шапкой на вате и, разумеется, с нашим пурпурным нарядом галстук отправился в сундучке в далекую деревню, и эта явная оплошность Лишань несколько скрасила изящной кофте одиночество. В такой компании галстуку, конечно, было не место.
Летом шестьдесят шестого, еще более жарком, чем предыдущие, как-то вечером, когда вокруг все затихло, Лишань с Лумином открыли камфарный сундучок, вытряхнули содержимое и сразу же наткнулись на галстук.
— Зачем ты привезла эту штуковину? — испугался Лумин, словно схватил не галстук, а змею,
— Да ладно тебе, — каким-то чужим, не своим голосом пробормотала Лишань.— Я найду ему применение... Вот у меня как раз ремешок порвался.
И она повязала галстук на талии. Пурпурная кофта заметила, как содрогнулся ее старый приятель — то ли от радости, то ли от огорчения.
Тем временем Лумин увидел кофту:

— Та самая? А с ней что станем делать? Это ведь «реакционные четыре старья», с которыми сейчас борются!
«Какая же я старая? — подумала кофта. — Раз всего и надели! Я прекрасно сохранилась! В камфарном сундуке не может быть моли. Нет, вовсе я не старая и ни к какому “старью” отношения не имею».

— Все равно оставлю ее, — твердо заявила Лишань, и голос уже больше походил на ее собственный, чем когда она мямлила про галстук, превращенный теперь в пояс. — Запрячу так, что никто не найдет.
— Боюсь, не носить тебе ее больше, — успокаиваясь, заметил Лумин и погладил Лишань по плечу.

— Оставлю ее. Быть может...

О чем это она? До пурпурной кофты дошло, что ее будущее каким-то образом связано с этим «быть может», но как именно, она не поняла, для вещицы весом всего в два ляна это слишком неопределенное, труднопостижимое понятие.
— Долго не носила, вот и началось тление, — пробормотала Лишань, но Лумин не расслышал.
Не надо тления, пусть лучше будет «быть может»! — беззвучно молила пурпурная кофта.

Дни шли за днями, и вот к ликующим Лишань и Лумину пришла вторая весна. Они возвратились на прежнюю работу. Вернулось к жизни множество красивых вещей, и множество замечательных нарядов новых фасонов и расцветок, сшитых из новых тканей, появилось на свет. Лумин теперь часто ездил в командировки, даже за границу, и своей Лишань навез из Шанхая, Гуанчжоу, Циндао, Парижа и Гонконга немало замечательных нарядов.

С окончанием сезона вещи водворялись в камфарный сундучок, не ведая печали, а наоборот, сияя счастьем.
И замирали при виде пурпурной кофты.
— Как Вас величать? — беззвучно вопрошали они.
— Пурпурная, — отвечала она так же беззвучно.
— Откуда Вы родом?
— Из Сучжоу.
— Сколько же Вам лет?
— Двадцать шесть.
— Вы, бабуся, настоящая долгожительница! — наперебой изумлялись шанхайская комбинация, гуанчжоуская юбка, циндаоский плащ, парижская жилетка и гонконгские чулки.
Грустно становилось пурпурной кофте, и, заметив это, они больше уже ничего не говорили ей на своем беззвучном языке.
А Лишань словно понимала ее: бывало, уложит очередную обнову, закроет крышку, а потом опять откроет, достанет кофту и держит в руках, любуясь. «Нет, эта вещь мне дороже всех красивых новых нарядов», слышала кофта ее мысли.
Но вслух Лишань произносила:
— Когда-нибудь, потом...

Скрытый смысл этого «потом» пурпурной кофте был яснее, чем «быть может», она понимала его, наполнялась надеждой, обретала успокоение. И полеживала на дне сундучка в уюте и неге. Кофта верила своей хозяйке и чувствовала, что в ее «потом» кроется многое. Она больше не вздыхала над своей долей и никогда не завидовала новым соседям, хранящим аромат и тепло Лишань. Ох, уж этот мне гонконгский товар, эластичные чулки без пятки, всего-то раз Лишань и надела их, а уже с дыркой. Пурпурная кофта усмехалась молча, ибо ей можно было не объяснять, что перед лицом модной гонконгской штучки следовало проявлять сдержанность.

А Лишань это «потом» связывала со своим малышом. Дочери у них не было, только сын, не познавший горя, хотя жизнь и потрясла родителей по ухабам. Сызмала мальчик был достаточно обеспечен протеинами и любовью, игрушками и учебниками. Он давно открыл для себя существование маминого сундучка с одеждой и однажды, когда ему шел восьмой год, спросил:

— Мама, какая у тебя красивая кофта! Почему ты ее не носишь?
Лишань только тихо улыбнулась, ничего не объяснив сыну, ей не хотелось, чтобы малыш слишком рано соприкоснулся с болью, ранившей взрослых.

— Вот подожди, — иногда говорила она,— вырастешь, я отдам ее тебе.
— Мне?.. Но это же девчачья! — отвечал сын, и в голосе как будто слышалось сожаление, что не для него эта чудесная вещь.
Мама смеялась, но с какой-то лукавинкой.

Затем у сына появились свои заботы, свой ранец, свои друзья, своя одежда, и он больше не вспоминал о маминой кофте, похороненной на дне сундука.
Потом сын вырос. Поступил в университет, пошел работать. Потом у него появилась подружка. Потом они решили пожениться.

Вот об этом-то и думала Лишань, когда шептала свое «потом». За несколько дней до свадьбы был распахнут камфарный сундучок, и со дна его осторожно извлекли пурпурную шелковую кофту.

— Как ты считаешь, смотрится? — спросила Лишань сына.

«И откуда только берутся такие диковинки?» — подумал сын, но вслух ничего не сказал. А то, что люди думают, но не произносят, никто и не слышит, кроме шелковистых одежд. Сыну стало ясно, чего ждала мама, и, улыбнувшись, он поспешил ответить:

— Отлично.
— Подари своей невесте,— сказала Лишань,— только раз я и надела ее, когда была молодая.
А думала Лишань в этот момент вот что: «Это память о моей свадьбе и о моем девичестве, всего-то тричаса она пробыла на мне, а сопровождала двадцать шесть лет».
Пурпурная шелковая кофта услышала и произнесенные, и непроизнесенные слова и безумно обрадовалась — какой еще одежде суждено такое счастье? Стать памятью жизни, весны, любви сразу для двух поколений!
Сын взял кофту и отнес невесте. Та приподняла ее за ворот, прикинула — как раз, и переделывать не надо. Девушка была чуть выше мамы, но по теперешней моде одежде не полагалось быть свободной и длинной — скорее облегающей и укороченной, и эта кофта словно специально была создана для невесты сына.
— Оказывается, моя настоящая хозяйка — ты! Оказывается, моя настоящая весна — восьмидесятые годы! — возликовала кофта и заколыхалась от смеха, вспомнив, как дырявый гонконгский чулок назвал ее «бабусей».
— Нет, не нужна она мне, новых навалом, к чему еще эта старая ветошь? — заявила невеста и была, несомненно, по-своему права. — Ну, конечно, я благодарна твоей маме за ее добрые чувства, — добавила она через мгновенье.
У кофты прервалось дыхание. Она бросила взгляд на курточку и брючки невесты, слепящие множеством маленьких молний, и разинула рот — да, таких фасонов, тканей, такого щегольства она и не видывала, даже не представляла, чтоэто возможно.
И наш пурпурный наряд возвратился к Лишань. Сын деликатно объяснил:
— Это ваша память, она должна оставаться с вами.
— Ну, и славно, вот славно-то,— облегченно рассмеялся Лумин и добавил, обращаясь к Лишань: — Мне было как-то не по себе, когда ты отдала ее.
Сын и его невеста получили от стареющих родителей другие, гораздо более ценные и не оставившиеих равнодушными подарки — даже телевизор. А невеста связала маме шерстяной жакет. По моде восьмидесятых годов — из объемной пряжи, элегантный и красивый. Настоящая демисезонная верхняя одежда, и пальто не нужно.

Вечером пурпурная кофта перекочевала в изголовье большой двуспальной кровати Лишань и Лумина. Она услышала их затаенные мысли, нежные и грустные, воспоминания, тяжкие и цепкие, — и неотделимые, оказывается, от нее. Кофта была поражена.

Но что происходит? Лишань и Лумин тихонько себе разговаривают в постели, а на кофту капля за каплей падает что-то мокрое, соленое, горькое и очень горячее. Ах, это слезы, вдруг поняла она, слезы Лишань. И от этих слез оттаяла истомившаяся душа пурпурной кофты. Как она раскаивалась, что вдруг решила броситься на грудь незнакомой женщине, невесте сына, в компанию к этим модным, утыканным молниями нарядам. Нет, такой оплошности она больше не совершит, никогда не покинет Лишань и Лумина. Она вознаграждена, она достигла того, чего не достигает никакая одежда. Но почему ей так горячо, так жжет? Слезы ускорили реакцию.
И вдруг до нее дошло: не такое уж это проклятие — окисление. Разве горение — не тот же процесс? Горят, источают свет и жар сердца всего поколения ее хозяйки. Так было, поняла кофта, еще до того, как она появилась в доме. И так будет.
Одежду положено носить, несчастна та одежда, которая никому не нужна. И все же самую дорогую обычно прячут поглубже в сундук. Даже примитивный гонконгский чулок здесь не станет спорить. Тем не менее, Лишань, Лумин и наша пурпурная кофта сегодня осознали это как-то по-новому.
Так что героям этой истории — Лишань, Лумину и пурпурной кофте — не стоит ни роптать, ни жалеть, ни тем более завидовать другим судьбам. Долгие годы испытаний потребовали всех их душевных сил, но не отняли чистой мечты и надежд. И вот, наконец, сегодня мечты сбываются, испаряется слезинка, падающая на пурпурную кофту. Они обретают подлинное взаимопонимание, покой, счастье и будущее, которое день ото дня становится все прекраснее. Каждого из них согревают своя гордость и свое счастье. А пурпурная кофта — она перешла в иное качество. Закончится наше повествование, а реакция окисления будет медленно проникать в глубины ее сердца.
Оставим же ее тлеть на дне сундучка...

Мертвеющие корни самшита

Повесть

В этот день, четырнадцатого июля тысяча девятьсот семьдесят восьмого года, Ма Вэньхэну стукнуло тридцать пять. В приподнятом настроении духа он взял рукопись своего шесть раз правленного и дважды перебеленного рассказа, над которым сидел четыре месяца, и понес в одно неприметное серое здание, где с трепещущим сердцем постучался в дверь отдела прозы редакции «Литературного ежемесячника».

Сердце так колотилось, будто рвалось из груди, и он с трудом держался на ногах.

День был знойный, во рту пересохло, казалось, изо всех семи отверстий головы валит дым и плазма в клетках загустела. Газетный прогноз грозил тридцатью пятью.
Когда он приблизился к зданию, ему показалось, будто на него направили свет десятки мощнейших юпитеров, обнаружив все его скрытые изъяны – тела и духа, внешние и внутренние, врожденные и благоприобретенные.

Череп нестандартный, кособокий, волосенки редкие: что называется, баклажан – не баклажан, тыква – не тыква, из его башки нормальной головы и не сделаешь. Левый глаз больше правого, и оба припухшие. Скулы вздернуты, подбородок слишком широк. Трех зубов недостает, так что губы проваливаются, и рушится линия челюсти. Туловище непропорционально, как ни меряй: шея вытянута, ножки коротковаты, руки велики, а ступни малы, тридцать восьмой размер разве это обувь для настоящего мужчины? Входя в серое здание авторитетнейшего литературного журнала, о котором мечтал четверть века, он почти ненавидел родителей, не удосужившихся тщательно отшлифовать каждую клеточку его тела. Этакое вторсырье из мусорной корзины!
Эх, обратно бы на переплавку…

Сдал рукопись и на месяц погрузился в ожидание. И весь месяц его, как бывало только в детстве, посещали сны. Он злился на себя – тридцатипятилетний мужик, женатый, имеет сына, зарплату в прошлом году повысили, причем основательно! Вышел уже из возраста сновидений, это теперь все равно что старухе греховоднице разгуливать по городу, расфуфырившись, словно девица, срам да и только.
Но сны не уходили – о том, как опубликовали рассказ и седовласый главный редактор пригласил его на обед, о том, как он вышел на литературную арену и запросто чокается с мэтрами литературы, а на прилавках книжных магазинов стопками лежат его книги «Ма Вэньхэн. Избранное». Во сне он посещал мемориалы Бальзака, Гете, Толстого, во сне ему являлся усопший Чехов и жаловался: «Тоскливо…». Во сне приходили к нему смоченные слезами, благоухающие ароматами письма восторженных читательниц, во сне он выступал на литературных симпозиумах и нанизывал изящные, как жемчуг, словеса, весь такой из себя талантливый, такой раскрепощенный, что даже его коротенькие ножки подросли на семь с половиной сантиметров. Во сне он шествовал по какому-то городу, и розы дождем сыпались на него, и стремительно взмывал в небо самолет, и открывали бронзовый бюст, перерезав цветную ленту, и ревели клаксоны, волновалось людское море... Жизнь – скоростной хайвэй, и в этой гонке весь мир он оставил далеко позади.
Пробуждаясь, места себе найти не мог, лицо горело, уши пылали. Подумывал было позвонить той редакторше с невыразительным лицом и торчащими бровями, что принимала у него рукопись, и заявить, что забирает ее назад – не смею, дескать, утруждать Вас чтением, но не решился. Ну, откажут да, может, и оскорбят при этом, что делать, он давно, еще когда был неженатым, бездетным двадцатилетним парнем, твердо усвоил: началась «кампания» - жди критики. Слава Небу, Великая Пролетарская Культурная Революция, доселе невиданная историей и крайне своевременная (для него даже чуть припозднившаяся), излечила его от такого недуга, как любовь к литературе, подхваченного, вероятно, еще в материнской утробе… И он бросил в огонь свои самые любимые книги «Семья», «Рикша» Романы классиков современной китайской литературы Ба Цзиня и Лао Шэ. (Здесь и далее прим. перев.) вместе с «Дворянским гнездом» и «Вишневым садом», ощущая, что действительно обретает великое очищение, великое раскрепощение духа. О, ураган могучий все тучи разогнал, великий огнь спалил все книги, о, я свободен, я ничем не связан, к чертям все ваши тухлые книжонки… Трам-тарарам!

Да только – ах! –в нем старое зашебуршилось вновь и в суету мирскую потянуло, сгоревший прах восстал, и слезы хлынули потоком, и вот тогда-то – о! - он настрочил рассказ, назвав его «Весенний дождь», в смущении заколотилось сердце, и он понес его в редакцию… Теперь за днем уходит день, неделя за неделей, а трубный глас фанфар о, где же ты?!

Ма Вэньхэн раскинул пасьянс, задумав: если наверху лягут червы – рассказ опубликуют и все будут потрясены; если бубны расположатся в центре – рассказ опубликуют, но никто и ухом не поведет; если трефы уйдут вниз – рукопись вернут, но слегка обнадежат; ну, а уж коли подо всем окажутся пики – от рассказа камня на камне не оставят, его обсмеют, может, еще и осложнения какие будут.
Он прыгнул на велосипед и дунул к перекрестку, загадав: подъедет еще на зеленый свет – рассказ будет иметь успех; на красный – ситуация хуже некуда! Но тут светофор замигал, зеленый сменился желтым, и его литературная судьба так и не прояснилась!
Что же это я стал таким мелким обывателем! Литература – святое и великое деяние, и когда я пишу, меня полнят высокие поэтические чувства, философичные раздумья о добром и возвышенном… А тут терзаюсь из-за нескольких страничек корявых иероглифов, будто в них – вся моя судьба!

Неужели судьба человека зависит от каких-то листочков, весом в пару лянов Лян - мера веса, 50 граммов. не больше?!
Так чему удивляться, когда у Чехова персонажи жалуются: «Тоскливо…»?

2
Прошло три месяца, и ветра золотой осени принесли удачу, тучи рассеялись, высоко поднялся купол неба.
«Весенний дождь», в доработке которого принял участие лично сам уважаемый товарищ редактор, был опубликован и снискал доброжелательные отзывы критики.
Благодарю Вас, товарищ редактор, позвольте облобызать обложку «Литературного ежемесячника», источающего близкий и родной аромат типографской краски. Благодарю вас, критики и читатели, за внимание, что вы уделили мне, представителю безвестного младшего поколения, не поскупились на мудрые слова одобрения – да еще какие! «Скорбная элегия и торжествующий гимн жизни», «завораживающие свежесть и глубина», «радующее новое явление, радующий новый плод» и даже так, что впору смутиться: «Воистину талант, заслуживающий пристального внимания…»

О Небо! В тридцать пять лет! С десяти обожал литературу и тайком делал наброски в маленьком блокнотике, а когда, не поступив в университет, стал кассиром, - все свободное время и накопленные деньги отдавал литературе, погрузившись по уши в это занятие, исполненный страха, страха, страха (что не получится, что засмеют, что не примут…), и вот наконец признали «талантом»!

«Не видно ль вам, как воды Хуанхэ сверзаются с небес» Строка из стихотворения Ли Бо (VIII век)., «вздымает кисть и дождь и ветер, и духи плачут над стихом» Строка из стихотворения Ду Фу (VIII век)., «волнующа строка, когда ты смотришь на родные реки, горы» Строка из стихотворения Мао Цзэдуна., но ведь до тридцати пяти, точно бобыль какой, впустую мыкался, ох, и тяжела была жизнь, воистину тяжела!
Благодарю тебя, жизнь, благодарю тебя, эпоха! После тридцати пяти лет мечтаний и разочарований, уже совсем отчаявшись, – вновь обрести надежду! Наконец-то людям позволили заниматься тем, что им интересно, что они любят, знают, чувствуют, на что способны! Жестоко растоптанные и униженные, люди духовно воспряли, ощутили тепло и заботу, о, как мы благодарны тебе, солнце родины!
В конце октября Ма Вэньхэну пришло извещение из местного отделения Союза писателей его приглашали на беседу прозаиков за чайным столом. От этих двух слов – Союз писателей – в три ручья хлынули слезы. Это событие оказалось реальнее детских фантазий, юношеских грез, наваждений зрелых лет… Все они остались в исчезнувшем прошлом, он давно уже не витийствовал о прекрасном в языке, литературе, искусстве, как бывало в двадцать лет, ему расхотелось, как тому, двадцатилетнему, раствориться в литературе, сгореть в ней, отдать ей всего себя. Он перестал преклоняться перед литературой, веровать в нее так беззаветно, даже пожалел было о том, что не устоял перед соблазном написать этот рассказик «Весенний дождь», - он опасался разрушить свою такую худо-бедно, но тихую, привычную жизнь… Но когда он, казалось, уже насквозь пропитался серой пылью мирской, бам, трах – пришел, сам пришел к нему Союз писателей, постучался в дверь Ма Вэньхэна.
Ворвался, как песня, как танец, как хмель, как безумство, ведь многое из того, что прежде существовало лишь в снах, в дневнике, в именах, в названиях книг и журналов, все это теперь становится частью его жизни. «Слишком туманно», сказал замглавного с пепельной головой, этим изысканным определением, пусть даже и произнесенным с провинциальным шаньсийским выговором Диалект китайского языка в провинции Шаньси., возбудив мечтательные грезы Ма Вэньхэна. Он не сказал «невнятно» или «занудливо», он сказал «туманно» и так изящно, так благозвучно! А еще Ма Вэньхэн встретил там того самого писателя, уже в годах, перед которым благоговел, тот обрел известность в пятидесятые, потом пострадал из-за несправедливых обвинений, но вновь вернулся в литературу и опубликовал одно за одним три великолепных, тончайших произведения… Легенды о таких людях слагать надо.
И вот они сидят рядом, за тем же самым чайным столом, беседуют. Все подходят к Ма Вэньхэну, жмут руку, и он вскакивает, поднимает кружку, чокается, выплескивая чай им на одежду. А те и бровью не ведут, крепко стискивают ему руку, долго не отпускают и с руладами, ну, точно Лю Бинъи Известный современный тенор., напевают: «Прочитал "Весенний дождь", неплохо, даже замечательно». Одна знаменитость даже оставила ему свой домашний адрес заходите, говорит, запросто, посидим... Ма Вэньхэн долго не мог уразуметь смысла этой фразы, тупо всматривался в строчку: такая-то улица, такой-то переулок, такой-то дом, и мысли в голове совсем перестали вращаться. Это не сон? Он может теперь прийти в гости к известному литератору?
Руководил местным отделением Союза писателей один почтенный эссеист, совмещая это с постом заместителя начальника отдела пропаганды горкома партии, ведающего вопросами литературы и искусства. Высокий, широколицый, задумчиво погруженный в себя, но порой сдержанно улыбающийся или вдруг обнаруживающий суровую торжественность чувств, он имел внушительный вид и благородные манеры даже тогда, когда направлялся в уборную. Во всем – как он вставал, расправлял плечи, поворачивался, передвигал ноги, поднимал голову, шевелил бровями... сколько во всем этом было элегантности, уверенности в себе, продуманности...
Ма Вэньхэн присел было подальше, в неприметный уголок, но замнач тут же углядел его.
Кто такой?
Вопрос прозвучал так резко и прямо, что Ма Вэньхэн лишь со второго раза сумел ответить внятно.
А, так это ты, товарищ Ма Вэньхэн! Садись-ка сюда.
Замнач ткнул пальцем, и Ма Вэньхэну не оставалось ничего другого, как робко приблизиться.
Где работаешь? зычно поинтересовался замнач.
Ма Вэньхэн совсем стушевался:
На заводе каустической соды.
Каком-каком?
Замнач, похоже, о таком и не слыхивал и не понял, даже когда Ма Вэньхэн повторил.
Чем занимаешься? продолжил расспросы замнач.
Было неловко беседовать с высоким руководителем, почтенным писателем на глазах у всех, но не обрывать же его на полуслове.
Так чем ты там занимаешься? снова спросил замнач.
Работник, сидевший рядом, пояснил:
Вас спрашивают, какую работу там выполняете.
Кассир, ответил он.

Кассир? сдвинул брови замнач. Так это... это... это... а в свободное время пишешь?

В троекратном начальственном «это» слышался значительный подтекст, словно Ма Вэньхэна спрашивали, удовлетворен ли он работой, выпытывали, не подыскать ли ему что-то более подходящее, с литературным уклоном. Тепло такого участия в его судьбе согрело Ма Вэньхэна, и он ответил:

Времени хватает, никаких проблем, руководство ко мне внимательно, поддерживает...

Небольшая беседа за чайным столом указывала на то, что конь (а именно это и означает его фамилия Ма) получил стойло в литературной конюшне. «Весенний дождь» он еще писал с ощущением, будто пытается «оживить дохлую клячу», ведь с того дня, как пятнадцатилетним он впервые послал рукопись в «Литературный ежемесячник», минуло двадцать лет, и те скакуны его вдохновения, его творческой мысли давно уже сдохли, разодранные сомнениями. Кто бы мог подумать, что на рубеже лета и осени семьдесят восьмого кобылка воспрянет, взбрыкнет, заржет, цокнет копытом, помашет хвостом... Ну что за волшебный тысячеверстый скакун!
За этим чайным столом Ма Вэньхэн словно не душистого чая хлебнул, не вяленых фруктов отведал, а припал к живительному небесному источнику, вкусил эликсир бессмертия, пропитался сиянием солнца и луны. Придя туда, он поначалу чувствовал себя как бы не на своем месте, тушевался, а после беседы ощутил такую легкость, что готов был воспарить. «Широкий путь стремится вдаль» Строка из стихотворения Цюй Юаня (IV в. до н.э.)., «одежды вольный ветер раздувает» Строка из стихотворения Тао Юаньмина (IV-Vвв.)., и в радости большой взметнулись брови, заколотилось бурно сердце...

3
Тридцать, сорок, а то и все пятьдесят процентов своей мощности реактивный самолет внутренних авиалиний расходует на взлете, на взлете тратятся все основные усилия, и все осложнения возникают на взлете, но зато, поднявшись в небо километров на десять, он летит ровно и спокойно, и это для него так же легко, как нам хлопнуть в ладоши.
Таков же и спринтер он концентрирует все свои силы в миг резкого спурта, начиная бег, потом увеличивает скорость, и лишь к середине дистанции движения его ног и рук обретают легкость и естественность.
То же самое происходит и с семенем, выпускающим росток: тут главное вытолкнуть его на поверхность земли, раздвинув слои почвы, приподняв придавливающий сверху камешек или комок глины. Ох, эти трудности выхода на поверхность! Потом уже легче.
Непросто отыскать в снегу так нужный людям уголек, не то что парчу цветочками украсить, так всегда было, уж не взыщите!
Октябрь 1978 года октябрь 1980 года.
Ма Вэньхэн избрал себе псевдоним Вэнь Хан (созвучно с его именем, но гораздо приятней «Теплый путь»), и за два года в самых разных периодических изданиях страны вышло у него более десятка рассказов и эссе: «Весенний дождь», «Свет звезды», «Подлинные чувства», «Новая прохлада», «Лунное сияние», «Текучие потоки», «Теплый ветерок», «Горное плато», «Ночной кошмар», «Утреннее светило», «За ушедшим», «Сбор чая». Два из них «Весенний дождь» и «Теплый ветерок» были отмечены наградами.
Рецензии на произведения Вэнь Хана цвели пьянящими, дурманящими фразами:
«Высоко взлетел, незаурядно начал, свежим дыханием повеяло на литературной арене...»

«Эпоха взывает к писателям, а писатели вызывают новую эпоху: вот таким образом и появился Вэнь Хан. Он сам нашел себя, сформировал свой собственный стиль прозы с двусловными названиями и мудрым взглядом, он открывает людям то, чего они раньше не замечали...»

«Читая произведения Вэнь Хана, я не мог не вспомнить лусиневскую глубину, чеховскую тоску, тургеневскую изысканность, хемингуэевский лаконизм. Но нет, Вэнь Хан не Лу Синь, не Чехов, не Тургенев и не Хемингуэй, Вэнь Хан это Вэнь Хан, и только Вэнь Хан, Вэнь Хан остается самим собой...»
«Когда мы читаем новые произведения Вэнь Хана, вырвавшиеся к жизни, как чистый ручей на поверхность земли, мы с трудом верим, что они принадлежат перу молодого литератора тридцати с небольшим лет. Они слишком искусны, и в этом величавом духе, сочетающемся с отточенным мастерством, поразительная зрелость...»
«Особенность произведений Вэнь Хана можно выразить в трех словах: новизна, глубина, правдивость. У него новые замыслы, новые темы, новые средства; глубокие чувства, глубокие мысли, глубокие решения; правдивые герои, правдивая среда, правдивые детали. Способность к новому порождает способность к глубокому и правдивому; способность к глубокому порождает способность к правдивому и новому; способность к правдивому порождает способность к новому и глубокому. Новизна без глубины и правдивости это бродячий фокусник-трюкач, глубина без новизны и правдивости туманные мистификации, правдивость без новизны и глубины пресмыкательское регистраторство. Не это нам нужно. А Вэнь Хан с самого начала добился равновесия и гармонии нового, глубокого и правдивого...»
Каждая такая рецензия лишала сна Вэнь Хана и его жену (читатель, внимание: не станем больше именовать его Ма Вэньхэном, эти три слога так вульгарны какая-то «лошадь», обладающая «постоянством в литературе», нет, писателю такие три слога не могут быть приятны). Обычно они с женой, оживленно поболтав о чем-нибудь, вскоре принимались зевать, глаза слезились, рот переполнялся слюной, и их начинало клонить ко сну. Но не раз случалось и так, что жена уже почти погрузится в сон, как Ма Вэньхэн… ах, чтоб тебе! Вэнь Хан, то ли выдохнув, то ли выкрикнув, то ли со слезой, то ли с улыбкой начинает: «Юйлин (так ее звали), вот уж и подумать не мог, что такое время и в самом деле наступит. Помнишь тот осенний денек два года назад? Смеркалось, я сидел дома, в уголочке за книжной полкой, работал, а ты вдруг ворвалась ко мне с воплем, я было подумал, что наш малыш Дабао под машину попал, небо обрушилось, беда пришла! Сердце затрепетало, ведь я работал, с головой ушел в свои писания, а тут ты врываешься, уж так меня перепугала... А оказывается, “Литературный ежемесячник” пришел, первая публикация, этот мой “Весенний дождь”, цветок раскрылся, хотя и чуть припозднившись. Всю ночь меня лихорадило, бросало в пот, душа замерла, как парализованная, в голове все смешалось...»
Ну, и что еще оставалось делать жене, как ни выслушивать в двадцать пятый раз эту не столь давнюю историю? Сна уже ни в одном глазу. Так случалось у них не единожды, и даже выработался условный рефлекс: как в очередном журнале появляется рецензия, Юйлин в этот вечер и не помышляет о сне. Вэнь Хан даже особенно и не разглагольствует, только еще задумчиво вздыхает, а Юйлин уже и не думает о сне и до глубокой ночи, дрожа и покрываясь потом, рассеянно вслушивается в охи да вздохи, смешки да всхлипы мужа, бормочущего: «Вот уж и подумать не мог, что такое время и в самом деле наступит!»

Дата добавления: 2015-07-26