Глава 8 ВОЛЯ

Одни говорят: безвольный человек не может быть актером. Воля в творчестве — всё.

Сам Станиславский утверждает: «Действие, активность — вот на чем зиждется драматическое искусство, искусство актера»[39].

«Ошибки большинства актеров состоят в том, что они думают не о действии, а лишь о результате его <...>. Учитесь и привыкайте на подмостках не наигрывать результаты, а подлинно, продуктивно, целесообразно выполнять задачи действием, все время, пока вы находитесь на сцене»[40].

Есть ли хоть один человек, знакомый с театральной работой, который бы искренно утверждал, что актер в своем деле должен быть безвольным?

Такого человека нет, не было и не будет. Актер должен уметь владеть собой, не может быть рассеянным, должен уметь отвлечь себя от публики и т. д.

И рядом с этим, тот же Станиславский, проповедник «активности» и «задачи», в своей книге «Моя жизнь в искусстве» в главе о Штокмане рассказывает: «Моя исходная точка отправления и в режиссерской, и в артистической работе над пьесой и ролью шла по линии интуиции и чувства <...>. От интуиции, сам собой, инстинктивно, я пришел к внутреннему образу, со всеми его особенностями, деталями, близорукостью... <...> От интуиции я пришел и к внешнему образу: он естественно вытекал из внутреннего. Душа и тело Штокмана и Станиславского органически слились друг с другом: стоило мне подумать о мыслях или заботах доктора Штокмана, и сами собой являлись признаки его близорукости, наклон тела вперед, торопливая походка; глаза доверчиво устремлялись в душу объекта, с которым говорил

или общался на сцене Штокман; сами собой вытягивались вперед, ради большей убедительности, второй и третий пальцы моих рук — как бы для того, чтобы впихивать в самую душу собеседника свои чувства, слова, мысли. Все эти потребности и привычки появлялись инстинктивно, бессознательно. <...>

Стоило мне даже вне сцены принять внешние манеры Штокмана, как в душе уже возникали породившие их когда-то чувства и ощущения. Образ и страсти роли стали органически моими собственными или, вернее, наоборот: мои собственные чувства превратились в Штокманские. При этом я испытывал высшую для артиста радость, которая заключается в том, чтобы говорить на сцене чужие мысли, отдаваться чужим страстям, производить чужие действия, как свои собственные»[41].

Певцов: «Я сказал бы, что самые высшие моменты такого самосознания своей техники, самосознание того, как вы это делаете и в какой степени вы мастер и как вы руководите собой, бывают в моменты так называемого аффекта, когда, как будто со стороны, что-то налетит на вас и играет вами.

Тогда бывает такое ощущение, когда вы переходите какую-то стадию, когда вас самого несет по волнам, когда вам не нужно делать плавательных движений и когда вы держитесь на воде как поплавок.

Тогда у вас появляется это чувство радости и чувство страха, как бы не ушло это состояние, как бы оно держалось подольше, и вот-вот оно уходит... ушло... и опять труд, опять пот, опять вы должны делать усилия пловца»[42].

Одни актеры на основании опыта будут утверждать, что для того, чтобы хорошо играть, им приходится взять себя в руки, сосредоточиться, победить свою рассеянность. Другие, наоборот, назовут вам несколько случаев, когда они начинали играть вяло, рассеянно, кое-как, и вдруг их укалывало какое-нибудь слово партнера, они почему-то от этого воспламенялись, и спектакль шел так, как никогда раньше не бывало. Когда же они старались, сосредотачивались — такого эффекта не получалось.

Где же истина?

В воле или безволии?

В «активности» или «пассивности»?

В сосредоточенности или в рассеянности, отпускании себя на полную свободу?

Чтобы решить этот вопрос, надо решить сначала другой: что такое воля?

Раньше эмпирическая психология определяла волю как вполне самостоятельную функцию нашей психики, такую же самостоятельную, какими она считала мышление и эмоцию.

Раньше думали так: психика наша состоит из трех функций: ума, воли и чувства (эмоции).

Теперь взгляд на это дело совершенно изменился, и никто из психологов не думает, что воля — функция самостоятельная.

Теперь волю определяют как координацию всей деятельности нашей личности.

Сказать проще, воля есть кооперация решительно всех наших функций: тут и физические влечения, и привычки, и весь мыслительный аппарат в целом, и рефлекторные механизмы; словом, решительно вся жизнь, как физическая, так и психическая. И то влечение, которое получится в результате столкновений всех функций нашего организма (нашей личности в целом), и есть проявление воли.

Я голоден. Денег нет. Прохожу мимо гастрономического магазина, вижу соблазнительную витрину, вижу выходящих из магазина людей с покупками... и хочется вырвать, отнять эти покупки. Но поймают, арестуют — и я останавливаю свой порыв. Но есть ведь хочется... просить? стыдно! А умирать с голоду? и я заставляю себя протянуть руку... это трудно, кажется, все на меня смотрят, укоряют, презирают, и мне хочется спрятать руку и бежать... но куда? И я опять заставляю себя и протягиваю руку... Никто не подает... И вот я выдавливаю из себя насильно: «Подайте... сжальтесь»...

Какая сложная борьба! И то, что я делаю, мои поступки, есть, в конце концов, результат всей этой борьбы, которая протекает в моей целостной личности.

И то, что я в конце концов хочу, то, что я в конце концов делаю, и есть хотение всей моей личности в целом, и есть моя воля.

Теперь возьмем обстоятельства моей жизни такими, каковы они на самом деле: я сыт, мне не холодно, и все-таки вы мне скажете: идите на улицу и просите милостыню.

Я — моя целостная личность, вероятно, спросит: зачем?! Этого мне совсем не нужно. Не пойду.

Но ведь вы Любим Торцов, — надевайте рваное пальто, идите на перекресток и просите милостыню.

Я — моя целостная личность, вероятно, скажет: «Дудки! Подите сами. Я еще пока, слава богу, — я, а не Любим Торцов, и до тех пор пока я буду — я, — мне незачем ломать такую комедию».

Так будет, если я — гармоническая целостная личность. Неспособная к расщеплению.

Но если я актер, то без всякого внутреннего сопротивления я подумаю: «Любим... Я Любим Торцов, пьяница, алкоголик... голодный, холодный... Вы говорите, надо надеть на себя это рванье? Что ж, конечно, это подходящий наряд... Вот в нем я чувствую себя еще более Любимом... Пойти на улицу? Просить милостыню? Почему же? Пойду... Только мне надо и обувь другую, потрепанную... и все, что под пальто, мне тоже хочется заменить чем-нибудь более подходящим для Любима Торцова».

И вот, какая-то моя часть (и довольно большая), я чувствую, начинает ощущать себя как Любим Торцов. Ощущать себя и вести себя как он.

У нее как будто свое особое существование, свои факты жизни, своя свобода и своя воля...

Произошло расщепление, и «остатки» моей целостной личности с удивлением наблюдают, как у меня (у моей отщепившейся личности, у Любима Торцова) возникают мысли и желания, лично мне совершенно не свойственные.

Получается какое-то двойное бытие.

Двойная жизнь, двойное сознание, двойная воля.

Вот теперь уже не трудно ответить на вопрос: что нужно — воля или безволие? Активность или пассивность?

Воля есть проявление целостной личности.

А искусство актера всё основано на расщеплении целостной личности.

Значит, воля, как мы ее понимаем (кооперация сил всей нашей личности целиком) — в минуты творческого состояния актера на сцене, только тормоз. Только препятствие.

И наоборот, отказ от воли и от целостности нашей личности даст возможность расщепиться и образоваться во мне еще и другой новой личности (Любима Торцова или кого другого).

Вот еще пример, на котором видно вредное влияние вмешательства целостной личности в творчество.

Актеры спокойны, свободны. Они увлекаются жизнью действующего лица, их задевают за живое слова партнеров. Словом, они живут в «шкуре действующего лица» (по Щепкину), т. е. они находятся в состоянии творческого расщепления.

Приходит Станиславский, или кто другой, мнением кого они чрезвычайно дорожат, и — всё летит кувырком: нажим, старанье и фальшь.

В чем дело? Проснулась целостная личность.

Таким образом, первое, с чем надо бороться — это с целостной личностью. И основная техника — оградить себя от целостной личности.

---

Дата добавления: 2015-07-26