Глава 4. Безрассудная молитва матери о смерти своих детей

Безрассудная молитва матери о смерти своих детей

Когда еще я был мальчиком лет двенадцати и учился в Севском училище (Орловская губерния), стоял я и родной брат мой на одной квартире с двоюродными братьями Львом и Павлом Арембовски-ми. Старшему из них Льву было тогда лет четырнадцать, а младшему Павлу — лет тринадцать. Это было в 1815 году.

На первой неделе Великого поста мы все, по обыкновению, говели, и в субботу приобщались Святых Тайн, а в воскресенье меньший двоюродный брат наш Павел не пошел к обедне. С ним вместе остались еще несколько товарищей. Все они были здоровы, — шутили, смеялись и пускали мыльные пузыри. Но вдруг Павел почувствовал боль и жар в голове, вышел в сени и, через минуту возвратившись оттуда, лег под святые иконы, как покойник лицом кверху, — и захрипел. Товарищи сперва бросились сказать хозяину; потом подошли все вместе к Павлу и с ужасом увидели, что он побледнел, как мертвый; глаза закрылись, из них пошел гной, а изо рта пена. Еще не кончилась обедня, как уже кончил он жизнь свою.

Прибежал семинарский врач с фельдшером: думали, что угорел покойник, хотя никто из оставшихся с ним товарищей не чувствовал никакого угара, да и комната в то время еще топилась. Старались разными врачебными средствами возбудить в нем жизнь и чувство, считая смерть его припадком, хотя покойник никогда не был тому подвержен. Но через несколько минут обнаружились все признаки совершенной смерти, и через три дня мы похоронили его. Непонятной загадкой осталась для нас эта смерть доброго брата нашего.

Но надо сказать вам, что он был сын диакона, Мезенского уезда, села Подмаслова, и что отец его (наш дядюшка) жил в одном доме со своим отцом

(а нашим дедушкой) — священником, отцом Михаилом. Село это было в 180 верстах от г. Севска.

Через неделю после смерти брата к нам в Севск приехал наш дедушка, отец Михаил, — старец почтенный и серьезный. Вошел он молча в нашу квартиру и, повидавшись с нами, сел на скамье и оперся рукой на стол. Мы трое (я, брат и Лев) стояли перед ним и, видя, что он в большом огорчении, подумали, что, верно, от кого-нибудь он получил известие о смерти нашего Павла (а мы еще не успели написать к нему), и стали по-детски утешать его.

— Что же, — говорим, — делать, дедушка! Верно, Богу так угодно.

А он, между тем, спрашивает у нас:

— Что же вы не все? Где ж брат ваш Павел?

Или нет его дома?

— Да, — говорим, — нет его уже с нами, дедушка

— Да где ж он? — с изумлением спросил старец.

— Он ушел от нас в небесную страну.

— Что? Что вы говорите?

— Да ведь он умер!

Старец всплеснул руками и залился слезами. Долго плакал он, а потом и говорит нам:

— А я привез вам, детки, и еще новость, да

такую горькую и страшную новость! Ведь и отец его,

драгоценный мой Иван Михайлович, помер. На первой

неделе в воскресенье мы похоронили его.

— А у нас, — говорим, — в то самое воскресенье умер Павел.

Так мы вместе с дедушкой поплакали, сходили на могилу брата и отслужили панихиду.

Через четыре месяца после того настали каникулы семинарские. Мы с братом, по обыкновению, поехали домой, в село Долгоруково, Орловского уезда, а оттуда через две недели покойный родитель наш, священник того села, отец Андрей, поехал с нами в село Подмаслово: проведать дедушку и, особенно, утешить бедную вдову-диаконицу, у которой было восемь детей, из которых самая старшая дочь была лет шестнадцати.

Приезжаем в Подмаслово, — и узнаем, что по смерти доброго нашего дядюшки Ивана Михайловича скорбь за скорбью, смерть за смертью посещала дом дедушкин.

В тот же день, как похоронили его в Подмасловой, у нас в Севске скоропостижно умер брат Павел. Через месяц после того так же скоропостижно умер меньшой брат Григорий, обучавшийся дома. Через месяц потом самая старшая дочь-невеста, Евдокия: мыла белье в реке, поскользнулась и утонула. Из восьми детей, трех как не бывало — в три или четыре месяца. И скорбь, и ужас водворились в доме дедушки, где, бывало, с таким весельем проводили мы время в нашем детстве.

На другой день покойный родитель наш отслужил обедню за упокой дядюшки и его деток, сходили мы на их могилку и пришли домой. Все горько плакали; но всех больше убивалась по мужу и детям вдова Пелагея Ивановна. Родитель наш, сколько мог, уговаривал и утешал ее. «Не ропщи особенно, — говорил он ей, — умоляю тебя, не ропщи на Творца и Промыслителя. Хоть иногда и непостижимо для нас, но всегда премудро и праведно Он всем управляет по Своей святой воле».

А безутешно плакавшая вдова стала говорить ему:

— Неужели вы думаете, батюшка, что я плачу

только о разлуке с покойным мужем и детьми? Хоть

и больно, и горько мне, но все-таки я надеюсь когда-

нибудь на том свете увидеться с ними. Нет, мой ро

димый! есть другая, важнейшая причина моих горю

чих слез.

— О, Боже мой! — тяжко вздохнула она, и

продолжала. — Могу ли я, грешница, когда-нибудь

омыть моими слезами тяжкую вину мою пред Тобою?

Нет! верно, никогда не умалить мне праведного гнева Твоего на меня.

Ведь я, знаете ли, батюшка, что сделала? Как похоронила моего друга в воскресенье на первой неделе Великого поста, пришла домой и заперлась в своей спальне, да упала там пред образом Матери Божией, и стала, как бешеная, роптать и богохульствовать: «Матерь Божия! — кричу я, — прибери ж и моих деток!» — Да, ведь стала, кричать и вопить: «Прибери моих детей, не нужны они мне!» И вот, видите ли теперь, что со мной делается? О! помолитесь за меня, отец родной!

— Ах! Боже мой! Что ты сделала, Пелагея

Ивановна! — прервал ее отец мой.

— Да им-то, батюшка, ничего не сделала!

— Конечно, им-то ничего не сделала. По воле

Божией они восхищены были, да не злоба изменит

разум их, или лесть прельстит душу их. Но тебе-то

каково?

— Вот о том-то я и плачу и рыдаю. В селах-то

у нас, вы знаете, — обедня бывает пораньше, а в

городах попозже. Значит, в ту самую минуту, как

я пришла от обедни, похоронив покойного, и стала

молиться в спальне, — сын мой скоропостижно

умер, за 180 верст отсюда, а потом умер и другой

сын; потонула и моя милая невеста, Дуняша: не

увидела она, бедная, и церковного венца на себе за

мою страшную молитву. Так и полились на меня с

тех пор беды за бедами, скорби за скорбями, вы

прошенные и вымоленные мною самой.

Вот что значит: Смерть и живот в руце языка. (Притч.18: 21). Всяко слово гнило да не исходит из уст ваших (Еф. 4: 29). Нам надо день и ночь молиться: Положи, Господи, хранение устом моим и дверь ограждения о устнах моих (Пс. 140: 3).

Муж язычен, — по выражению Псалмопевца (Пс. 139: 12), — не обуздовает языка своего от зла (Иак. 1: 26); празднословы и буесловы— не хотят, конечно, в подобных событиях жизни человеческой видеть неисповедимых путей Божиих и при всяком необыкновенном и чудесном происшествии, в котором верующий видит непосредственное действие перста Божия, говорят: «Так случилось! Страшный случай!» Но пора бы перестать нам повторять безсмысленные: авось, небось, так пришлось, так случилось. Разве может быть действие без причины, особенно когда причина и действие так же очевидны и так же тесно связаны между собой, как источник и ручей, из него вытекающий?

Мы знаем, что и в человеческих произведениях (например, в часах, машинах, сочинениях) так иногда искусно и умно все связано и скреплено, что ничего в них нельзя случайно ни прибавить, ни убавить без того, чтобы не испортить.

А в событиях жизни человеческой, непосредственно управляемой Божиим Промыслом, отвергать все чудесное, приписывать что-нибудь безсмысленному случаю, значит то же, что сказать: странный был случай с одним человеком: он набрал в руки множество букв разного рода, бросил их на стол, и из них составилось чрезвычайно умное и чудесное сочинение. Ведь это то же, что — не любо, не слушай. Как будто можно отвергнуть действительное чудо, вымышляя небывалое? Кто-то и Суворовские победы стал однажды приписывать случаю, а смиренномудрый герой прекрасно отвечал на это: «Все говорите: случай да случай; но ведь надобно ж когда-нибудь и умку...». Так посмеет ли умный человек в премудром творении Божием что-нибудь приписывать не уму, а случаю?

(«Странник», 1860 г.).

Дата добавления: 2015-07-26