Глава XVIII прощание с ливингстоном

Ливингстон обедал рано, и Гент, возвратясь, застал стол накрытым, а доктора задумчиво прогуливавшимся пред террасой. Ливингстон сказал:

— Хорошо, что вернулись; обед готов. Я все ходил и думал о ваших больших планах, мистер Гент. В самом деле, не виновато ли европейское общество в том, что путеше­ственники в большинстве случаев до сих пор считаются как бы обреченными. Что исследование пустынь Гоби, Сахары или Огненной Земли требует множества челове­ческих жертв; что бессовестные путешественники лгут, выдавая за факты смехотворные измышления или теории, не подкрепленные доказательствами очевидности. Прав­да, если бы один миллиард в год употреблялся исключи-

143 тельно на путешествия с научной целью, мы давно уже знали бы о земном шаре все, не исключая обоих полюсов. Мы заслужили право не быть мучениками, ведь все стра­ны так или иначе заинтересованы в открытиях. Да, чем больше я думаю о возможностях, любезно открываемых вами, тем более сочувствую, восхищаюсь ими и, как толь­ко покончу с Нилом, войду с вами в прочное соглашение.

После обеда доктор и Гент отправились по Уиджиджи наблюдать нравы и осматривать поселение. Они прошли на рынок, где вокруг столов и корзин с товарами сидели под большими зонтиками продавцы — нефы племени Ваджиджи, арабы и баниане, негры восточного берега. Здесь Гент увидел рыб Танганайки: сомов, салару, тол­стую, мясистую рыбу, напоминающую видом и вкусом сазана; «чай», похожую на леща, с зеленой спиной и бе­лым брюхом; «мвуро» — почти четырехугольной формы, с ужасно колючими плавниками; две породы голых, бес-чешуйных рыб, красивых и пестрых; окуней и угрей.

На базаре было много яиц, коз, баранов, фруктов, овощей. Попадались корзины с устрицами и мелкими озерными раками.

Толпа обступила белых; доктора хорошо знали, но за Гентом ходило все время человек десять наиболее упор­ных любопытных. Их прически были самые разнообраз­ные. Один совсем брил голову, другой пробривал широ­кие полосы, оставлял космы висеть над ушами; третий взбивал высокий волосяной гребень, четвертый заплетал волосы в множество косичек и сооружал из них башню.

Их руки были татуированы белыми волнистыми ли­ниями и концентрическими дугами; сложная сеть волни­стых и горизонтальных линий покрывала живот.

На шее дикарей висели резные куски слоновой кос­ти, зубы бегемота и клыки кабана; некоторые, побога­че, украшались цветными деревянными бусами, а также железными колокольчиками, спиралями медной прово-

локи и белыми раковинами. Одеты дикари были в ове­чьи и козьи шкуры, окрашенные красной глиной; по красному фону чернели неприхотливые узоры.

— А вот уванца, — сказал Ливингстон, показывая здание на сваях, с тростниковой крышей, — это клуб ди­карей. Сюда приходят поболтать, поделиться новостя­ми. Перемоют косточки белому человеку, займутся сплетнями. Во время беседы делают что-нибудь: наточат копье, раскрасят трубку, для этого туземец идет в уван-цу. Если в ней пусто, он отыщет под деревом кучку собе­седников и пристроится к ним. Для них уванца — бир­жа, общественная сходка, «посиделки» русских кресть­ян, — все, что хотите.

Чем больше присматривался Гент к доктору, тем боль­ше уважал и любил его. По рассказам консула Кирка, Ливингстон был мизантропом и недотрогой. Ничего по­добного не нашел Гент.

Ему в то время было около шестидесяти, но казалось лет пятьдесят. Суровая пища скитаний опустошила его челюсти. Он ходил твердой, но торопливой походкой, держался чуть-чуть согнувшись.

Он отличался глубокой, искренней вежливостью, добродушием и юмором. Его смех был заразителен; ког­да он рассказывал что-нибудь — тонкая ироническая улыбка не покидала его бледного лица. Под суровой на­ружностью скрывались высокий ум и юная душа; он любил рассказывать веселые, интересные истории охотничьего и бытового характера.

Прожив несколько лет без книг, он поражал своей па­мятью, цитируя целиком поэмы Байрона, Бернса, Лонг­фелло, Теннисона.

Сначала арабы чуждались и ненавидели его, но он постепенно привлек их сердца неизменной добротой и ласковым обращением. Всякий араб, завидев его, гово­рил: «Милость Аллаха — на тебе, бана».

145 Он хорошо стрелял, стоически выдерживал убий­ственный климат Африки и обладал несокрушимой энергией.

С этим редким человеком Гент прожил еще четыре дня. Дни прошли незаметно; разговоры об Европе, ис­точниках Нила и планах Гента — быстро коротали вре­мя; наконец наступил канун отъезда.

В этот вечер они долго беседовали.

— Я вам предоставляю, — говорил Гент, — посвящать или не посвящать мистера Генри Стэнли во все эти пред­положения относительно «Общества Путешествий». Если бы я мог, я скрыл бы самый факт моего пребывания у вас.

— Почему же?

— Стэнли, рискуя жизнью, отправился вас разыски­вать. Он знает, что я не предам печати и гласности, что побывал здесь раньше его, но факт этот, по существу, не может быть для него приятным. Это, правда, самолюбие, но вытекает оно из побуждений далеко не низких, по­этому я и скрыл бы, если бы мог, что имел счастье рань­ше Стэнли найти вас живым.

— То-то, — заметил Ливингстон, — ну, я скажу ему так: «Здесь был мистер Гент. Он спросил: "А Стэнли еще нет?" — "Нет". — "Извините, меня тоже здесь не было", — сказал мистер Гент».

— Согласен, — засмеялся охотник, — и еще прибавь­те — ни разу не посмотрел на меня. Так что действительно не видел. Мое личное мнение, что, пока клад не переведен в деньги, об этом знать большому числу людей излишне.

Они расстались поздно, в три часа ночи. Ливингстон открыл медный ящик, где хранились карты, рукописи и письменные принадлежности, и сел писать письма, ко­торые хотел отправить с Гентом.

Гент уже раздевался, когда вошел Цаупере. Негр имел грустный вид. Все эти дни он провел без своего музунгу в обществе кухарки Кумилаги, Сузи и Сумаго, слуг Ливингстона.

— Что, Цаупере, — спросил охотник, — ты не рад, что мы завтра уезжаем? Я повезу тебя в страну белых людей, и ты увидишь много чудес.

— Цаупере грустит, — сказал неф. — Он пойдет с му­зунгу везде. Но там, у белых, где много бус и зеркал, где твер­дая вода зимой, и дома стоят на домах, и много еды и рома, — там не будет моей жены Мзуты, которую убили в лесу.

— Ты женишься на другой Мзуте, — сказал Гент, — у тебя будут дети, свой дом, быки и овцы.

— Когда Мзута месила тесто, — сердито ответил ди­карь, утирая глаза, — она облизывала пальцы... вот так. Другая Мзута не будет облизывать пальцы.

Но грусть недолго держалась в подвижном настрое­нии Цаупере. Через пять минут он уже весело передраз­нивал Кумилагу, представлял, как она волнуется около пирогов, приподнимая корки, чтобы узнать, готов ли фарш, и ушел, чрезвычайно довольный подарком Гента: охотник подарил ему маленький серебряный свисток. Не меньше, как полчаса, раздавался за домом свист, пока наконец взрыв ругани с кухни не прекратил это монотон­ное упражнение.

Гент заснул и проснулся рано; на террасе он застал Ливингстона, видимо, опечаленного разлукой. Едва они успели выпить по чашке кофе и перекинуться несколь­кими словами, как заметили в глубине улицы необычай­ное оживление. Копыта животных и десятки черных босых ног вздымали клубы пыли. Это Хаким-бен-Тавиз вел приготовленный караван. Множество любопытных теснилось вокруг; впереди шли арабы, Абдул-Ханим; за ними, с ружьями на плечах, выступали тридцать голово­резов ваниамвези, все рослые, плечистые молодцы, та­щившие тюки, свернутые палатки и другую кладь, а ше­ствие замыкали пять ослов и двадцать баранов.

Караван, постреляв в воздух, расположился против дома, арабы вошли под навес террасы. Хаким был рос-

147 лый, чернобородый, полный человек, очень любезный, с веселыми лукавыми глазами.

После обмена приветствиями Абдул сказал:

— Вот, я и Хаким все сделали, как назначено. Можешь отправляться спокойно. За каждого из людей я отвечаю, как за самого себя.

Потом он передал Генту список, где были помечены имена всех носильщиков, конвоиров, число тюков бус, проволоки и материй.

Гент увидел, что Хаким, несмотря на свою честность в смысле организации каравана, остался в хороших при­былях; Гент был рад этому, так как любил давать больше, чем получать.

Проводником шел старый ваджиджи, по имени Уоко-ло. Ливингстон подозвал его, расспросил, каким путем думает он идти.

— Уоколо не попадет к Мирамбо, — сказал, подмиги­вая, старик, — мы пойдем Укарарангой и Увинзой, а по­том долиной реки Гомбе; только я один знаю тот путь и несколько раз ходил там.

— Ну что же, — сказал Гент, осмотрев караван и пе­реговорив с своим штатом, — надо идти действовать. Где ты, Цаупере?

— Где же, как не тут, — раздался ответ за его спиной, и Цаупере с ружьем на плече вышел к каравану. — Я тут, идем помаленьку.

— Прощайте, дорогой Ливингстон, — сказал Гент, — едва ли я смогу связано сказать вам что-нибудь на про­щание. Поймите меня так.

— Будьте здоровы, дорогой друг, — ответил Ливинг­стон. Они обнялись и крепко пожали руки, избегая смот­реть один на другого; так сильно были они взволнованы.

Они условились, где им встретиться в Лондоне; затем Гент спустился с террасы. Раздалось несколько ружей­ных салютов; понемногу пестрая толпа людей и живот-

ных пришла в движение, тронулась и стала скрываться за отлогим холмом.

Здесь Гент обернулся: Ливингстон еще стоял у дере­вьев, махая фуражкой; его белая голова в блеске лучей казалась озаренной золотистым сиянием.

Потом началась степь.

Дата добавления: 2015-07-16