Парадоксия: Дневник хищнецы 5 страница

Я снова сосредоточилась на аппетитной кругленькой попке, которая все еще дергалась в спазматическом ритме, призывно сжимаясь и разжимаясь. Теперь я ее колотила туфлей. Словно наказывая ее за героиново‑алкогольный коктейль, пагубное воздействие которого вылилось в болезненный отходняк, продолжавший сотрясать ее хрупкое тельце. Постепенно конвульсии затихли, обернувшись заманчивым, соблазнительным ступором.

– Больше не надо, пожалуйста, – с трудом выдавила она и отправилась в ванную. Волоча бледные белые ноги прямо по осколкам стекла. Сейчас она боли не чувствовала – в своем совершенно удолбаном состоянии. Но завтра она все почувствует. Напоминание про вечер, оставшийся в памяти смутным пятном. Боль всегда запоминается лучше всего, и особенно – когда остаются шрамы. Завещание расплывчатых воспоминаний.

Многие обвиняли меня в скрытом женоненавистничестве. Обычно – после не очень удачного с их точки зрения секса на троих. Участники‑мужики узнавали мои мужские замашки и начинали заметно нервничать, когда их принуждали смотреть на свое собственное отражение. На самом деле, мне нравилось садировать девочек, но точно так же мне нравилось, когда садировали меня… Один мой приятель, мужчина, однажды сказал, что когда‑нибудь я точно убью другую женщину, если не буду предельно – предельно – осторожной; что мне надо следить за собой. И не увлекаться. Он боялся, что моя нездоровая увлеченность Тедом Банди, Рикки Рамиресом и Ричардом Спеком, в конце концов, отразятся на моем психическом состоянии, и последствия будут самыми плачевными. Он сделал глубокомысленный вывод, что я просто‑напросто пытаюсь убить женщину в себе, что какая‑то часть моего существа несет на себе пагубный отпечаток продолжительного инцеста, и эта неразрешенная боль приняла извращенные формы садизма, педофилии и нимфомании. Что посредством сексуального изуверства и унижения я вновь и вновь оживляю в памяти свою собственную агонию. Я ответила, чтобы он засунул куда подальше свои идиотские домыслы в духе Краффта‑Эбинга, что удовольствие всегда должно быть приправлено крошечной толикой боли, и что я никогда не делаю с другими женщинами того, что мне не нравится, чтобы делали со мной. К тому же, если бы я и вправду собралась кого‑то убить, то вокруг меня есть немало мужчин, которые были бы первыми кандидатами на истребление. И он сам в том числе. После этого он заткнулся. Потому что увидел во мне себя и испугался собственного отражения – опять же.

Долгие прогулки. Всасывая в себя каждый дюйм города. Ловя вибрации отдельных кварталов, где я потом буду охотиться под покровом ночи. 2‑я стрит между А и В. Деланси‑стрит ниже Кристи. Райвингтон. Уэст‑Сайд Хайвей. 37‑я стрит в Адской Кухне. 116‑я. 110‑я у Центрального парка на Верхнем Бродвее. Проникая в подъезды, в подвалы. Поднимаясь на крыши. Спускаясь вниз по пожарным лестницам. Подслушивая голоса из‑за неплотно закрытых дверей: пустая застольная болтовня, переговоры с поставщиками, шумные ссоры, нежное воркование, детский плач. Расшифровывая историю домов по обрывкам подслушанных разговоров.

Гуляю по городу, зачарованная частотой, с которой меняется атмосфера. Через каждые несколько футов – наплыв совершенно другой текстуры, запаха, вкуса. Настойчивый натиск. Голод. Город – он тоже вампир, гигантский сосущий вихрь. Он кормится тобой, выманивая на улицы. Еще один призрак в машине. Шепот на экране радара. Невидимая звезда, что пронзает галактику, выдуманную мертвецом.

С Джонни мы познакомились через общих друзей. Он приехал на выходные из Санкт‑Петербурга, штат Флорида. В компании своей школьной зазнобы, похабной и наглой блондинки, которая не умела нормально произносить слова, а все только сюсюкала, одевалась, как малолетняя школьница‑проститутка, и бесила меня до того, что хотелось на стенку лезть. Под конец их визита я все же не выдержала и сцепилась с этой блядищей, расколошматила ей губу и подбила глаз, а его выебала в туалете – в том же баре, где мы с ней подрались. Таким образом, я закрепила свою победу над поверженной соперницей. Все‑таки я отстояла его для себя. И это, блядь, был еще тот трофей. Полнокровный румяный ирландец, рабочий‑металлист, законченный алкоголик с явными психическими отклонениями и в продвинутой стадии нарциссизма – в общем, тяжелый случай. Воображал себя этаким Марлоном Брандо. Все, что он делал, он делал как будто отыгрывал эпизод перед камерой, застрявший в своих голливудских грезах. Поэтому было почти невозможно не обращать на него внимания. В плане показательный выступлений – шоу одного актера – он переплюнул даже меня. Я должна была его заполучить.

Джонни отправил Дженни обратно во Флориду. Вбил себе в голову, что у нас с ним любовь века – что мы классическая влюбленная пара в традиции Бартон‑Тейлор. Он уболтал одного из своих санкт‑петербургских приятелей – какого‑то гомика‑антиквара, – пустить нас пожить к нему на пару месяцев, пока он не найдет работу, и мы не сможем устроиться сами. В крошечной комнатушке, где места хватало только на раскладушку и тринадцатидюймовый черно‑белый телик. По вечерам мы шатались по барам, играли на деньги в пул. В клинике на 2‑й авеню всегда можно было разжиться секоналом. Мы запивали его дешевой водкой, играли еще пару партий, разводили какого‑нибудь дурака на деньги, а потом возвращались к себе в конуру и трахались часами – ждали, пока на экране в углу не появится серый снег, и только тогда забывались тяжелым сном.

Бильярд позволял не экономить на выпивке и сигаретах, но у нас не было денег, чтобы платить за комнату – предполагалось, что мы должны за нее платить, – и, разумеется, мы не могли ничего отложить, чтобы снять квартиру. Джонни внес рацпредложение: что я могла бы немного поблядствовать. Делать почти ничего не надо, а денег получится больше. Если мне только не жалко своей пизды. Я не стала ему говорить, что эта мысль приходила мне тоже, и что я ее всячески воплощаю. Что у меня уже есть пара‑тройка «знакомых», которые мне платят за секс. Джонни был очень ревнивый. Если он сам предлагает – это нормально. Но он бы взбесился, если бы вдруг узнал, что я справляюсь самостоятельно.

У нас осталось пятнадцать баксов. Как раз хватило на пару сэндвичей, маленькую бутылочку «Smirnoff» и пачку «Marlboro». Решили смотаться в Мидтаун.

Подняла большой палец. Три машины проехали мимо, четвертая остановилась. Черный дедулька за шестьдесят, сам весь потрепанный, и машина такая же. Я соврала и сказала, что нам нужен угол 2‑й и Сент‑Маркс, надеясь договориться с ним по пути. Очень скоро мы согласились на пятидесяти баксах и выбрали место – один дешевый мотель в Джерси. Дедуля достал парочку косяков очень пристойной ямайской дури, которые мы раскурили на той стороне туннеля Холланд. Приехали в этот его мотель. Называется «Капище». Жалко тех идиотов, которые приезжают сюда, чтобы просто поспать. Три номера из десяти сотрясались от стонов и сдавленных воплей из чьих‑то кошмаров. Я тоже была на подходе к своему собственному кошмару. Несмотря на траву и водку, я была трезвой, как стеклышко. Вот и счастье.

В тусклом номере пахло лизолом и спреем от тараканов. Слабый запах плесени в ванной мешался с резким ароматом дезинфицирующих средств. Но хотя бы белье на кровати было чистое. Лоскутное покрывало с цветочным узором в коричневых тонах смотрелось, как будто его притащили с какой‑нибудь гаражной распродажи, где его так никто и не купил. Дедулька тут же рванул к телевизору. Прихлебывая водку прямо из горлышка, он долго сношался с антенной, пытаясь настроить антикварный черно‑белый ящик на старый мультик про кота Феликса. Потом он уселся на продавленную кровать и подмигнул мне, приглашая сесть рядом. Я одарила его самой невинной улыбкой, какую только сумела изобразить, и протянула ему раскрытую ладонь. Он вложил мне в руку смятый полтинник и загнул мои пальцы в кулак. Галантно приложился к моему запястью своими пухлыми влажными губами цвета спелого баклажана. Прижал меня к своему пузу, которое с каждым вдохом раздувалось, как перекачанный надувной мяч. Огромный твердый живот, о который ты будешь биться при каждом толчке. Сухие толстые пальцы сгребают мягкие ягодицы. Густой баритон шепчет ободряющие слова, выдает инструкции. Глаза, хоть и налитые кровью, искрятся.

Я сняла с него туфли и поставила их у кровати. Помогла ему вылезти из штанов, которые аккуратно сложила и повесила на пластмассовый стул у окна. Он заслуживал, чтобы его слегонца побаловать. Пожилой человек, образование восемь, всю жизнь впахивает от зари до зари, света белого не видит, чтобы все‑таки вырваться из трущоб Трентона; жил впроголодь вместе с женой, все экономил, откладывал, и открыл‑таки собственную химчистку в Ньюарке на склоне лет. Очередная история злоключений, но с умеренно счастливым концом. Теперь иной раз позволяет себе снять девочку, потому что жена уже не выдерживает его пыла. Артрит. Я едва не расплакалась. Вывалила на него весь арсенал всяких приятственных штучек, которые только знала. Сосала его и сношала, пока интимное место себе не натерла, всячески ублажала его заслуженный член. Но он все не кончал. Старый хрен хотел получить по максимуму за свои денежки.

До конца его часа оставалось всего три минуты. Последние двадцать минут Джонни яростно сдрачивал, наблюдая за тем, как я скачу на клиенте. Я стояла на четвереньках у него между ног, задрав задницу кверху, и вылизывала его здоровенные яйца – их смешанный запах пряного африканского мускуса, детской присыпки и горькой травы сводил меня с ума. Головокружительный аромат, чьи пьянящие испарения заполнили все пространство. От него пахло совершенным сексом.

Он обхватил пальцами свою фиолетовую головку и оттянул крайнюю плоть. Кожа под ней оказалась нежно розовая. Он безжалостно терзал свой внушительный черный член, распухший от возбуждения. Дрочил так, что казалось, его лоснящийся причиндал сейчас задымится, и наконец издал низкий утробный стон сквозь плотно сжатые зубы – предвестник близящегося оргазма. Он кончил, залив мне все лицо и волосы, громогласно взывая к Иисусу, Марии и святому Иосифу. Его клейкое белое молофье пахло отбеливателем для белья. Пустынным просоленным пляжем. Джонни тоже кончил, развернув меня лицом к себе, так что вторая порция морских брызг пролилась мне на губы.

Дедуля отвез нас обратно в город. Дал мне свою визитку с телефоном химчистки. Сказала, чтобы я не стеснялась звонить, когда будет туго с деньгами. Но на следующий раз мы договорились сразу. В ближайшую пятницу. Я даже уговорила его выдать мне небольшой аванс. Я нашла квартиру на 12‑й стрит. Всего семьдесят пять баксов в месяц. Но оплата – вперед. Дед проникся. Выдал еще четвертной. Очень даже неплохо за вечер.

Квартира располагалась в замызганном доме в глубине двора. Оба въезда во двор были завалены кучами обгорелого хлама, который остался здесь после большого пожара в этом шестиэтажном кирпичном сортире для неимущих. Поджог с целью получить страховку. Квартира долго пустовала. Никому не хотелось вселяться в эту унылую сумрачную пещеру, где последний жилец совершил самоубийством посредством разряда электротока из развороченного телевизора. Обнаружили его не сразу. Тело гнило в запертой квартире несколько дней. Его собака – бешеная немецкая овчарка – объела хозяину все лицо. Странно, что она не сожрала его всего. Наверное, поначалу она пыталась себя сдержать, но потом голод все‑таки взял свое. Искра из телевизора прожгла дыру в почти собранном паззле‑раскраске с изображением сцены из жизни африканских туземцев. Пятно, оставшееся на полу после того, как здесь долго лежало гниющее тело, проступало даже сквозь два слоя новой краски. Ничто не могло перебить запах смерти, который периодически возникал сам по себе с неровными интервалами. Особенно он был силен под вечер, когда солнце клонилось к закату. Разбухал, видимо, вместе с солнцем. В испанской гомеопатической лавке на Авеню В мне посоветовали одно средство в крошечном стеклянном пузырьке с черепом и костями на этикетке и размашистой надписью «ЯД» кроваво‑красными буквами детским почерком. Согбенная старуха‑хозяйка божилась на ломаном английском, что да, от этой волшебной отравы улетучится даже запах смерти – если капать ей по три капли, три раза в день, в течение трех дней подряд. Она оказалась права. Отрава действительно помогла. Это было единственное спасение.

У Джонни тоже появились свои «клиенты». Он устроился в одно агентство по оказанию интимных услуг для геев с садомазохистским уклоном. Но длилось это недолго. Однажды он слишком увлекся с клиентом‑мазо, который решил, что ему будет приятно, если его исколошматят до полусмерти. А когда получил, что хотел, его вдруг осенило, что ему это не нравится. Устроил в конторе скандал, даже грозился пожаловаться в газеты, но побоялся открыть свое имя широкой публике. Работал охранником в Суде. За подобные откровения его могли попереть с работы. Не трогай дерьмо – оно и не будет пахнуть. В общем, дяденька взял больничный по поводу смещения ключицы и держал рот на замке. Но Джонни лишился работы. Вернулся к своим обычным занятиям: вымогательство, мелкое воровство, шантаж – тоже по мелочи. Выцеплял какого‑нибудь старичка или старушку, устраивал с ними невинные шалости и вытягивал из них достаточно информации, чтобы они искренне захотели ему заплатить, лишь бы он молчал. В общем, как‑то мы жили. Иногда даже оплачивали счета. Периодически ели, регулярно выпивали, постоянно накачивались секоналом. А что еще было делать?

Его свирепая сексуальность не раз выходила мне боком. Приходилось даже обращаться в больницу. Однажды мы с ним лежали в постели и тихо перепирались по поводу Кони, моей тогдашней подружки. Джонни вопил, что я хочу ее трахнуть, что я уже ее трахнула. Он чувствовал на мне ее запах. Я сказала, что хватит мечтать, что он неисправимый романтик; и вообще, – говорю, – отъебись, какое ТВОЕ‑то, блядь, дело, с кем я трахаюсь, а с кем – нет?! Если, чтобы платить за квартиру, я подставляю все дырки престарелым озабоченным негритосам – это пожалуйста. Это можно. Но при всем том мне нельзя позабавиться со своей подругой. Тут он обиделся. И ударил меня в живот. Как бы между прочим. Как банку с пивом открыть. Просто размахнулся и врезал. Я даже не видела, как это произошло. И вообще ничего не почувствовала. И только потом, когда он заметил, что у меня кровь, до меня потихоньку дошло. Он ударил меня в живот слева. Кулаком. Но в кулаке был тонкий стилет. А я ничего не почувствовала. Глупая вспышка ярости омылась трагическим пафосом. Он протянул мне нож. Слабая улыбка на искривленных губах. У меня был шанс. Могла бы покончить с ним прямо тогда, на месте. И мне ничего бы за это не было. Самозащита. Жестокое обращение. Преступление по страсти – есть такой юридический термин. Непреднамеренное убийство. Оправданное обстоятельствами. У меня был шанс узнать, какова его смерть на вкус. Но я им не воспользовалась, идиотка.

Я заткнула кровавую дырочку у себя в животе – в трех дюймах левее пупка – белыми хлопчатобумажными трусиками. Они тут же окрасились ярко красным цветочным узором. Мы оделись и прошли пешком двадцать с чем‑то кварталов до Беллевью, потому что у нас не было денег на тачку. Печально пустые жестянки дребезжали свою тошнотворную песню. Единственный звук, нарушавший жутковатую предрассветную тишину. За несколько кварталов до больницы я вдруг заметила, что за мной тянется след из кровавых слезинок. Интересно, подумала я про себя, а воробьи будут клевать мою кровь, когда им захочется пить? Мне представились отпечатки собачьих лап, измазанные моей кровью – беспорядочная цепочка по 2‑й авеню. Мы прибавили шагу. С вечера мы хорошо накачались секоналом, и до сих пор прибывали в ступоре. Вот причина нашего обоюдного затишья. После бури.

В приемной не было никого, что необычно для Беллевью. Обветшалое здание, кишащее тараканами. Отчасти – дурка строгого режима, отчасти – бесплатный хостель для бедных, последний оплот неприкаянных душ. С трудом различаешь, кто тут врач, кто – пациент. И те, и другие бессмысленно бродят по лабиринту запутанных коридоров в маниакальном оцепенении от наркоты. Я раньше частенько сюда наведывалась. Навещала друзей, которые добровольно сдавались, чтобы накачиваться колесами на законном основании и в непомерных количествах, или лечились после антидепрессантов от затяжной депрессии. Или просто ложились сюда на профилактическое обследование, прежде чем продолжать медленно убивать себя дальше – и себя, и других. В то время в Беллевью всегда можно было рассчитывать на бесплатную медицинскую помощь, с чем бы ты ни обратился. Другое дело, что качество этой помощи было сомнительным, в лучшем случае. В последний раз, когда я сюда обращалась, один полоумный русский еврей, утверждавший, что он – ни много, ни мало – доктор медицины, нашел у меня какие‑то «прераковые изменения клеток», как он это обозвал, и взялся меня излечить посредством продвинутых методов криохирургии: прижег мне нитрогеном эти самые измененные клетки на самых чувствительных нервных узлах. Я до сих пор убеждена, что он просто хотел, чтобы я пострадала за то, что сам он, наверное, воспринимал как мою очередную дурость по общей беспечности организма. Его чешуйчатое лицо кривилось в плотоядной усмешке, когда он скакал рядом с кишкой, воткнутой мне в тело, и сердито брюзжал:

– Было бы гораздо больнее, если бы пришлось оперировать…

Его влажный рот расплывался в довольной улыбке, пока я корчилась от боли.

У стойки регистратуры я хлопнулась в обморок, прижав обе руки к животу. Алая влага окрасила желтый линолеум. Старшая сестра рванулась ко мне и попыталась остановить кровь марлевыми тампонами. Она только мельком взглянула на Джонни и решила, что нас надо держать отдельно. Она вытолкала его в комнату для посетителей, а меня провела в кабинет – грязную комнату, заваленную окровавленными бинтами. Здесь только что приводили в порядок раненого: случайную жертву в уличной перестрелке. Ввалился небритый угрюмый доктор. Весь из себя неприветливый, что впрочем, и не удивительно. Недосып, кофеиновый тремор и жесточайшая мигрень – в общем, полный набор. Он осмотрел мою рану, спросил: как, почему. Я соврала и сказала, что меня пытались ограбить на улице, очень надеясь, что никто не станет допрашивать моего возлюбленного в приемной. Добрый доктор промокнул рану ватным тампоном, обколол ее местным наркозом и принялся зашивать. Еще четверть дюйма – и мне бы проткнуло поджелудочную железу.

Я попросила чего‑нибудь обезболивающего, хотя – вот что странно, – я по‑прежнему не чувствовала боли. Видимо, не отошла еще от секонала. Я соврала и сказала, что у меня аллергия на кодеин и тиленол, надеясь, что он даст мне чего покрепче. Сработало безотказно. Медсестра проводила меня обратно в регистратуру, где обнаружились двое в форме. Они устроили Джонни допрос с пристрастием, но он прикинулся шлангом и утверждал, что знать ничего не знает – он просто встретил меня на улице и проводил до больницы. Я встряла в их разговор и выдала копам стандартную ложь: два черных джанки, хотели денег, денег у меня не было, вот они от расстройства меня и пырнули. Прошло как по маслу. Все ножевые и пулевые ранения на улице, попытки насильственного ограбления и так далее – подлежат обязательной полицейской проверке. Понятное дело, преступников никто не ищет. Но протокол есть протокол. Да. Все правильно. Шестьдесят две секунды допроса, и дело закрыто.

Мусор во дворике между главным зданием и задней пристройкой то почти полностью исчезал, то появлялся опять. Вот такой непонятный прилив и отлив. Парочка пожилых бомжей поселилась в сгоревших квартирах, по обе стороны от моего обиталища. Отблески зыбкого света свечей были как пляска бесовских теней под ночным небом. Масляно‑едкий запах керосиновых ламп мешался с запахом вареных бобов и риса и новой, футов десять в высоту мусорной кучи, преющей во дворе. Старая вдова‑пуэрториканка с третьего этажа намалевала на своей двери розовый крест, напуганная последними событиями. Сначала – самоубийство соседа, в чьей квартире жили теперь мы с Джонни (одно наше присутствие уже гарантированно означало проклятия и беды), потом – бомжи, потом – рассказы истеричной домовладелицы, которая утверждала, что видела во дворе в куче мусора гигантских змей – здоровенных удавов. Кстати, нашей лендледи почему‑то не приходило в голову, что мусор можно просто убрать. Ее собственная квартира представляла собой настоящую свалку. Такой музей мусорных экспонатов. Все более‑менее ровные поверхности в доме, в том числе – обязательная ванна в кухне, были завалены кипами старых журналов с телепрограммой, «Variety», «The New York Post», картонками из‑под хлопьев, пустыми коробками из‑под кассет, купонами, вырезками, какими‑то тряпками, старыми письмами, коробками из‑под бумажных салфеток, треснутыми тарелками, погнутыми вилками‑ложками, расческами, щипчиками для ногтей, банками из‑под колы и обертками от конфет. Короче, полный свинарник. Рай для тараканов.

Мы с Джонни сидели в этой пещере уже пару месяцев. Медовый месяц пошел на убыль. Мы грызлись почти каждый день. Его горячий ирландский характер, маниакальная ревность и патологический вуайеризм доводили меня до бешенства. Мне нельзя было ни с кем оттянуться, если его не было рядом. Его бесило, когда мы с моей девушкой Кони затевали какую‑нибудь очередную забаву, но при этом он дотошно выспрашивал все подробности. Ему нравилось наблюдать, как я трахаюсь с каждым хуем, на которого у меня зачесалось – чтобы потом у него был повод на меня орать. Наши кошмарные ссоры выливались в прелюдию к постели.

Как– то вечером я решила сходить в магазин на углу, чтобы пополнить запасы. «Marlboro» и водка. Пару баночек коки. Пару батончиков «Hershey». Он взбеленился, когда я сказала, что не буду переодеваться перед тем, как выйти из дома. Я могу разодеться, как последняя блядь, хоть голой жопой сверкать ‑это будет нормально, главное, чтобы он был при мне и заправлял парадом. Но если я решусь выползти из родной пещеры в простом черном мини и высоких сапогах – одна, без него, – мне придется в течение часа выслушивать бешеный рев, от которого сотрясается черепица на крыше.

Однажды, после очередного его выступления, я хлопнула дверью и пошла трахаться – просто из вредности, ему назло, – с тем джаз‑музыкантом, евреем‑пуэрториканцем, который жил в доме напротив и которого я охотила с того дня, как мы здесь поселились. Обернулась за полчаса. Быстрый отсос и поебка.

Когда я вернулась, я обнаружила Джонни в глубоком обмороке на полу. Два пустых пузырька из‑под секонала. Початая бутылка «Smirnoff». Поди знай, сколько он заглотил капсул. Может, он просто пытался взять меня на испуг – съел всего парочку, а остальное спрятал в надежде пробить меня на сочувствие, – а может и вправду решил покончить с собой в расстроенных чувствах, в лучших традициях этой квартирки.

Плещу ему в морду холодной водой. Пинаю по почкам. Хлещу по щекам. Бью головой об пол. Все бесполезно. Он не шевелится. То есть, абсолютно. Я вылетаю на лестницу – шесть пролетов вниз, – обегаю почти всю округу, и только квартала через четыре нахожу телефон‑автомат, где трубка еще на месте. Набираю 911, даю адрес. Мне говорят: ждите – приедут. В течение часа. Я ору в трубку, что к концу этого часа он может уже загнуться. Или, еще того хуже, у него разовьется необратимое повреждение мозга. Усталая операторша пытается мне втолковать, что она ничего сделать не может. Она приняла звонок, передела его, куда нужно, и теперь остается лишь ждать.

Несусь обратно домой. Джонни уже приобрел нездоровый зеленоватый оттенок. Я была просто в бешенстве. Материла его холодеющий полу‑труп на чем свет стоит. Орала ему, чтобы он оживал и вставал, пока я, блядь, его не убила. Мне, блядь, очень хотелось его убить. И надо, блядь, было его убить. Но я не смогла. Я слишком сильно его любила. Его похабную злую усмешку. Его хамское поведение. Его длинные и худые ноги. Его большой член. Его бездушную жестокость. Его ревность. Его безумие. Его извращенность. Даже то, как он меня бесил – тоже любила.

(Кошмарный случай. За две недели до нашей встречи. Он подхватил собачью гонорею. Выебал на спор собачку одного своего приятеля. Выиграл двадцать пять долларов. Лечение обошлось вдвое дороже. Я любила его болезни.)

«Скорая» подкатила под рев сирены. Несусь вниз – чтобы встретить. Соседские ребятишки окружили машину, как будто это приехал бродячий цирк. Санитары делают скорбные рожи, когда я говорю, что мы живем на последнем этаже. Усложняет работу. Поднимаемся к нам. Они облепляют Джонни, слушают пульс и дыхание, измеряют давление. Выкрикивают указания, попутно расспрашивают, как все было. Звонят в больницу по рации. Беллевью. Укладывают Джонни на фанерные носилки. Где‑то на середине лестницы один из санитаров приостанавливается, чтобы сбросить с плеча таракана. Упал на него с потолка. Санитар, который сзади, не успевает сориентироваться, они роняют носилки, и Джонни громыхает по лестнице вниз – до конца пролета, – собирая все стойки перил своей физиономией. Это было бы смешно, если бы не было так грустно.

Его увезли в интенсивную терапию под грохот повального городского загула по поводу вечера пятницы. В приемной травмпункта не было ни единого свободного стула. Орущие дети, заходясь истеричным смехом, собрались в кружок возле лужиц подсыхающей крови. Грязные детские ножки – кто‑то в сандалиях или кроссовках, кто‑то вообще босиком, – составляли мозаику алых следов. Их мамаши крестились, перебирали четки, изрыгали проклятия и молили Всевышнего о спасении отцов. Жертвы уличной перестрелки и поножовщины, зловещей случайности, пьяных драк, глупой бравады. Грязные взгляды сверлили мне спину, когда мы промчались, как вихрь, прямо в операционную – времени на возню с бумагами просто не оставалось. Все формальности подождут до утра. Сейчас – промывание желудка. Пациент на пороге смерти. Состояние критическое. Когда стараниями врачей состояние Джонни стабилизировалось, мне сказали, чтобы я возвращалась домой; что мне надо поспать. Как будто я смогла бы заснуть. Я по глупости решила остаться. Ночное бдение в приемной. Среди пострадавших и скорбной родни. Вой старух, наконец, убаюкал меня. Словно песня сирен. Я провалилась в тяжелый сон. К шести утра было еще непонятно, что будет с Джонни: оклемается он или так и останется полу‑овощем. Мне уже ничего не хотелось. Лучше бы он просто умер. Пусть он умрет. Не приходя в сознание. И поставим на этом точку. Пусть он встретиться со своим создателем, этим рабочим‑металлистом на пенсии на небесах, чья помятая ирландская рожа, как и у самого Джонни, вся усыпана бледными веснушками, а зеленые сияющие глаза – одновременно жестокие и игривые. Может быть, в своей коме он, наконец‑то, обрел покой. Никакой больше борьбы, никаких больше потуг искоренить в себе то, что он так ненавидел в своем отце, но чему все равно подражает, стремясь переплюнуть. Мне представляется кокон из паутины, который опутывает сознание – все плотней и плотней. Благословенное забытье.

Через тридцать шесть часов он приходит в себя. Улыбается, просит сигарету. И кока‑колы. И вообще, надо сходить за гамбургером. Начинает выдергивать из себя внутривенные трубки и отлеплять датчики аппаратов, к которым его подключили. Молоденькая медсестра – вся зеленая, как карамелька, – бросается увещевать. Говорит: так нельзя. Он отвечает с кривой улыбочкой:

– Можно, можно. Только не говори никому.

Ехидно смеется. Обаятельный – не устоишь.

– Я, значит, выписываюсь. Не хочешь со мной?

Она пожимает плечами и бежит за старшей сестрой. Джонни влезает в джинсы и тесную черную футболку.

– Скучала по мне? – шепчет, уткнувшись губами мне в шею. Хватает меня, опрокидывает на больничную койку. В ответ я шепчу:

– Да, солнце, ужасно скучала.

Разумеется, это ложь. Я хотела, чтобы он умер.

Большинство мужиков, с которыми я жила, совершали попытку самоубийства хотя бы раз. Жалко только, что все попытки закончились неудачно. На каком‑то этапе нашей совместной жизни у меня неизменно возникало желание, чтобы моя теперешняя «любовь всей жизни» переправилась в мир иной. Тосковала, должно быть, по вдовьей юдоли со всем антуражем. Мне хотелось надрыва и скорби – но мне нужна была уважительная причина. Мне хотелось, чтобы хоть кто‑то из них проявил себя как настоящий мужик и пошел до конца. Меня бесили их патетические потуги обратить на себя внимание. Я всегда думала, что самоубийство – выход для сильных. Игра на пределе. Окончательное «А пошли вы все на хуй». Что для того, чтобы убить себя, нужно быть очень смелым. Всякий трус может жить, укрываясь годами за разнообразной хуйней. Страдания. Боль. И не важно, кто причиняет тебе эту боль – ты сам или кто‑то другой. Именно слабые гордо стоят, подняв голову – вновь и вновь подставляя себя под удары судьбы. Под тяжким грузом кармических ушибов. Есть люди, рожденные для того, чтобы всю жизнь провести в мучениях. Им никогда не найти покоя. Утешения. Прибежища. Так им написано на роду. И тут уже ничего не поделаешь. Плохая наследственность. Неустойчивая психика. Извращенное либидо. Уязвленное эго. Душевный надлом. Искаженное подсознание. Расшатанные нервы. Адреналиновый хаос. Их муки – удобный плацдарм для того, чтобы мучить других. Жертва становится палачом. Может ли самоубийство прервать эту трансгенеративную линию, через которую передается наследственная психопатическая патология?

Дата добавления: 2015-07-11