Часть 2 Родители, которые любят слишком сильно

Родители: "Может быть, мы любили тебя слишком сильно, но по-другому мы не могли". Каково это – быть родителем, который любит и даёт слишком много?

Типичный родитель, чья любовь чрезмерна, чувствует избыточность своей преданности тогда, когда вместо удовлетворения она приносит страдание. Отцы и матери, чьи рассказы собраны в этой главе, способны ощущать и анализировать образ своих взаимоотношений с детьми. Истории разные, но во всех прослеживаются некие общие черты:

• чрезмерная вовлечённость в жизнь детей, даже уже ставших взрослыми;

• неуёмное желание быть "хорошим родителем" и воспитать "хороших детей";

• огромный интерес к успехам и неудачам детей; ощущение, что дети способны на гораздо большее;

• сознание того, что постоянное беспокойство о детях лишает их многих радостей отцовства и материнства.

Карен С.: Родители, которые отдали бы всё

Я росла без отца. Родители развелись, когда я была ещё маленькая, этого почти и не помню. Отец алиментов не платил и вообще никак нам не помогал, так что матери приходилось работать полный рабочий день. Она приходила домой измученная и говорила: – Если бы я не работала, у вас не было бы ни еды, ни крыши над головой.

Она жаловалась, что никто не женится на женщине с четырьмя детьми: – Надо мне отдать вас на усыновление.

Это была нескончаемая словесная пытка. Я ни на миг не могла расслабиться, хотя с ног сбивалась, чтобы ей угодить.

В девять лет мать заставила меня стать взрослой. Мне полагалось сразу после школы возвращаться домой. Никаких игр с друзьями, никаких приходов к нам. Я должна была дождаться возвращения братьев и сестры, проследить, чтобы они сделали уроки, приготовить обед, накрыть на стол – словом, играть роль матери.

Я хотела, чтобы у моих собственных детей было детство. Я решила, что никогда не допущу, чтобы мои дети заботились о деньгах. Я хотела, чтобы они были уверены в завтрашнем дне и никогда не знали тех чувств, с которыми росла я. Я собиралась подарить им чудесное, беспечное существование.

Оглядываясь назад, я вижу, что всё последующее происходит оттуда. Из моих лишений. Со своими детьми я ударилась в другую крайность – давала им не только всё, что необходимо, но и всё, что им хотелось.

Когда Скотт был маленький, мы купили ему железную дорогу, которая заняла весь цокольный этаж. Она стоила пятьсот долларов, а ему было только четыре года. Совсем младенцем он красовался в костюмах от итальянских портных. Его дни рождения были пышными праздниками – с официантами, клоунами, музыкантами и всякого рода развлечениями. Я смотрю на эти снимки и думаю: "Господи, что это за чушь такая?"

Неприятности в школе начались у Скотта с первого дня. Ну не совсем. Он обожал подготовительные классы – там все были такие славные, добрые, заботливые. А когда он пошёл в нормальную школу и там оказался один учитель на тридцать детей, а не на девять, ему уже не уделяли столько времени и внимания. Для него это была проблема. Ему было только пять, а я уже занималась поисками психотерапевта.

Как только появлялись трудности, я посылала Скотта на обследования. Постоянные тесты были призваны доказать, что он в порядке, и это была моя ошибка. Я ведь, наоборот, искала то, что, по моему мнению, было с ним не в порядке. Но тогда я этого не понимала.

Я приглашала психолога, репетитора по чтению, по математике – всех, в ком он, по мнению всех обследовавших его экспертов, нуждался. Сама я помочь ему в этих областях не могла, но считала, что могу купить чей-то талант, и это каким-то образом превратится в мою помощь Скотту.

Можно подумать, что, имея полный дом всех этих помогающих Скотту специалистов, мне самой и делать было нечего, но я тратила массу времени и энергии, организовывая всё это. Всё моё время уходило на то, чтобы возить его на уроки, к психологам, к репетиторам, чтобы просто быть в его распоряжении.

Я считала очень важным, чтобы этот ребёнок, мой первенец и первый внук моей матери, имел всё. Наверно, как и все матери, я хотела, чтобы он стал "звездой", а если у него всё будет, то он и станет, как же иначе? Я как бы говорила: "Ты всё имеешь – бассейн, верховую езду, дивные каникулы, репетиторов, нянек;

изволь-ка теперь, как минимум, быть выдающимся человеком!"

Ну, а он не был. В школе дела не поправлялись. Объясняясь с учителями, я чаще всего говорила, что они его не понимают и что это их проблема. И нанимала нового репетитора.

Теперь я понимаю, что мои ожидания были больше связаны с собой, чем со Скоттом. Я от самой себя ожидала невыполнимого – быть идеальным родителем. Идеальный родитель воспитывает идеальное дитя. Если давать, давать и давать, то и получишь идеальное дитя. Так я думала.

Скотт рос, и мне всё время казалось, что мы очень ему помогаем как родители, что отлично справляемся. Ведь Скотт никогда не оставался один. Щёлкни он пальцами – и кто-нибудь явится. Ему даже игрушки не приходилось за собой подбирать. Муж терпеть не мог приходить домой и видеть разбросанные по всему дому игрушки, так что пока Скотт был младенцем, я подбирала их сама, а потом – горничная. Мужу не нравилось, когда дети за столом шумят, так что я следила, чтобы к его приходу они уже поели и тихо играли. Я всегда старалась сделать лучше для других.

Мы с мужем никогда не говорили о себе как о родителях, не думали вместе о том, чего мы хотим для своих детей. Это был не самый лучший в мире брак. Я даже не уверена, хотел ли он детей. Он гораздо меньше ими занимался, чем я, и вообще, нам было трудно общаться. Мы не обсуждали ни собственной системы ценностей, ни того, что мы хотим воспитать в детях. Мы не учились, как быть родителями, ни с кем об этом не говорили. Мы думали: нам хорошо, и детям хорошо, значит, всё в порядке.

Мои дни были заполнены до отказа. Я была вожатой отряда бойскаутов. Я сидела под дождём на матчах по софтболу. Я ходила на боулинг смотреть команду Скотта. Моей единственной задачей было делать его жизнь счастливой, решать все его проблемы, разбираться во всех его неудачах. Но, несмотря на все свои занятия, Скотт так и не узнал, что он за человек. У него так и не развилось чувство своего "я". Он просто учился все эти вещи делать.

Он делался всё более избалованным, нахальным, ленивым. Тогда я совершенно не понимала, что за этим скрывалось чувство полной неуверенности в себе.

Время шло, и единственной оставшейся мне радостью материнства стало то, что я выглядела как замечательный родитель. Я уверена, что такой и казалась миру. Расплата за это не заставила себя долго ждать: на прошлой неделе он бросил четвёртый колледж. Он собирался до конца семестра проваляться у нас на диване – такое уже бывало, – но я его выгнала.

У меня в жизни не было ничего: всё мое время, все усилия, все деньги шли на Скотта – и как он всё это оценил? Сейчас ему двадцать три года. Кто-то должен был прекратить эти игры. Пусть это звучит жестоко, но я была вынуждена, в конце концов, вышвырнуть его из дома за всё, что он со мной делает. Я всё давала, и давала, и давала, и больше ничего не осталось. Я устала. У меня нет сил.

Мне не нравится мой сын, не нравится, в кого он превратился. Мне не нравится, каким он позволяет себе быть. С таким человеком, не будь он моим сыном, я бы не пожелала общаться. Это юнец, который хочет, чтобы все его желания немедленно исполнялись. Он только ест до отвала и курит, не имеет никаких целей в жизни, считает, что мы с отцом будем вечно о нём заботиться. Чаще всего он держится по-хамски. Очень многого ожидает от всех – не только от нас, но и от своих друзей. Я вижу, что он живёт в мире фантазий. А настоящий мир ещё покажет ему себя– ведь никто не станет обходиться с ним, как мы.

Это было очень нелегко – велеть Скотту уходить. Это я теперь так бодро говорю, стараюсь хорохориться. Ведь я была безумной матерью – я плакала, когда мой малыш впервые пошёл поиграть к соседям! Я плакала, потому что уже не была ему нужна. А это было так важно – быть ему нужной! Но теперь я излечиваюсь. Я прохожу курс психотерапии, я узнаю, кто я такая, и это помогает. Я начинаю осознавать, что тоже имею потребности. Я хочу иметь возможность спокойно спать всю ночь и не тревожиться о Скотте. Я не хочу тратить остаток жизни на то, чтобы облегчать ему жизнь и чтобы он при этом относился ко мне, как к прислуге. Я буду первая, кто скажет любому родителю, ступающему на эту стезю: из этого ничего хорошего не выйдет!

Я не могу вернуться в прошлое и всё переделать. Но как бы я хотела хоть что-нибудь исправить! Вот, у меня взрослый сын, нахал и грубиян, и я не знаю, что с этим поделать. По сути дела, у нас со Скоттом нет теперь никаких отношений. Это мучительно, хотя я и стараюсь держать фасон и мириться с этим. Я бы хотела быть способной на дружбу с сыном. Но я точно знаю: если это случится, то только на совершенно других основаниях, чем те, которые навязывает мне Скотт.

В рассказе Карен ярко проступает одна характерная деталь: всю жизнь она отдавала другим, слишком мало получая взамен. Когда мы даём и даём, не получая ничего в ответ и не испытывая от этого никакой радости, надо внимательно рассмотреть это "задаривание" и понять, что оно для нас значит.

Карен – женщина, не знавшая детства. Униженная и оскорблённая безразличием собственной матери, она вступила во взрослую жизнь с пустым и томящимся сердцем.

Карен компенсировала свои ранние лишения тем, что слишком много давала сыну. Став идеальным родителем, она должна была избавиться от того, что считала своими недостатками и пороками, и излечиться от детских ран.

К сожалению, её потребности оставались неудовлетворёнными и в собственной семье, где она сама стала родителем. И это не случайно. Что-то заставляло её воспроизводить в своей взрослой жизни привычную ситуацию детства.

История нашего воспитания вносит свой вклад в то, как развивается наша жизнь и какими родителями мы становимся. Многие из нас бессознательно воспроизводят прошлое, чтобы получить шанс победить в былых битвах. Декорации и действующие лица другие, но сценарий тот же. Карен продолжала играть детскую роль самоотверженной дарительницы, заботящейся об окружающих, которые принимают это как должное. Сдвигание собственных потребностей на задний план сделалось для неё удобно, пусть даже результатом было нечто вроде сладостной горечи. В силу шаткости своего самоуважения – результата многих лет невознаграждённой щедрости и бескорыстия – она не вызывала особого уважения и у окружающих. Она мирилась с малым участием мужа в семейной жизни, подавила в себе негодование на человека, который никак не может потерпеть игрушки на полу, да и вообще какой-либо непорядок. Она мирилась со всё возрастающим нахальством и безответственностью Скотта и всё давала, даже больше, чем прежде, надеясь изменить его, как когда-то надеялась сделать свою мать любящим и заботливым родителем.

Больше всего на свете Карен хотела стать идеальным родителем, чтобы ей было за что себя уважать, чувствуя себя при этом в качестве матери Скотта неуверенно. Доверять себе она так и не научилась, вот и приглашала экспертов и помощников, чтобы воспитывали её сына и решали непосильные для неё самой проблемы. Свою самооценку она поставила в зависимость от способности обеспечить Скотту всяческую помощь – и изнуряла себя этим. Поскольку никакие усилия с её стороны ему не помогали, самооценка Карен упала до нуля. Но ведь для неё это была старая песня, она этого чуть ли не ожидала. Ведь в детстве, в той семейной ситуации, тоже никакие усилия с её стороны не помогали.

Мы склонны воображать, что ни в коем случае не потерпим неудачи как родители, если отдадим всё, что имеем. Почему же дети так часто не ценят этой щедрости, а в благодарность делаются упрямыми, безответственными, наглыми существами? Просто сказать, что мы их балуем – мало; дело сложнее. Когда Карен взяла на себя контроль над всеми сторонами жизни сына, он почувствовал, что ничем не управляет. Он не накапливал ни опыта, чтобы учиться решать свои проблемы, ни эмоциональных ресурсов, чтобы справляться с разочарованиями. Чем больше эмоциональных подпорок он получал, тем больше нуждался. Он опирался на родителей до такой степени, что, став взрослым, продолжал жить как несамостоятельный младенец, изнеженно-обездоленный взрослый ребёнок. Результат чрезмерной щедрости почти всегда таков. Ребёнок, которого заваливают вещами, услугами и вниманием, задумывается: значит, родители считают, что я сам не могу? – и это начало глубокого чувства ненадёжности существования.

Часто дети осуждают нашу жертвенность, и это глубоко нас задевает. И это не потому, что они бесчувственны. Наоборот, они очень чувствительны. Они чуют, что у нашей щедрости есть свои мотивы, причём бессознательные, так что мы и сами их не осознаём. Когда мы, как Карен, даём и даём, пока не иссякнем, обычно мы делаем так потому, что это кажется нам единственным способом заставить других признавать нас и поддерживать с нами отношения. Если мы не будем давать, дети не будут нас любить. Они никогда не ценят нас за то, кто мы есть, а только за то, что мы даём. Мы так думаем потому, что очень мало верим в собственную ценность, в собственное "я". На самом глубоком уровне мы боимся, что лишены того самого главного, без чего нет хорошего родителя. Без наших величественных жестов жертвенности наши дети, супруги, соседи, родители разглядят в нас эту недостачу. Даём ли мы детям именно то, что им нужно? Нет, скорее, мы даём им то, что (как мы надеемся) заслонит отних недостающее нам. И вот мы строим свою жизнь вокруг детей, терпим унижения и продолжаем давать.

Давая и давая до полного изнеможения и истощения всех запасов, мы создаём впечатление, что слишком вовлечены в воспитание детей. А на самом деле недостаточно. Мы не рискнули просто быть с ними, дать им увидеть, кто мы такие, независимо от того, что даём. Мы не можем поверить, что они будут любить нас просто за то, что мы – это мы. И мы даём, и сокрушаемся неблагодарностью детей, и не понимаем, что они интуитивно чуют наши подсознательные мотивы – быть им нужными, пряча свои слабости, внушать им чувство долга. Наши дети начинают презирать всё, что мы им даём, ощущая, что это способ ими манипулировать.

Нашу склонность к чрезмерной любви и щедрости можно понять в свете того, чего мы ждём и чего хотим от своего положения родителей. Если бы наши родительские потребности не были столь насущными, мы перестали бы давать, как только увидели, что это делает с нашим выросшим ребёнком, которому нечем с нами расплатиться.

Жизненно важно начать различать, даём ли мы из любви и желания обеспечить нужды детей или чтобы компенсировать наши собственные неудовлетворённые потребности. В последнем случае реально не удовлетворяются ничьи потребности. Дети не могут быть ответом на страдания, проблемы и горести всей нашей предыдущей жизни. И вообще, никакие отношения не могут: ответ должен прийти изнутри. Чрезмерная щедрость, чрезмерная погруженность в жизнь и проблемы наших выросших детей создают помехи, отвлекающие наше внимание от самих себя. Мы начинаем следить за достижениями и достоинствами своих детей, ища в них исполнение собственных желаний. Часто мы из побуждений любви – и своих потребностей! – оказываем детям очень плохую услугу. Беря на себя их обязанности, добросовестно стараясь "наладить" всё, что не ладится в их жизни, снабжая тем, чем они могут обеспечить себя сами, мы растим людей, которые никогда не видят необходимости отвечать за самих себя. Нашим детям не удаётся развить в себе чувство самодостаточности. Они приучаются очень многого ожидать от других, находить оправдания своей неспособности расплачиваться. Становясь взрослыми, они плывут по течению и барахтаются в потоке жизни, не получают удовлетворения и возмущаются, считая, что им положено начинать сразу с самого верха.

Давая слишком много, мы добиваемся противоположного тому, чего хотели. Мы перестаём давать только тогда, когда вдруг, как Карен, выясняем, что хорошенького понемногу, что наше благополучие не менее важно и что пусть они лучше управляют своей жизнью, а не нами. Нашим детям пойдёт на пользу развязать путы зависимости от нас, а нам не повредит сосредоточиться, в виде исключения, на себе и своих потребностях. Почему бы в следующий раз перед тем, как начать давать, не остановиться и не спросить себя:

– А не делаю ли я из проблем детей средство отвлечения от собственных страданий и чувства вины?

– Что я даю своим детям: то, что им действительно необходимо, или, то, что считаю нужным сам?

– Не боюсь ли я попросить чего-либо взамен? Может быть, у меня сомнения в том, достоин ли я этого?

– Не потому ли я нежу своих детей, что отождествляюсь с ними и получаю удовлетворение, на самом деле причитающееся им? Иными словами, не себя ли я балую?

– Правильно ли, что я учу детей брать у других, а не удовлетворять свои потребности самостоятельно?

Дата добавления: 2015-07-26