Вооружение

Образцы боевой техники рассматриваемого времени, за редчайшим исключением, к сожалению, не сохранились. Поэтому воинский убор русской рати фактически неизве­стен и в большой мере загадочен. Пробел в наших зна­ниях, однако, в какой-то мере восполним. Привлекая про­изведения Куликовского цикла, миниатюры, сравнитель­ный материал, можно попытаться представить, как и чем были оснащены наши далекие предки в тревожную пору великой битвы.

Письменные источники не оставляют сомнения в том, что и вооружение русского воина, и использование боевой техники в эпоху Куликовской битвы были в большой мере традиционными. Здесь важно отметить прочную и живи­тельную связь военного дела XIV в. с предшествующим временем. Так, еще в XII в. выработалась определенная очередность применения в бою «орудий войны». Схема­тично эта очередность (по мере сближения враждующих ратей) проявлялась в переходе от лука и стрел, иногда сулиц, к таранному удару на копьях, а затем к рукопаш­ной с мечами, саблями, реже — топорами, булавами и ше-стоперами. Такая же последовательность использования боевых средств отражена в Сказании о Мамаевом побоище в сцене схождения враждующих войск: «И бысть труск и звук велик от копейнаго ломления и от мечнаго сече­ния».¹ За этой фразой угадывается удар строя копейщи­ков, перешедших затем к поражению мечами. В более развернутом виде столкновение противников передается в следующих драматических, впрочем вполне соответству­ющих своему моменту, словах: «Удариша кождо по коню своему и крикнуша вои единогласно... и крепко ступи-шася. Треснуша копия харалужная, звенят доспехи злаченыя, стучат щиты черленыя, гремят мечи булат-ныя и блистаются саблей булатныя... и трепетали силнии молние от облистания мечнаго и от сабель булат­ных, и бысть яко гром от копейнаго сломления».² Описа­ния Куликовской битвы подчас настолько выразительны

и эмоциональны, что читатель как бы сам становится не­вольным участником события, когда «щепляются щиты богатырьския от вострых копеец, ломаются рогатины бу-латныя о злаченыя доспехи. Льется кровь богатырская по седельцам, по кованым. Сверкают сабли булатныя около голов богатырских. Катятся шеломы злаченые с ли­чинами добрым конем под копыта».³

Передавая внешние эффекты борьбы (здесь нельзя от­рицать элементов определенной трафаретности), ле­тописцы и древние книжники верно обрисовывали типич­ную картину боя, когда крики идущих в атаку бойцов, стоны раненых, ржание и топот лошадей, звон и треск ору­жия свидетельствовали о неимоверном напряжении вою­ющих сторон. Что же касается Куликовской битвы, то ожесточение ее участников, судя по подробным записям, превосходило таковое в других сражениях: «От ржания же и топота конска и стенания язвенных не слышати было ни­коего речения, и яко князи и воеводы, ездясче по полком, не можаху ничто устрояти, зане не можаху слышати».⁴

Описание снаряжения «русских сынов», помещенное в Сказании о Мамаевом побоище, относится к одному из самых образных мест древнерусской литературы: «До-спехы же русскых сынов аки вода в вся ветры колыба-шеся. Шеломы злаченыя на главах их аки заря утренняа в время ведра светящися. Яловци же шеломов их аки пламя огньное пашется».⁵ Блеск («горение») доспеха всегда поражал очевидцев и для XIV в. вполне реален. В течение этого столетия кольчуга постепенно заменялась или дополнялась всякого рода пластинчатыми прикры­тиями корпуса, рук и ног. Такое прикрытие в бою выстав­лялось напоказ. Сверкавшие металлом ряды воинов про­изводили сильное психологическое впечатление, в этом выражалась готовность войска померяться силами с про­тивником. Лишь в XVI в. воины в боевой обстановке стали прикрывать металлические части своего снаряже­ния мягкими цветными одеяниями.⁶

В сиянии своего предохранительного вооружения рус­ская рать утром 8 сентября вступила на Куликово поле. Одновременно с другой его стороны к месту побоища подходили полки Мамая. «Татарьскаа бяше сила видета мрачна потемнена, а русскаа сила видети в светлых до-спехех, аки некаа великаа река лиющися или море коле-блющеся, и солнцу светло сияющу на них, и луча испу-

щающи, и аки светилницы издалече зряхуся».⁷ Противо­поставление двух сил по их «свечению» навеяно отнюдь не только тем, что солнце в момент сближения войск ос­вещало русские полки, а татары шли с противоположной стороны. В этом угадывается определенное техническое различие двух военных миров. Известно, что монголо-та-тары испытывали хронический недостаток в металличе­ском снаряжении и часто применяли пропитанный в смоле кожаный доспех или такой же, состоящий из не­скольких рядов кожи, войлока, ткани. Прикрытия из кожи, естественно, не отличались тем блеском, который так выделял русский строй. Было бы неверным истолко­вывать подмеченное различие как признак неполноцен­ного оснащения ордынского войска. Часть ордынцев, и прежде всего командиры, несомненно располагала пластин­чатым доспехом, который блестел так, что человек мог увидеть в нем свое лицо.⁸ Во всяком случае отечествен­ные источники, упоминая крепкие татарские доспехи и шлемы, пишут о них как о металлических, звенящих от ударов в бою.

Выше уже говорилось, что, за исключением случайно встреченных при раскопках на Куликовом поле наконеч­ников копий,⁹ пик, стрел, кольчуги,¹⁰ мы доподлинно не знаем, как детально выглядело вооружение воинов Дмит­рия Донского. В распоряжении оружиеведа имеется, од­нако, богатый перечень военных изделий, названных в письменных источниках, главным образом в современной событию Задонщипе. Основываясь на этом перечислении, можно высказать следующие наблюдения.

Выше упоминался золоченый доспех. В XIV в. он представлял определенно пластинчатую наборную конст­рукцию.¹¹ Пластины-доски поддавались золочению или се­ребрению (новгородцы свои доспехи, например, лудили), что для кольчатой брани не практиковалось. О жесткой основе защитного снаряжения можно судить по следую­щему факту. Согласно Сказанию о Мамаевом побоище, в ходе битвы доспех великого князя Дмитрия Ивановича был «весь избит и язвен зело, на телеси же его нигдеже смертныа раны обретеся».¹² Значит, боевое прикрытие в данном случае было «дощатым», так как на кольчуге вмятины от ударов были бы не заметны.

Понятие о рассматриваемой защитной одежде дает ми­ниатюра Лицевого свода XVI в., иллюстрирующая пере-

ход русской армии через Дон для сосредоточения на Ку­ликовом поле. Мы видим воинов, которые обряжаются в доспехи, вынимая их из ящиков (рис. 4). Это безрукав-ные, закрывающие корпус одеяния с подолом, похоже, пластинчатого устройства. Сопровождающий текст гла­сит: «И тако (великий князь.—А. К.) повеле коемуждо полку чрез Дон мосты устраати, а самем в доспехи наря-жатися притча ради всякиа».¹³ Рисунок, следовательно, содержит о защитном снаряжении особую, сверхтексто­вую информацию.

Пластинчатые доспехи при всей их ценности вовсе не были привилегией избранных воинов. В связи с этим при­влекает содержащееся в произведениях Куликовского ци­кла новое для своего времени обозначение — «кованая рать». Источники используют его, говоря как о москов­ском войске, так и о его союзниках — новгородцах и ли­товских князьях Ольгердовичах. Понимание термина, очевидно, следует искать в том, что соответствующие доспехи прикрывали с головы до ног людей целого подразделения. Ушли в прошлое времена, когда ноги и руки одетого в кольчугу бойца были открыты. Та­кое наблюдение подтверждается европейскими анало­гиями.

В Западной Европе «век кольчуги», бывшей у воинов часто единственной боевой одеждой, закончился примерно в 1250 г. и дальнейшее развитие шло по линии изготовле­ния все более полного пластинчатого прикрытия, нередко сочетавшегося с кольчугой. Эволюция доспеха в сторону всесторонней защиты воина происходила и на Руси, что вызвало появление обозначения «кованая рать». В даль­нейшем, в XV в., оно неоднократно использовалось в ле­тописи для указания на тяжеловооруженных воинов, ко­торые в тот период составляли ядро армии, ее главную ударную силу, и в Сказании о Мамаевом побоище особо названы известным с XIII в. словом «оружники». Доку­мент конца XIV в. так представляет оружников: «От глав их и до ногу все железно».¹⁴ Трудно, конечно, вообразить, что состоящее из пехоты, конницы и разных по своему социальному положению слоев войско 1380 г. было сплошь одетым в дорогостоящий полный доспех.¹⁵ Речь скорее идет о внешнем впечатлении. Конный строй железонос-цев-оружников более всего бросался в глаза и поэтому определял общий вид построенной к бою армии.

Рис. 4. Устройство мостов через Дон и обряжение воинов в доспехи. Миниатюра Лицевого свода XVI в.

Используя наиболее полные списки Задонщины (Си­нодальный, № 790; извода Ундольского; Кирнлло-Бело-зерский) и другие источники, рассмотрим номенклатуру вооружения «Орудия войны», упомянутые в указанных произведениях, различаются по происхождению, матери­алу изготовления, внешнему виду и боевым качествам.¹⁶ Характеристика этих боевых средств по одному признаку поэтому невозможна. К примеру, одинаковые изделия адресуются разным народам, однако в данном ряду ока­зываются и особенные, типологически характерные для определенной страны или даже города.

В связи с войском Дмитрия Донского перечислены копья харалужные,¹⁷ мечи русские, литовские, булатные, кончары фряжские,¹⁸ топоры легкие, кинжалы фряжские, мисюрские, стрелы каленые, сулицы немецкие,¹⁹ шеломы злаченые, черкасские, немецкие, шишаки московские, до­спехи и калантари злаченые, щиты червленые.²⁰ К этому списку варианты основной редакции Сказания о Мамаевом побоище, заимствовавшего многие выражения из Задон-щнны, прибавляют копья злаченые, рогатины, сабли и баиданы булатные, палицы железные,²¹ корды ляцкие, доспехи твердые, шеломы злаченые с личинами.²² Воору­жение татар и их союзников в Задонщпне по сравнению с русским дано менее подробно. Это сабли и шеломы та­тарские, хиновские (в значении басурманские), боданы (баиданы—испорч. «бонады», «боеданы») басурманские, доспехи крепкие.

Знакомясь с названными выше отдельными видами вооружения русских и татар, можно утверждать, что они для своего времени вполне реальны. Вычленяются, прав­да, воинские изделия, заимствованные Задонщиной из Слова о полку Игореве, такие как мечи литовские, копья харалужные, шеломы злаченые, щиты червленые. Словом о полку Игореве навеяны такие наименования, как сабли татарские, шеломы хиновские (вспомним сабли половец­кие, стрелки хиновскне). Впрочем, оружейная терминоло­гия, взятая из Слова о полку Игореве, за немногим ис­ключением, оказалась приложимой и к XIV в. Обнару­живается лишь изменение понятий, обозначающих сталь. Ее прежнее наименование — харалуг — во времена Кули­ковской битвы вытеснилось новым — булат.

Основной набор вооружения, использовавшегося на Куликовом поле, не нов, он был принят еще во времена

Рис. 5. Засадный полк в дубраве. Миниатюра Лондонского лицевого списка Сказания о Мамаевом побоище. XVII в.

Киевской державы. Характерны в этом отношении рус­ские мечи, противопоставленные татарской сабле. Эмир Мамай, согласно Летописной повести о Куликовской битве, сокрушался о своих мечами «пресекаемых» вои­нах.²³ Установлено, что вплоть до последней четверти XV в. мечи широко использовались в конной рубке. Их полное вытеснение саблями произойдет в период образо­вания единого Московского государства.²⁴ Традицион­ными, очевидно, являлись листовидные копья и пики,²⁵ рогатины, красные щиты, легкие (т. е. боевые) топоры-чеканы, стрелы, шлемы с высоким шпилем для еловца (флажка), принятые еще в XII в., шлемы с личинами. Найденная на Куликовом поле кольчуга²⁶ изготовлена из попеременно сваренных и склепанных колец (одно скле­панное продевается в четыре сваренных) средним диа­метром 10—12 мм. Такая техника изготовления колец вплоть до 1400 г. господствовала во всей Европе.

Один из видов предохранительной одежды наименован боданой, байданой. Речь идет о короткорукавной кольчуге из крупных плоских колец. На Руси этот вид защитной одежды фиксируется в находках, относящихся к первой половине XIII в. В составе снаряжения знати байданы удержались вплоть до конца XVII в.,²⁷ что объясняется их оригинальными защитными качествами. Брони из пло­ских колец по сравнению с обычными круглопроволоч-ными примерно в 1.5—2 раза расширяли железное поле защиты, прикрывавшей человека, при этом вес доспеха не увеличивался.²⁸ В русском языке слово «бодана» (бай-дана) считается тюркским заимствованием.²⁹ Специали­стам еще предстоит выяснить, где и когда, очевидно, на мусульманском Востоке возникло столь особенное коль­чужное плетение.

На миниатюрах Лондонского лицевого списка Сказа­ния о Мамаевом побоище, датированного XVII в., у рус­ских и татар наряду с копьями и боевыми топорами изображены крюки па длинном древке. Из 64 рисун­ков эти крюки обозначены на 22.³⁰ Обычно они вместе с другим древковым оружием и стягами возвышаются над конным войском (рис. 5). В одном случае таким крюком пытаются зацепить за плечо преследуемого воина (рис. б).³¹ Сопровождающая надпись гласит: «Прибеже Мелик с дружиною своею, по них же гониша татарове». О самом приспособлении запись источника умалчивает.

Рис. 6. Татары преследуют дружину разведчиков Семена Медика. Миниатюра Лондонского лицевого списка Сказания о Мамаевом побоище. XVII в.

Рассматриваемые крюки и их использование против всадников — не выдумка художника XVII в. Еще в 1246 г. крюк, сочлененный с копьем, видел у монголов Плано Карпини. Подобное устройство известный путеше­ственник рекомендовал тем, кто боролся с монголами, «чтобы иметь возможность стаскивать их с седла, так как они весьма легко падают с него».³² В Европе XIII— XVI вв. разновидность этого оружия применяли для под­сечки ног коня; по-немецки его так и называли «конский живодер» — Robschinder.³³ Наряду с ним в Х—XV вв. спорадически использовался для стаскивания всадников укрепленный на древке серпообразный крюк.³⁴ Об уст­ройстве таких крюков, применявшихся также в осадной и военно-морской практике (например, для вырывания щитов),³⁵ можно составить представление по сохранив-

Рис. 7. Боевые серпы.

шимся швейцарским и итальянским образцам, относя­щимся к XIII-XIV вв.³⁶ (рис. 7).

В свете приведенных примеров изображение боевых крюков на отечественных миниатюрах XVII в. отражает довольно древнюю традицию использования данного при­способления. Очевидно, сами рисунки следовали каким-то не дошедшим до нас оригиналам, так как в XVI— XVII вв. во всяком случае в русской боевой практике «сваливающие крюки», сколько известно, не применялись.

Теперь коснемся названных в наших источниках неко­торых новых для второй половины XIV в. технических средств. К их числу относятся кончары фряжские. Этот древнейший по упоминаниям в Европе клинок — пред­шественник шпаги, — распространившийся в конце XIV— XV в., в разных странах имел свои наименования (пол. concerz; чеш. concir; нем. Panzerstecher; фр. estoc), но всюду был сходен по функциям. Речь идет об узколез­вийном колющем лезвии, квадратном или треугольном в поперечном сечении, длина которого превосходила 1 м-Рукоять не отличалась от мечевой.³⁷ Кончар предназна­чался для укола неприятеля, закрытого трудноуязвимой для рубки пластинчатой или кольчатой защитой, и зако-

номерно распространился в пору внедрения всякого рода усиливающих доспех деталей. Активное развитие во вто­рой половине XIV в. пластинчатой брони вполне согласу­ется с возможностью использования кончаров в Куликов­ской битве. Считают, что в дальнейшем эти клинки в Рос­сии заметного распространения не получили, в докумен­тах XVI—XVII вв. они не отысканы.³⁸ Следует, однако, учесть показания иностранцев, побывавших в России в начале XVII в. Один из них писал, что у дворян «с боку у седла висит топор, некоторые возят между ногами и сед­лом длинный кончар (stockade) без ножен на польский манер».³⁹ Так могли носить рассматриваемые клинки и в более раннее время. Наименование оружия считают за­имствованным из тюркского языка. Восточные образцы (тур., крым,-тат. xandzar— «кривой кинжал») по устрой­ству, похоже, отличались от европейских. Не случайно кончары времен Куликовской битвы обозначены как фряжские, т. е. итальянские.

Географически разнородны упомянутые в древнейших списках Задонщины кинжалы, в одном случае фряжские, в другом — мисюрские (Миср — арабское название Египта). Считается, что сам термин представляет, воз­можно, персидское заимствование (первоисточник — араб.-перс. chandzar) ⁴¹ и проник на Русь через тюркские языки Кавказа и Малой Азии не ранее XVI в.⁴² Основа­ний для столь поздней датировки появления как самого оружия, так и термина нет. Отмеченные в Задонщине кинжалы, судя по всему, соответствуют времени описы­ваемых событий. К тому же, как показывают находки, кинжалы употреблялись у нас начиная с XIII в. в фор­мах, сходных с западноевропейскими.⁴³ Со второй чет­верти XIV в. обоюдоострые кинжалы в качестве регуляр­ной, дополняющей меч принадлежности носили воины в разных концах Европы. Представители кованой рати, вероятно, не были исключением.

В числе неизвестного ранее оружия упомянуты бое­вые ножи— корды ляцкие. Это оружие замечено и изу­чено в Польше, Югославии (Дубровник), ГДР, ФРГ и Швейцарии. Сохранились образцы преимущественно XV в. Они представляют однолезвийные прямые или слегка искривленные клинки, снабженные ножевыми ру­коятями.⁴⁴ Различают образцы двух размеров: 28.5—30 (тяготеют по дате к раннему средневековью) и 40—85 см

(при ширине лезвия 2.2—4.1 см).⁴⁵ Корд использовался не только рыцарем и его слугами, но и купцами, холо­пами, крестьянами и вообще признается плебейским ору­жием. В какой-то степени он заменял меч, но стоил в 6— 8 раз дешевле последнего ⁴⁶ и был удобен в ношении. На­именование оружия восходит к перс. kard и в сербохор­ватский, чешский, словацкий, польский, украинский языки перешло через тюркские или, возможно, венгер­ский.⁴⁷

Лингвистические наблюдения наш пример подтвер­ждают. Для XIV в. корд, как и кончар, судя по сопро­вождающим их определениям «ляцкие» и «фряжские», были оружием, попавшим на Русь не с Востока, а из Центральной Европы и генуэзских колоний Крыма.

Одним из древнейших списков Задонщины (Синодаль­ный, № 790) отмечены «обышаки московские». Здесь описка исказила первоначальное правильное чтение:

«Гремели князей русских доспехи и мечи булатныя и шишаки московския» ⁴⁸ Слово «шишак», как полагают, — турецкое или венгерское заимствование. Впервые оно встречено в духовном завещании великого князя Ивана Ивановича примерно 1358 г. и, возможно, обозна­чало парадный военный головной убор (либо его де­таль).⁴⁹ Если о назначении чечаков высказаны различ­ные точки зрения, то родственные ему, названные в За-донщине «шишаки московские» — бесспорно древнейшее в Европе упоминание несомненно боевого наголовья, ко­торое в середине XVI в в связи с турецким военным вли­янием распространилось у кавалеристов Венгрии, Поль­ши, Сербии и Германии.

Старейшие русские археологически найденные ши­шаки датируются примерно 1500 г. Типичные образцы представляли полусферическую, реже — пирамидальную каску с назатыльником, наушами, козырьком и пропу­щенной сквозь него носовой стрелкой. Шишаки по вы­соте (20—25 см) были в 2 раза ниже сферического шлема — шелома, несомненно также применявшегося во­инами в 1380 г. Представление о рассматриваемом бое­вом наголовье дает миниатюра Сказания о Мамаевом по­боище XVII в (собр ГБЛ, рис. 8). Мы видим ратников, имеющих только шишаки. Очевидное предпочтение, от­даваемое художником этому роду прикрытия головы, на­веяно современной ему действительностью. Ведь шишак

Рис. 8. Великий князь Дмитрий Иванович осматривает полки, построенные на Куликовом поле. Миниатюра Сказания о Мамаевом побоище. XVII в.

как солдатская принадлежность удержался в снаряжении войска вплоть до конца XVII в.⁵⁰

И в Задонщине, и в Сказании о Мамаевом побоище (в печатном варианте) впервые в отечественных источ­никах отмечены «калантыри злачены». Доспех этот в точ­ности неизвестен. Считают, что он состоял из двух за­стегивающихся на боках и плечах безрукавных половин. Каждая половина в свою очередь имела несколько рядов крупных соединенных кольцами пластин. Наспинные до­ски делались мельче.⁵¹ Калантари (колонтари) использо­вались в позолоченном виде в России и в середине XVI в.⁵²

По мнению В. Л. Виноградовой, в обоих упомянутых произведениях о Куликовской битве «злаченые калан­тыри» — термины, не соответствовавшие оружию XIV в., а навеянные поздней эпохой — XVI—XVII вв.⁵³ С этим справедливо не согласился Л. А. Дмитриев, указавший, что Кирилло-Белозерский список Задонщины (где инте­ресующее нас слово присутствует) заставляет говорить о более раннем возникновении термина — во всяком слу­чае не позже середины XV в.⁵⁴ С моей точки зрения, нет препятствий соотнести калантари с эпохой Дмитрия Дон­ского. В данной связи следует отметить, что происхожде­ние рассматриваемого термина указывает на Среднюю Азию. Имеется, например, в виду встреченное в «Книге побед» Шереф ад-Дина Йезди под 1395—1396 гг. назва-лие административного чина «калантар» (старшина).⁵⁵ Видимо, с этим персидским и таджикским словом и сле­дует связывать обозначение одноименного защитного прикрытия.

Итак, перечисленное в произведениях Куликовского цикла вооружение русского войска характеризуется как евразийское по своему составу и происхождению. Оно включало изделия Запада (мечи, шлемы, сулицы, кончары, корды, кинжалы), Востока (шлемы, байданы, калантари) и собственные (мечи, сабли, щиты, шишаки, стрелы, пла­стинчатые доспехи). Номенклатура вооружения произве­дений Куликовского цикла указывает на широкую осве­домленность московских оружейников о военных новин­ках Запада и Востока. Здесь угадывается активность рус­ских торговых и технических связей со Средней Азией, Кавказом, Крымом, Литвой и Ливонией.

Судя по таким наименованиям, как шишак, байдана, калантарь, еловец, булат, в русскую военную лексику

проник ряд восточных наименований, впрочем не всегда непременно указывающих свой географический первоис­точник. Некоторые из них (корд, кинжал, кончар) в Во­сточной Европе появились, видимо, не с Востока, а с За­пада или генуэзского юга.

Было бы неверным представлять вооружение армии

Дмитрия Донского эклектически набранным со всего мира. Привозные образцы приспосабливались к местным условиям и сами обогащали местное военное дело. Такие наименования, как «байданы булатные», «калантари зла­ченые», «шишаки московские», предполагают местное из­готовление этих вещей по привозным образцам.

Удивительно само разнообразие «орудий войны». Не­смотря на изнурительные сражения, постоянное разру­шение городов и мастерских, традиционный военный ар­сенал Руси предстает к моменту Куликовской битвы по­полненным техническими произведениями международ­ного класса. О какой-то отсталости или односторонней ориентации на татарские военные обычаи говорить не приходится. На Руси XIV в., видимо, осуществлялся ши­рокий и самостоятельный отбор наиболее приемлемого западного и восточного воинского снаряжения. Харак­терно, что именно в XIV в. деятельность того или иного политического и военного руководителя оценивалась в за­висимости от того, насколько он «ратное художество от-всюду навыщаше и в сих искусен бываше, и мужествен,

и крепок, и страшен супостатом».⁵⁶

Полностью воссоздать международный по своему со­ставу боевой арсенал Руси XIV в., к сожалению, затруд­нительно. Произведения Куликовского цикла высветили лишь отдельные факты. Действительное развитие воен­ного производства было много богаче. Показатель возрос­шей активности военного ремесла эпохи Дмитрия Дон­ского — освоение пороха и пушек, новых форм щитов,⁵⁷ шлемов, защитной одежды, колющего оружия, все возра­стающее производство доспеха и белого оружия из бу­лата.

Русское военное дело в XIV в. переживало период возрождения. Оно при этом вовсе не находилось в евро­пейской изоляции или вследствие татарского ига — под подавляющим влиянием Востока. Русь Дмитрия Донского сохранила и приумножила завещанное Киевской держа­вой сочетание собственного и международного оружей-

ного мастерства. Победа на Куликовом поле была дости­гнута благодаря использованию не столько восточных, сколько общеевропейских боевых средств и приемов ве­дения ближнего боя.

ПРИМЕЧАНИЯ

' Повести о Куликовской битве. М.; Л., 1959, с. 69.

² Дмитриев Л. А. Вставки из «Задонщины» в «Сказании о Мамаевом побоище» как показатели по истории текста этих произведений. — В кн.: Слово о полку Игореве и памятники Ку­ликовского цикла. М.; Л., 1966, с. 413—414.

³ Там же, с. 436.

⁴ Татищев В. Н. История Российская. М.; Л., 1965, т. 5, с. 146.

⁵ Повести..., с. 62—63.

⁶ Кирпичников А. Н. Военное дело на Руси в XIII —XV вв. Л., 1976, с. 34.

⁷ Никоновская летопись. — ПСРЛ, СПб., 1897, т. 11, с. 59.

⁸ Плано Карпини И. История монголов. СПб., 1911, с. 29.

⁹ В последние годы на Куликовом поле, в русле р. Средний Дубик и близ д. Хворостянки, найдены наконечники копий удли­ненно-треугольной (определенно XIV в.), листовидной и двушип-ной форм. Они хранятся в музеях Тулы и Куликова поля. Ри­сунки находок любезно предоставлены нам М. В. Фехнер.

¹⁰ На Куликовом поле произошло еще одно столкновение рус­ских и татар — в 1542 г. К этому или более позднему времени относятся найденные здесь мисюрка, бердыши, а также пистолет с кремневым замком (Нечаев С. Д. 1) Описание вещей, найден­ных на Куликовом поле. — Вестн. Европы, СПб., 1821, № 24, с. 348—350, рис. 1; 2) О найденных на Куликовом поле двух старинных оружиях.—Там же, 1823, № 8, с. 307—311, рис. А, В;. Марков А. Татарский шлем, найденный на Куликовом поле. — Вестн. археол. и ист., СПб., 1885, вып. 3, с. 63—66).

¹¹ Кирпичников А. Н. Военное дело..., с. 33—34.

¹² Никоновская летопись, с. 63.

¹³ БАНРО, 31.7.30, т. 2, л. 75.

¹⁴ Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие. Л., 1971, вып. 3, с. 60.

¹⁵ В Сказании о Мамаевом побоище говорится о А. Пересвете, вступившем в поединок с татарским богатырем: «На главе его шелом архангельскаго образа, въоружен скимою повелением игу­мена Сергия» (Повести..., с. 69). Это дало повод считать, что Пересвет сражался в поединке лишь в монашеской одежде, без­защитным. Думаем, что такое заключение неверно. Судя по многочисленным средневековым примерам, конный витязь, на всем скаку направлявший свое копье в противника (что было и в данном случае), как правило, был снабжен защитной одеждой, иначе он первым обрекал себя на верную гибель. Вступив на Куликово поле, Пересвет, похоже, не знал о предстоящем по­единке, но как «ведомый ратник... полки умеюща рядити» (Ни­коновская летопись, с. 53, 145) был несомненно снаряжен так,

чтобы принять ближний бой. Сомнения разрешает Задонщина, упоминающая, что Пересвет на поле боя скакал на борзом коне, «злаченым доспехом посвечиваше» (см.; Слово о полку Иго-реве..., с. 538, 543, 554). Выйдя на поединок, герой поверх предохранительного вооружения был, видимо, облачен в куколь с 5—10 крестами и мантию (Повести..., с. 195).

¹⁶ Т ворогов О. В. «Слово о полку Игореве» и «Задонщина». — В кн.: Слово о полку Игореве..., с. 339.

¹⁷ В реконструированном В. П. Адриановой-Перетц тексте За­донщины помещены копья фряжские, а следует на этом месте читать «кончары фряжские» (ср.: Воинские повести Древней Руси. М.; Л., 1949, с. 37, 271).

¹⁸ Слово подвергалось постоянной порче, его писали как «чары», «кафыи», «колчары», «колчаны».

¹⁹ Применение немцами сулиц как обычное отмечено и в Грюнвальдской битве (Барбашев А. Танненбергская битва.— ЖМНП, 1887, дек., с. 179).

²⁰ Тексты Задонщины см.: Слово о полку Игореве-.., с. 535 ел.

²¹ Железная палица вместе с копьем упомянута в Сказании в руках князя Дмитрия Ивановича (Повести..., с. 67). У всад­ника, выезжающего на бой, источники обычно называют копье, меч или саблю. Указание в данном случае на палицу, видимо, навеяно былинными образами.

²² Дмитриев Д. А. Вставки из «Задонщины»..., с. 399, 436;

Моисеева Г. Н. К вопросу о датировке Задонщины.—ТОДРЛ, Л., 1979, т. 34, с. 274.

²³ Повести..., с. 36.

²⁴ Кирпичников А. Н. Военное дело..., с. 26—27.

²⁵ Нечаев С. Д. Описание вещей..., с, 348—349.

²⁶ Кольчуга, по сведениям, любезно предоставленным Ю. В. Шокаревым, имеет запах на груди длиной 23 см. Ширина с рукавами (они ниже локтя) 133 см, ширина в подоле и под­мышках 74 см, длина от плеча до подола 89 см. Клепаные кольца кольчуги в сечении уплощены, соединены сквозной за­клепкой. Толщина колец 1—1.5 мм. Вес имеющей повреждения кольчуги 10 кг 300 г (ГИМ, инв. № 85687/11501). В литературе в качестве кольчуги, найденной на Куликовом поле (данные М. М. Денисовой), фигурирует другая, из собрания РИМ; изго­товлена она в той же технике, что и описанная выше (ср.: Кир­пичников А. Н. Военное дело..., табя. XVII).

²⁷ Денисова М. М., Портнов М. Э., Денисов Е. II. Русское ору­жие. М., 1953, с. 60.

²⁸ Кирпичников А. Н. Древнерусское оружие, вып. 3, с. 14.

²⁹ Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М., 1964, т. 1, с. 103.

³⁰ Ср.: Дмитриев Л. А. Лондонский лицевой список Сказания о Мамаевом побоище. — ТОДРЛ, Л., 1974, т. 28, с. 179, рис. 7, 8. — Благодарю Л. А. Дмитриева за предоставление полной серии этих только частично опубликованных миниатюр.

³¹ Использование крюка показано еще на одной миниатюре другого списка Сказания о Мамаевом побоище, также XVII в. (см.: Сказание о Мамаевом побоище/ Сост. Л. А. Дмитриев. Л., 1980, рис. 19).

³² Плано Карпини И. Указ. соч., с. 29, 40. ^эв Seitz H. Blankwaffen I. Wurzburg, 1965, S. 232—234, Abb. 144, H.

³⁴ Ellehauge M. Certain phases in the origin and development of the glaive. Copenhagen, 1945, fig. 4; Wagner E., Drobna Z., Dur-dik J. Kroja, zbroja a zbrane doby predhusitske a husitske. Praha^ 1956, с. V, tab. 35, 6.

³⁵ Ср.: Der Konigsspiegel. Leipzig; Weimar, 1978, S. 133, 136.

³⁶ Puricelli-Guerra A. The glaive and the bill.—In: Art, arms and armour. An international anthology, 1979—1980. Chiasso, 1979, vol. 1, p. 8—11, fig. 21—25.

³⁷ Seitz H. Op. cit, S. 171—172, Abb. 108; Zygulski Z. Bron w dawnej Polsce. Warszawa, 1975, p. Ill, fig. 37, h; 55.

³⁸ Денисова M. M.; Портнов M. Э., Денисов E. H. Указ. соч., с. 25—26.

³⁹ Danckaert J. Reyse, ofte voygie gedaen door Moscovien ofte Bus-Landt. Tot Dordecht, 1652, s. 151; ср.: Висковатов А. В. Исто­рическое описание одежды и вооружения российских войск. СПб., 1841, ч. 1, с. 113.

⁴⁰ Фасмер M. Этимологический словарь русского языка. M., 1967, т. 2, с. 316.

⁴¹ Преображенский А. Г. Этимологический словарь русского языка. M., 1959, т. 1, с. 308; Фасмер M. Этимологический сло­варь..., т. 2, с. 234.

⁴² Виноградова В. Л. Некоторые замечания о лексике «Задон-щины». — ТОДРЛ, Л., 1958, т. 14, с. 199; Селимое А. А. Кин­жал. — Рус. речь, 1970. № 4, с. 85—91.

⁴³ Кирпичников А. H. Древнерусское оружие. M.; Л., 1966, вып. 1, с. 72—73; ср.: Seitz H. Op. cit., Abb. 128.

⁴⁴ Seitz H. Op. cit., S. 217, 220, Abb. 125, 129, 29, 30.

⁴⁵ Bron sredniowieczna z ziem polskich. Lodz, 1978, p. 39, tab. 24, 102—104, 111.

⁴⁶ Nadolski A. Polska bron. Bron biala. Warszawa, 1974, p. 60—61.

⁴⁷ Фасмер M. Этимологический словарь..., т. 2, с. 324.

⁴⁸ Слово о полку Иторево..., с. 553; ср.: Виноградова В. Л. Указ. соч., с. 200.

⁴⁹ «Чечак золот с каменьем с женчуги» (ДДГ, с. 16). Выска­зано мнение, что чечак обозначал не шлем, а драгоценное укра­шение, прикрепляемое к макушке или челу головного убора высшего феодала (Яковлева О. А. Термин чичак (чечак), встре­чающийся в древнерусских документах; ошибочное толкование этого термина нашими историками и истинное его значение. — Зап. Морд. науч.-исслед. ин-та яз., лит. и ист., Саранск, 1951, вып. 12, с. 146—150). Термин, заинтересовавший языковедов, видимо, тюркский. По мере странствования он менял свои со­держание и фонетический склад. Корень слов «чечак» и «ши-шак», похоже, общий, что свидетельствует о первоначальной связи двух понятий. Так, в венгерском языке sisak изначально, как думают, — женский головной убор, а затем (фиксируется с 1405 г.) — шлем (Киш Л. Происхождение слов бекеша, кучма, шалаш и шишак. — Этимол. исслед. по рус. яз., M., 1963, вып. 4, с. 63—65). Возможно, что в русском языке объединения двух понятий не произошло и родственные термины существовали

раздельно как обозначения разных наголовных принадлежностей. Шишаки, отмеченные в Задонщине, доказывают, что этим сло­вом уже примерно в 1380 г. называли воинское наголовье.

⁵⁰ Кирпичников А. H. Военное дело..., с. 31—33.

⁵¹ Висковатов А. В. Указ соч., с. 45—46. — С рассматривае­мым доспехом можно сопоставить одно изображение, опублико­ванное Э. Ленцем (см.: Лени Э. Опись оружия графа С. Д. Шере­метева. СПб., 1895, с. 6, табл. 1, 88).

⁵² Кирпичников А. H. Военное дело.... с. 40.

⁵³ Виноградова В. Л. Указ. соч., с. 199.

⁵⁴ Дмитриев Л. А. Вставки из «Задонщины»..., с. 395.

⁵⁵ Тизенгаузен В. Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. M.; Л., 1941, т. 2, с. 186.—На этот тер­мин мое внимание обратил Б. II. Маршак.

⁵⁶ Из повести о житии великого князя Михаила Александро­вича Тверского (Никоновская летопись, с. 176).

⁵⁷ Кирпичников А. H. Военное дело.., с. 46 ел.

Ход битвы, потери

По Сказанию о Мамаевом побоище, русские войска распо­ложились на Куликовом поле накануне битвы. В день сражения эти силы были построены в боевой порядок где-то до 6 ч дня.¹ Далее упоминается высокое место, откуда русское командование наблюдало за готовыми к бою от­рядами и их поднятыми стягами. Сказание приводит и другие детали пребывания войск на Куликовом поле. Здесь в обращении к войску великий князь призывал во­инов сохранять нерушимость строя. А в ночь перед бит­вой он вместе с воеводой Дмитрием Боброком, находясь между двумя враждующими силами, «испытывал при­меты». «В рассказе о гадании сказалась душа русского народа, грозного и в то же время жалостливого к своим врагам: „Земля плачет" чужеземным языком о детях своих. Эта печаль о погибших детях и неутешных мате­рях — высокая народная правда, вечная жажда мира и справедливости».²

Начало дня великого сражения последовательно, в от­личие от Сказания, с конкретным указанием времени пе­реправы через Дон, отображено в Летописной повести о Куликовской битве. Согласно ей, 8 сентября 1380 г. на рассвете русская армия в боевом порядке по наведенным накануне мостам и разведанным бродам перешла Дон. По Никоновской летописи, после перехода через реку мо­сты были разрушены. Этим предотвращалась возможность глубокого обхода и удара татар, а также литовцев с тыла.

День встречи враждующих войск был выбран не слу­чайно. Он совпал со «светоносным» праздником рож­дества Богородицы. Туман задержал сближение двух ар­мий, поэтому оно произошло с опозданием: «Бе же и мъгла тогда велика, потом же мъгла уступи, тогда пре-идоша вси за Дон... и выидоша в поле чисто на усть реки Непрядвы исполчився. И яко бысть в 6 час дни, начаша появливатися оканнии татарове в поле чисте и исполчи-шася противу хрестьян».³

«Исполчение» русских войск, которое, по свидетель­ству источников, произошло непосредственно на Кулико-

вом поле, действительно имело место, но, очевидно, в ос­новном повторяло принятое во время остановки у Дона 6—7 сентября 1380 г. Сообразно топографии местности и другим особенностям новой позиции взаимное расположе­ние полков могло быть изменено. Как бы то ни было, войска, выстроившиеся на Куликовом поле, в любой мо­мент могли принять ближний бой: «Ужо бо русскые кони окрепишася от гласа трубънаго, и койждо въинидеть под своим знаменем. И видети добре урядно плъки установ­лены поучением крепкаго въеводы Дмитреа Боброкова Волынца».⁴ В дубраву вверх по Дону был выдвинут за­садный полк под руководством князя Владимира Сер­пуховского. Ход боя показал, что татары ничего не знали об этом скрытом резерве. Дубрава, о которой шла речь, судя по старинным описаниям и планам Куликова поля, примыкала к левому крылу русских войск и частич­но находилась в его тылу на берегу р. Непрядвы.

Главнокомандующий русской армией в последний раз объехал полки. Он по дружинной традиции призвал воинов не бояться смерти «за братию нашу, за все православное христианство». Если доверять свидетельству Никонов­ской летописи, то в своей речи великий князь явно имел в виду пестрый, сборный состав областных ратей, напо­минал об общерусском единстве рода, племени и веры. «И слышавше сие... мужествени быша, яко орли лета-юще и яко лвы рыкающе на татарьские полки».⁵ В пере­даче В. Н. Татищева, воины «всюду отвесчеваху ему (князю Дмитрию.—А. К.), еже готови есми помрети или победити».⁶ Осознание борьбы за правое дело и едино­душный патриотический подъем придали войску в то гроз­ное утро новые моральные силы. Так на Куликовом поле рождался подвиг, которому суждено будет стать в веках примером беззаветного служения Родине.

В большом полку у главного знамени князь Дмит­рий Иванович отдал «царскую приволоку», коня и знаки власти своему любимцу Михаилу Андреевичу Бренко. В ходе битвы боярин Бренко, которого прорвавшиеся к главному знамени татары приняли за великого князя, погиб как герой. Во время боя противники стремились достичь и опрокинуть главное знамя и захватить или уничтожить самого командующего. Знал это правило и князь Дмитрий. Однако, возлагая свою одежду на лю­бимца, он по верному замечанию Д. Иловайского, никоим

образом не мог предвидеть все случайности предстоящего боя, предвидеть, что боярина непременно убьют вместо него самого.⁷ Эпизод с переодеванием объясняется не трусостью предводителя, а его военной предусмотритель­ностью. В. Н. Татищев сообщал, что великий князь «сам хотя полки управляти и, где потреба, явится помосчь по-давати».⁸ Об этом среди воевод шла речь еще при «уря-жении» полков накануне битвы. Тогда местом пребыва­ния главнокомандующего был определен большой полк. В предвидении переменчивых событий данное намерение оказалось изменено. Дмитрий Иванович сам решил вы­езжать в «горячие точки» сражения. Между тем главно­командующий был весьма приметен. В Никоновской ле­тописи сохранился его словесный портрет: «Беаше же сам крепок зело и мужествен, и телом велик и широк, и плечист, и чреват велми, и тяжек собою зело, брадою же и власы черн, взором же дивен зело».⁹ Выделяясь своим видом и одеянием, в бою он бы наверняка привлек внима­ние врага и послужил ему верной мишенью. Оставляя по­стоянно находившегося при знамени двойника и сам бу­дучи замаскирован под обычного воина, князь мог без­опаснее скакать от полка к полку, на ходу следить за боем и в нужный момент давать распоряжения о посылке подкреплений. Необходимость разъездов диктовалась как масштабами сражения, затруднявшими единое руковод­ство, так и отсутствием на русской части Куликова поля возвышенности, достаточно высокой, чтобы просматривать всю татарскую его сторону. В этом отношении позиция Мамая была предпочтительнее. Он в окружении свиты на­блюдал сражение с господствующего над местностью холма. Все сказанное поясним сведениями источников.

В начале сражения Дмитрий Иванович ездил в сто­рожевой полк, т. е. на переднюю линию завязавшейся борьбы, «и, мало тамо пребыв, возвратися паки в вели­кий полк».¹⁰ Разгадку такого выдвижения находим на примере среднеазиатского военного наставления, где предводителю войска рекомендовалось распознать, напа­дет ли неприятель всеми силами или отдельными отря­дами.¹¹ Находясь впереди, Дмитрий Иванович действи­тельно мог разглядеть и оценить выступавшие навстречу силы Мамая.

Наведя противника на ложный след, полководец в ходе сражения отбросил дальнейшую осторожность. Захвачен-

ный страстью борьбы и рискуя жизнью, он принял не­посредственное участие в сече. В момент схватки главных сил Дмитрий Иванович «бися в лице с татары на пръвом суиме... многа ударения прият по главе и повсеему телу», был весь «обит» его доспех,¹² пали две лошади, не уце­лела свита. Немногочисленные свидетели видели князя бьющимся в окружении татар. В конце концов оглушен­ный ударами, он, чудом избежав смерти, выбыл из боя³.

Одно из правил тимуровского полковождения гласило, что если главнокомандующий будет вынужден принять личное участие в битве, то пусть делает это не слишком рискуя собой, так как его смерть произведет на войско самое гибельное впечатление.¹⁴ О такой же заповеди на­поминали Дмитрию Ивановичу и воеводы. Они просили его не выезжать вперед, но стоять «назади или на криле, или негде в опришном месте».¹⁵ На что он отвечал: «Бра­тья моя, да потягнем вси съодиного, а сам лице свое поч­ну крыти или хоронитися назади? Не могу в том быти, но хощу якоже словом, такожде и делом напереди всех и пред всими главу свою положит за свою братью и за вся крестьяны, да и прочий, то видевше, приимуть с усер­дием дерзновение». В приведенных словах отважного во­ителя нет недостоверного. Заметил это еще летописец, записавший: «Да якоже рече, тако и сътвори».¹⁶

Феодалы XII—XV вв.—воины, зачастую любившие лихие схватки и звон оружия. Они первыми врубались в гущу врагов, увлекая за собой бойцов. Эти качества унаследовал и Дмитрий Иванович. Он командовал цен­тральным полком в битве на Воже в 1378 г. и как рядо­вой воин доблестно рубился на Куликовом поле. Позже, в год свержения монгольского ига (1480 г.), архиепископ Вассиан, призывая Ивана III на новую битву с татарами, вспоминал Дмитрия Донского, который «скочи на под­виг и напред выеха и в лице став против»¹⁷ Мамая. Иван III, осторожный политик и создатель могучего го­сударства, в отличие от своего храброго предшественника не любил сечи и избегал посещать полки.¹⁸ Век едино­борцев-князей остался позади, но их подвиги всякий раз с новой силой воодушевляли потомков.

Обратимся теперь к ходу битвы, которая, по достовер­ному показанию Летописной повести, продолжалась около 4 ч (от 6 до 10 ч; в переводе на современный счет време­ни— от 11 ч 35 мин до 15 ч 35 мин) и вызвала горестное

восклицание древнерусского книжника: «О горький час! О година крови исполнена».¹⁹

Бой завязали сторожевые полки, что скорее всего оз­начало разведку боем, обоюдное «прощупывание» сил. «Сам же князь великий наперед в сторожевых полцех ездяше и, мало тамо пребыв, возвратися паки в великий полк».²⁹ По-видимому, во время пребывания впереди бы­ло распознано намерение татар произвести схватку всеми силами. К этому же приготовились и русские части. Спу­скаясь с возвышенностей («с шеломяни»), противники начали сходиться. «И удари всяк въин по своему коню, и кликнуша единогласно „С нами бог!", и пакы: „Боже христианский, помози нам!". Погании же... свои богы на-чаша призывати».²¹ Русские шли не торопясь, ордынцы— «борзо». Неожиданно произошла заминка. Татары «не поступающе сташа... и тако сташа, копиа покладше, стена у стены, кождо их на плещу предних своих имуще, преднии краче, а задний должае».²² Перед нами доволь­но редкий в монгольской тактике случай применения пе­шего ощетинившегося копьями строя. Насколько извест­но, ордынцы в походах на Русь не использовали пехоту. Не обратились ли они к этому роду войск, убедившись в его эффективности и популярности в русских землях? Симптоматично, что в 90-е гг. XIV в. пехота была подо­бающе оценена и широко применена Тимуром.

Внезапная остановка татарской конницы под прикры­тием пеших копейщиков в самый, казалось бы, неподхо­дящий момент сближения ратей точно объяснена Нико­новской летописью: «Ибо несть места, где им разступи-тися». Очевидно, поле боя оказалось для ордынцев слиш­ком тесным, и они задержались, чтобы перегруппировать силы, видимо, только тогда обнаружив всю невыгоду предложенного им места сражения.

Во время упомянутой задержки состоялся поединок инока Пересвета и татарского богатыря. Оба храбреца сшиблись на копьях, поразив друг друга. Исход поедин­ка рассматривался обычно как предсказание победы ка­кой-то одной стороны; здесь же обе воюющие стороны оказались перед неизвестностью, как бы в равном положе­нии. Сразу же после поединка (в 7 ч дня) рати пошли на бой всеми силами.

Развернувшуюся затем на Куликовом поле картину боя историки представляют как одновременное столкно-

Рис. 9. Построение полков на Куликовом поле в период сближения и завязки сражения. Схема-реконструкция.

1 — сторожевой полк; 2 — передовой полк; з — полк правой руки, 4 — полк левой руки, 5 — большой полк; 6 — засадный полк; 7 — резерв большого

вение трех расположенных по фронту длиной 5, 5.5 и даже 10 км²³ русских полков с татарскими (строй послед­них неизвестен). На исследователей влияет сама трехчаст­ная схема линейной разбивки войска (на чело и два кры­ла). При этом не учитывается и топография поля битвы. Полки помещают перед холмами, реками, долинами, а то и на месте вырубленных в XIX в. дубрав. Такие рекон­струкции вряд ли убедительны. Растянутость подразде­лений на поле брани делала бы их плохо управляемыми. Построенные в боевой порядок полки имели перед собой не пересеченную местность, а открытое ровное пространст­во (по словам Никоновской летописи: «Поле чисто и ме­сто твердо»). Кроме того, как сами полки, так и состав­ляющие их отряды могли выдвигаться на передовую по­зицию не все сразу, а, как подсказывают примеры меж­дународного полковождения, последовательно, сообра­зуясь с подходящими силами противоположной стороны. В рассматриваемом случае источники указывают на пер­воочередное выдвижение к фронту боя не трех, а двух подразделений, а именно полков передового и правой руки (рис. 9). О двух вступивших в бой полках сообщают

7 А. Н. Кирпичников

летописная и распространенная редакции Сказания о Мамаевом побоище, а также точная в деталях Никонов­ская летопись²⁴ Сказание основной редакции называет, правда, три встретивших татар русских полка, но тут же добавляет, что отряды «поганых» двигались навстречу «обапол», т е. по обеим сторонам поля ²⁵ В период сбли­жения противников поле сражения было, возможно, раз­делено продольно на две части по числу занимающих его по фронту подразделений Объяснить все это можно только относительной узостью места сражения, на ко­тором как русские, так и татары не могли развернуть крупные силы

В ходе завязавшегося сражения первоначальный бое­вой порядок изменился, во всяком случае был уплотнен Татары старались ввести в бой одновременно как можно больше войск. В дело были брошены главные силы: «И о часе седьмом соступишась обоюду крепце всеми силами и надолзе бишася».²⁶ Ожесточение боя нарастало. Вместе с этим усиливалась ставшая неимоверной теснота. С не­отразимой документальностью воспроизводит картину ру­копашной Никоновская летопись: «И паде татарьское те­ло на христьаньском, а христианьское тело на татарьском, и смесися кровь татарскаа с христианьскою, всюду бо множество мертвых лежаху, и не можаху кони ступати по мертвым не токмо же оружием убивахуся, но сами себя бьюще и под коньскыми ногами умираху, от вели-киа тесноты задыхахуся, яко немощно бе вместитися на поле Куликове.. множества ради многых сил сошед-шеся» ²⁷ Характерно, что источники не упоминают о плен­ных.

В период рукопашной происходили схватки отдельных единоборцев. С редкой подробностью сообщает об этом Летописная повесть о Куликовской битве: «Инде бяше видети русин за татарином гоняшеся, а татарин сии на-стигаше, смятоша бо ся и размесиша, кийждо до своего супротивника искаше победити».²⁸ Источники сохранили описание волнующих эпизодов схваток этих людей. Так, Стефан Новосильский рассказывал, что, увидев уже пе­шего великого князя, бившегося против четырех врагов, пытался ему помочь, но не сумел из-за множества убитых быстро подъехать. Едва смог поразить одного из насту­павших на Дмитрия Ивановича, как на него самого на­ехало трое. От верной гибели Новосильского спасла слу-

Рис 10 Начало битвы. «Соступление» войск. Миниатюра Лицевого свода. XVI в.

чайность — он сорвался с коня и «пребых... во трупу мертвом».²⁹

В описаниях Сказания о Мамаевом побоище отчетливо угадывается, что организованная борьба велась не от­дельными храбрецами, а сплоченными подразделениями. Во время рукопашной из строя выбывало в некоторых случаях сразу несколько находившихся рядом воинов. Иногда это были князья и бояре с их окружением, люди одного города или вотчины, родственники, бойцы малой тактической единицы. После окончания битвы на поле боя нашли павших рядом белозерских, угличских, доро­гобужских князей. Рядом лежали слуга и господин. Люди, судя по всему, умирали примерно на тех же местах, где сражались и держали строй бок о бок друг с другом.

Тесный бой слитных подразделений весьма точно пе­редают миниатюры Лицевого свода XVI в. (рис. 10). В ходе побоища массовые потери понесла русская пехота:

«Аки древеса сломишася и аки сено посечено лежа-ху».³⁰ Судя по этой записи, полегли целые ряды бойцов. Сопровождая текст миниатюра Лицевого свода довольно реалистически передает избиение «пешцев» всадниками с саблями (рис. 11). Все свидетельства о битве достоверно раскрывают важнейшее тактическое правило средневе­ковья, заключавшееся в том, что результативный бой велся слитными построениями. Как только они раз­рушались, организованное сопротивление прекращалось, а уцелевшие обращались в бегство.

Сражения XIV в., как удается установить, отличались от таковых же, например, XII в. применением последо­вательных многократных атак и большей самостоятель­ностью действий отдельных подразделений. Относится это и к рассматриваемой битве. К финальной ее фазе при­надлежит сообщение В. Н. Татищева о том, что «татаре бо въезжаху в руские полки, а руские в полки татар­ские».³¹ Указанный прием реален и связан с глубоким вклиниванием тактических единиц в ряды друг друга В параллель приведем слова Шереф ад-Дина Йезди, от­носящиеся к битве Тимура и Тохтамыша в 1391 г., о том, что один из противников прошел сквозь строй другого и, остановившись, построил свои ряды в его тылу.³² Сопо­ставление русских и среднеазиатских источников, каса­ющихся военного дела, в данном случае лишний раз

Рис. 11. Татары наступают на русскую пехоту. Миниатюра Лицевого свода. XVI в.

убеждает в международном сходстве ряда тактических правил конца XIV в.

Если начальная стадия битвы описана в источниках с подробностями, то ее середина и финал были почти полностью заслонены эмоциональной стороной собы­тия. Тем более ценны уникальные сведения, приведен­ные В. Н. Татищевым, о действиях полков в разгар бит­вы, что отнюдь не расходится с отдельными, подчас слу чайными замечаниями на эту же тему других источников Куликовского цикла. Остановимся на выяснении этих недостаточно установленных событий.

Общая рукопашная, развернувшаяся на Куликовом поле в разгар битвы, перемалывала силы враждующих, но не давала им перевеса. Убедившись в том, что обойти русских невозможно, татары сконцентрировали свой удар в центре русского построения. Им, очевидно, удалось прорвать фронт выдвинутых вперед русских полков и по­дойти к большому полку. По словам В. Н. Татищева, это подразделение (включавшее владимирцев и суздальцев), «бияся на едином месте, не можаше одолети татар... ни татары могусче я сломити». Активную поддержку центру оказали отряды правого крыла. Там князь Андрей Оль-гердович неоднократно атаковывал татар, «но не смеяше вдаль гнатися, видя большой полк недвижусчийся, и яко вся сила татарская паде на середину (этого полка. — А. К.)... хотяху разорвати».³³ Очевидно, имелся в виду разрыв строя главного подразделения на изолированные группы в целях их последующего уничтожения. Одновре­менно ордынцы начали теснить левое крыло русских.

На исходе 8 ч дня татары захватили инициативу в свои руки. Настал кризисный момент сражения. Каза­лось, что они «от всюду заидоша, оступиша около христьян».³⁴ Множились общие потери. Сеча затронула не только рядовых бойцов, но и командиров. «Начаша тата-рове одолевати и уже много от... князей, бояр и воевод аки древеса склоняхуся на землю».³⁵ Выбыл из строя главнокомандующий — князь Дмитрий Иванович — и был убит его двойник — боярин Михаил Андреевич Бренко. Положение усугублялось тем, что русским «солнце бе во очи и ветр».³⁶ Древние считали такое положение крайне невыгодным для боя.

Неприятелю удалось вклиниться в боевые порядки русских и в большом полку подсечь главное знамя вой-

ска. Обычно в сражении это вело к незамедлительному бегству. Однако произошло почти невероятное. Несмотря на зловещие признаки разъединения строя и частичного нарушения боевого порядка, русские части, проявив бес­примерное упорство, стойко сопротивлялись. Паника ко­снулась лишь неких московских «небывальцев», которые «на бег обратишася».³⁷ Но отступать было некуда. В тылу протекали Непрядва и сложный для переправы Дон. Между тем поле битвы превратилось в огромное побоище:

«Бывшу же яко девяти часом, и бысть такая смятня, яко не можаху разбирати своих».³⁸ Ордынцы, судя по тому что они «всюду одоляюще», ввели в дело, видимо, все свои силы, не оставив резерва. Это был роковой просчет. Увлекшись преследованием полка левой руки, татары ми­новали дубраву. В это время с фланга и тыла на них внезапно обрушился засадный полк. В. Н. Татищев при­бавляет здесь еще одну неизвестную подробность: «А князь Дмитрий Ольгердович созади большаго полку всту­пи на то место, где оторвася левый полк, и нападе с се-веряны³⁹ и псковичи на большой полк татарский».⁴⁰ Речь идет о частном резерве великокняжеского большого полка. Назначение подобного подразделения обрисовано в «Кни­ге побед» Шереф ад-Дина Йезди. Его, по словам восточ­ного историка, ставили позади главного корпуса, с тем чтобы «во время самого разгара сражения, когда сходятся храбрецы с обеих сторон, схватиться друг с другом; если у одной из частей его (Тимура.— А. К.} победоносного войска будет нужда в подкреплении», эти люди будут го­товы прийти на помощь.⁴¹ Приведенная подробность во­енной тактики Тимура лишний раз подтверждает правдо­подобность и невыдуманность татищевских известий о перепитиях Куликовской битвы.

Удар засадного полка и выступление тылового резер­ва радикально изменили ход битвы (рис. 12). Момент броска этих частей был выбран удачно: солнце и ветер переменились и были теперь направлены в лицо неприя­телю. Отряды Мамая, прорвавшиеся к Непрядве, как бы попали в мешок — были атакованы с флангов и тыла и первые подвеглись уничтожению.⁴²

В стремительном кавалерийском бою всадники быстро устают. Истекшие два часа рукопашной предельно измо­тали обе стороны. Встречный удар, который нанесли све­жие силы русских, татары выдержать не смогли. Согласно

Никоновской летописи, беспощадная оценка сложив-шейся тогда новой обстановки была дана самими ордын­цами: «Наши же руки ослабеша и плещи усташа, и ко­лени оцепенеша, и кони наши утомлены суть зело».⁴³

При появлении новых полков татарское войско охватила паника. Первым, как можно догадаться, побежал вкли­нившийся в расположение русских частей большой татар­ский полк. Наступательный порыв московских войск был настолько велик, что даже раненые, кто мог, снова всту­пили в бой. Мамай пробовал организовать сопротивление в глубине своих войск. «И ту вскоре сломите и вся та­боры их (татар.— А. К.) вземше, богатства их разнесоша и гнаша до реки Мечи (Красивой. — А. К.)».⁴⁴ Имея в ви­ду полное разрушение боевого порядка и рассыпавшихся по полю беглецов, Задонщина прибавляет: «Туто поганые разлучишася розно и побегше неуготованными доро­гами».⁴⁵ Разгром ордынцев был полный. Вооруженное преследование продолжалось всю вторую половину дня. К вечеру ратники возвратились каждый под свое знамя.⁴⁶ Боевое состояние войска вызывалось ожиданием литов-. ской армии. Было еще неизвестно, что находившийся⁽в одном переходе от Куликова поля князь Ягайло, узнав о поражении своего союзника Мамая, повернул армию и «побежа назад с великою скоростию, никим же гоним».⁴⁷

Так закончилась Куликовская битва — одно из вели­чайших сражений русской истории, в котором с беспри­мерной силой проявились мужество русских воинов и полководческий талант их командиров.

После битвы все Куликово поле было завалено телами погибших и раненых. Вид побоища поразил с трудом ра­зысканного и едва пришедшего в себя великого князя. При объезде поля главнокомандующий увидел, как сооб­щают источники, драматическую картину гибели многих своих виднейших сподвижников. Их останки в колодах были отправлены в родные места для погребения. Что ка­салось рядовых воинов, то их даже невозможно было точно сосчитать: «Зане телеса христианстии и бесурман-стии лежаху грудами... никто всех можаше познавати, и токо погребаху вкупе».⁴⁸ Похоронами занимались шесть дней — все время, пока войско, находясь на поле битвы, «стояло на костях» (рис. 13): «Повеле ямы копати вели­кие на превысоцем месте».⁴⁹ По достоверному преданию, братские могилы были устроены на месте д. Монастыр-

100 '

Рис. 12. Выступление засадного полка. Миниатюра Лицевого свода. XVI в.

щины.⁵⁰ Судя по названию, здесь раньше стоял монас­тырь, получивший имя в честь рождества Богородицы, ежегодно праздновавшегося 8 сентября.⁵¹ Источники Ку­ликовского цикла дают редкую возможность предста­вить, какое количество русских людей пало в великой битве.

В историю Руси 1380 г. вошел как год торжества по­бедителей и скорби по массовым жертвам Донского по­боища. Тогда во многих местах страны поминали убитых, а участники битвы были воспеты как национальные ге­рои: «Тем воеводам при животе честь, а по смерти вечная память». Ряд имен погибших сподвижников Дмитрия Донского был помещен в государственный пергаменный синодик, другие были сохранены летописцами и древне­русскими книжниками и оказались в местных записях и родовых преданиях. В Ермолинской летописи после списка погибших в битве предводителей добавлено, что «их же имена писана в книгах животных, зде же токмо написах князей, бояр старейших, воевод, а прочих оста-вих множества ради».⁵² Для уточнения состава главных, точнее — полковых командиров, участвовавших в великой битве, приведем их имена в том порядке, как они сле­дуют в синодике и некоторых других источниках.

В государственном пергаменном синодике,⁵³ древней­шая часть которого датируется XIV—XV вв., среди «убиенных от безбожного Мамая» оказались записаны из командиров передового полка⁵⁴ князь Федор Белозер-ский и сын его Иван, командир того же полка воевода коломенцев Микула Васильевич Вельяминов, воевода вла-

димирцев и юрьевцев Тимофей Васильевич Волуй, один из командиров сторожевого полка воевода переяславцев Андрей Иванович Серкизов, также один из командиров

сторожевого полка Михаил Иванович Акинфович, один из

командиров большого полка боярин Михаил Андреевич Бренко, полка левой руки—Лев Морозов, командир раз-

ведчиков Семен Малик Приведенный список по записи почти современен Куликовской битве и соответствует та­кому же перечню близких к рассматриваемым событиям Симеоновской—Троицкой летописей, добавляющих в этот ряд еще и Александра Пересвета ⁵⁵

Характерен состав названных выше лиц. Почти все они являлись полковыми командирами, назначенными во время построения на берегу Дона накануне сражения

рис. 13 Погребение воинов Миниатюра Лицевого свода XVI в.

Поэтому они и были по иерархическому признаку пер­выми внесены в синодик и летописи. Исключение состав­ляет окольничий Тимофей Васильевич Волуй, не числя­щийся среди полковых начальников. Согласно В. Н. Та­тищеву, в критическую фазу боя, когда враги врезались в большой полк, в котором к тому времени отсутствовали два командира: великий князь и погибший Михаил Бренко, именно Тимофей Васильевич и Глеб Друцкий (у Татищева, видимо, неточно — Брянский) «зело крепце бишеся и не даюсче татаром одолевати».⁵⁶ Совершенно очевидно, что оба этих человека в тот момент действовали как вставшие на место выбывших новые полковые руко­водители. Таким образом, первоначальные записи косну­лись в первую очередь главных войсковых предводите­лей. Из 23 таких предводителей, назначенных на донском смотре, шесть, а вместе с Т. В. Волуем семь погибли в сражении; это составляло почти треть высшего команд­ного состава русской армии.

Дата добавления: 2015-07-26