Парадоксия: Дневник хищнецы 2 страница

Двое из четверки и Сэл вступили в дискуссию. Обсуждали, что лучше: настоящие или искусственные. Решили устроить голосование. Сэл выступал за силикон, но остался в меньшинстве. Уоррен, тот самый солист, на которого я положила глаз, предложил провести сравнительный анализ – чтобы я предъявила собранию свои сиськи. Поскольку сиськи – это лучшее, что у меня есть, я никогда не стеснялась изредка порадовать этим приятным зрелищем хороших людей. С притворной робостью я выставила на всеобщее обозрение сначала левую, потом – правую, а потом – обе сразу. Уоррен тихонько хрюкнул, подошел, взял в ладони сначала мои сиськи, а потом – Джинины, еще воспаленные после операции. Самозваный эксперт бережно мял и ласкал наши груди, обследуя их на предмет формы, упругости и чувствительности. Лизал соски языком и покусывал их зубами – у кого лучше реакция. Удовлетворенный результатами экспертизы, он объявил, что мои сиськи одержали безоговорочную победу, и заметил, что Джинины напоминают ему недозрелые «Грэнни Смит» ((прим.переводчика: сорт яблок)). И такими они останутся навсегда – два бейсбольных шара в нескольких милях от «дома», – они, может быть, и обеспечат Джине внимание мужиков, но в данном конкретном случае они не выдержали конкуренции. Джина, понятное дело, взбесилась.

– Да пошел ты, урод! – завопила она и ломанулась в ванную.

Уоррен и Сэл отметили ее унижение еще парой дорожек, еще одной трубочкой гэша и очередной порцией виски. Остальные трое из Лонг‑айлендской четверки пошли в «Мир шоу», где их подруги выступали сегодня в живом секс‑шоу – исполняли ведущие номера программы. Сэл просил их остаться, мол, у нас тут будет свое секс‑шоу, как только Джина выйдет из ванной. Они сказали, что это они уже видели – ничего интересного, – и ушли.

Уоррен плюхнулся в кресло и позвал меня сесть к нему на колени. Он испытывал настоятельную потребность в чьей‑нибудь посторонней плоти, чтобы снять зуд под спидом. Схватил меня за обе сиськи и принялся подбрасывать на коленях вверх‑вниз, вроде как на лошадке меня катает. Мой маленький пони. Растрясая огненную жидкость. Дурман в голове. Я уже пьяная в хлам. Еще стакан – и я просто упаду. Прошу его сбавить темп. Я лучше сама. Начинаю медленно о него тереться, вжимаясь задницей в его промежность. У него встал. Большой член. Узкая дырочка. Сама возбуждаюсь конкретно. Он запускает обе руки мне между ног. Чувствует, как там мокро. И жарко. Его член шевелится у меня под задницей. Он нюхает свой палец. Запускает его в рот. Говорит, что хочет меня облизать. Я стягиваю трусы и сажусь на кресло верхом. Играюсь с его языком своей влажной горячей штучкой. То прижимаюсь к его лицу, то отстраняюсь. То к нему, то от него. Он хватает меня зубами. Жует волосы у меня на лобке, потом – нежную плоть под ними. Пихает в меня свой язык. Я дрожу.

Сэл лежит на кровати и выдает директивы: «Раздвинь ей задницу, я хочу видеть дырку… оближи ей пизду, обсоси ее всю…» В конце концов Уоррен орет на него, чтобы он заткнулся. А заебал, потому что. Его комментарии портят нам все удовольствие. Джина выплывает из ванной в одних трусиках и в туфлях на шпильках. Наверняка заглотила еще пару своих таблеток для похудания – я сама чуть ли не чувствую, как зудят ее шрамы. Сэл говорит, чтобы она к нему не подходила. Говорит, чтобы она повернулась к стене и нагнулась – чтобы он видел «розовенькое». Она улыбается с притворной застенчивостью, говорит: «Да, папочка», – и делает, как он сказал. Сэл и Джина ебутся друг с другом уже много лет. Такое вот долгосрочное порево, замешанное на ненависти.

У Сэла рождается «замечательная» идея – подключить и меня тоже. Он говорит, чтобы я убрала свою пизденку с уорреновой морды и взяла со стола бутылку из‑под кока‑колы. Грязную бутылку с остатками засохшей сахарной воды, оставшуюся от прежних постояльцев. Сэл делает мне знак, чтобы я подошла к Джине, которая так и стоит раком лицом к стене. Говорит, чтобы я вставила ей бутылку. Прямо в пизду. Чтобы я ее выебла этой бутылкой. Так прямо и говорит: выеби эту пизду. Я плюю на горлышко, часть слюны стекает в бутылку. Джина умоляюще шепчет:

– Нет, Сэл, не надо, пожалуйста… только не это, только не снова…

– Заткнись, прошмандовка, и раскрой лучше пизду. Я кому, блядь, говорю?!

Джина тихонечко хнычет. Вся извивается, вертит жопой. Похоже, ей нравится, когда ее опускают. Она раздвигает мохнатую щель, обнажая свое перламутровое нутро – лиловое, серое, розовое. Уоррен тянет шею, чтобы лучше видеть. Он достает из штанов свой член, весь мокрый, в полу‑эригированном состоянии. Сэл лежит на боку, опираясь о локоть, и трется хуем о подушку. «ЕБИ ЕЕ, БЛЯДЬ!» – орет он дурным голосом. Обожает разыгрывать из себя диктатора. Я осторожно сую краешек горлышка в ее хлюпающую дыру. Из нее прямо течет. Бутылка входит легко, как по маслу. Я проталкиваю ее поглубже, до самого круглого выступа сразу за горлышком… Сука аж стонет, виляя задом. Ей действительно нравится. Ей хочется большего. Я пытаюсь просунуть бутылку дальше. Сэл беснуется на кровати. Трясет свой член, водит его по кругу, сдавливает у головки обеими руками, так что головка становится просто багровой. Кричит: «Ты что, блядь, не знаешь, как надо ебаться?!» Вскакивает с кровати, отнимает у меня бутылку, а Джине явно уже не терпится, чтобы ей засадили по самые пончикряки. Я вспоминаю, что мать однажды рассказывала моей тетке. В конце пятидесятых мать работала на фабрике кока‑колы. Она говорила, что в бутылках якобы находили утопших мышей или дохлых тараканов. Мать работала на контроле – следила за тем, чтобы такие бутылки снимались с конвейера. Она рассказывала, как одну женщину пришлось везти в больницу, чтобы достать застрявшую бутылку. Вот почему у бутылок под кока‑колу теперь вогнутые донца – чтобы они не застревали, если засунуть их в одно место, для которого они явно не предназначены. Мне тогда было пять лет, когда я все это услышала. Но я это запомнила на всю жизнь.

Сэл яростно сношал Джину бутылкой. Одной рукой он схватил ее за волосы и запрокинул ей голову, а второй заколачивал в нее стеклянную хреновину, при этом выкрикивал всякие грязные гадости. Грязные и жестокие. Грозился так ей заделать, что она будет плеваться битым стеклом. Колотил ее членом по жопе. Потом развернул ее лицом к себе – бутылка так и осталась висеть у нее между ног, – и велел мне встать сзади и ублажать Джину стекляшкой и дальше, так чтобы пизда задымилась, пока она будет ему отсасывать.

Джина трясется, давясь его членом. Он ее держит за уши, и злобно ебет ее в рот. Душит своим грязным хуем. Хорошо еще, Уоррен сидит‑молчит. Дрочит себе втихую. Вот‑вот кончит. Групповое безумие. Джина рыдает, льет слезы и давится. Сэл наяривает все сильнее – он тоже уже сейчас кончит. Я сношаю ее бутылкой – вхожу в раж, свободной рукой бью наотмашь по заднице. Коллективный оргазм сотрясает комнату. Стоны, плач, крики, мычание – аудио‑кошмар в невозможных пропорциях. У меня ощущение, как будто я выкупалась в грязи – в горячем безбожном оргазме, который подернул всю комнату призрачной зыбкой пленкой. Тридцать секунд тишины.

Сэл вынимает свой член. Я вынимаю стекляшку. Уоррен выплескивает на подлокотник немалую плюху белесого молофья. Сэл подходит к окну, что выходит на 23‑ю стрит, прикуривает сигарету и трясет хуем, приветствуя проезжающий мимо школьный автобус. Джина скрывается в ванной, хлопнув дверью. Я отпиваю виски. Нахожу толстую пятку с травой. Затягиваюсь.

Проходит пятнадцать минут. Мы сидим – ошалевшие, изможденные. Приходим в себя. Джина выходит из ванной, завернутая в полотенце. Только‑только из душа. Улыбается. Сэл говорит ей: чего ты, блядь, лыбишься. Чего ты такая довольная. Что с ней такое, вообще – почему она еще здесь? Она заикается было: «Но… Сэл…» Он вопит, чтобы она убиралась на хрен. Его тошнит от ее радостной морды. Уходи. Убирайся. Уёбывай. Он бросается на нее, пинает под зад – на прощание.

– Кого хрена тебе еще надо?! Убирайся отсюда, кому говорю?!

Он срывает с нее полотенце и бьет ее по ногам. Тащит за волосы к двери. Выпихивает в коридор.

Джина колотит в дверь кулаками, вопит, чтобы ее впустили. Или хотя бы отдали одежду. И сумку. И кольцо – она его в ванне оставила. Сэл делает вид, что не слышит. Стоит у окна, ковыряет в заднице. Уоррен, который за долгие годы привык к их скандалам, объявляет, что идет в душ… никто не хочет составить ему компанию? Джина все не унимается. Сэл поднимает с пола бутылку из‑под кока‑колы и запускает в дверь. Осколки летят во все стороны. С той стороны слышны удаляющиеся шаги. Сэл говорит, что ему надо вздремнуть. Всем спасибо. Еще увидимся. Я собираюсь на выход. В дверь робко стучат. Дежурный администратор вежливо просит вернуть даме одежду.

– Какой еще даме? – искренне удивляется Сэл.

Снова робкий стук в дверь.

– Сэр, прошу вас…

Сэл сгребает в охапку ее одежду и сумку, выкидывает их в коридор и закрывает дверь. Джина вопит про кольцо, которое оставила в ванной. Сэл орет: отъебись. Все равно, мол, увидимся в выходные. Вот тогда и заберешь. Джина пинает дверь и уходит.

Ее шаги затихают вдали. Мы втроем выпиваем еще по стакану. Уоррен – весь розовый после душа, Сэл – еще засаленнее обычного. Я решаю, что мне пора, и обещаю себе, что с Сэлом мы виделись в последний раз. Уоррен провожает меня до двери, шепчет уже на пороге:

– Хочу тебя выебать. По‑хорошему. Тебе понравится. В следующий раз, как увидимся. Только мы вдвоем. Скоро, ага?

Он целует меня в макушку. Открывает передо мной дверь, отступает в сторонку, дает мне пройти. Кланяется в пояс.

– Пока, красавица…

Посылает мне воздушный поцелуй и закрывает дверь.

Через пару дней я его встретила в «Клубе 82». Вонючий кабак в подвале. Затащила его в женский сортир. Последняя кабинка от двери. Мы раскурили косяк и добили пиво. Он поставил меня на унитаз, повернул лицом к стене. Затеял роскошный фак ручками – залез мне в задницу своими длинными тонкими пальцами, смоченными слюной. Шептал мне на ухо, что хочет размазать мое дерьмо по всей кабинке. Будет распихивать мою жопу, пока она вся не размокнет, так что нутро у меня взорвется, ароматизируя все пространство. Бледный, худой, возбужденный – он засунул в меня еще один палец. И еще один. Заставляя меня кончить, обосраться, извергнуться, как вулкан. Я кончила с воплем. Из задницы вылилась тонкая золотистая струйка. Он вытер руку о дверку кабинки, начертив на ней шоколадно‑коричневую звезду Давида. Потом облизал пальцы. И тут ввалился менеджер клуба, встревоженный нашей возней. В общем, оттуда нас вышибли, и сказали, что больше не пустят. Отныне и впредь. Больше мы с ним не виделись.

Окончательно расплевалась с добрым доктором. Придумала новую аферу. Самое главное – что теперь не приходится ничего отстегивать «чужому дяде». Гуляю себе между 6‑й авеню и 8‑й стрит с большим желтым блокнотом в руках. Якобы собираю средства на изыскания лекарства от рака. Обычно я подхожу к женщинам с маленькими детьми. Завожу грустную песню о малышах, родившихся неизлечимо больными – и как многое значит для них небольшое пожертвование. Наша главная лаборатория располагается на 57‑й стрит. Мы уже добились значительных успехов. Лекарство вот‑вот будет найдено. Были бы только деньги. Правительство, как обычно, жмется. Работает безотказно. Ни разу не было, чтобы мне не дали денег. И дают очень даже неплохо – по доллару, а то и по два. Обычно за день я состригаю от десяти до двадцати баксов – с мучимых виной либералов. Играю на их добрых чувствах. Еще одно преступление без жертвы.

Поесть в ресторане и смыться, не заплатив – тогда это было еще легко. Двое заходят, заказывают, едят. Один отлучается в туалет, другой испаряется. Тому, кто уходит последним, обычно труднее – надо добраться до выхода, не привлекая к себе внимания. Главное, чтобы никто не понял, что ты тут не просто так ломишься к выходу. Беззаботная рожа – вот ключ к беспрепятственному проходу. Я проделывала этот трюк много раз. Пока не зацапали человека, с которым мы были вместе. Я вышла первой. Ждала его, где условились – на углу, в трех кварталах от заведения. Через пятнадцать минут подошел мой напарник. В одних драных носках. Грязные пальцы торчали наружу. Менеджер конфисковал у него ботинки. Сказал, что вернет, когда будет оплачен счет. За ботинками он не вернулся – дешевле было купить новые.

Начала воровать в супермаркетах – так, по мелочи. Захожу, быстро съедаю какой‑нибудь жрачки, подхожу к кассе, покупаю жевачку, сигареты, банан. В общем, какую‑нибудь ерунду. Чем дешевле, тем лучше. Главное, хоть что‑то купить. Вроде как ты пришла по делу. Легче всего было в маркетах на 5‑й стрит и на 1‑й авеню. Там были уверены, что они в безопасной зоне – полквартала от полицейского участка. Блажен, кто верует.

Одежду я тоже себе добывала без особых трудов и потерь. Уличные торговцы на Астор‑Плейс продавали краденое шмотье по паре баксов за штуку. Всегда можно было найти что‑нибудь подходящее. Или еще: заходишь в какой‑нибудь универмаг, на тебе – два‑три слоя старой одежды, которую ты обмениваешь на одежду получше. Тоже был неплохой способ разжиться одежкой, пока в примерочных кабинках не начали устанавливать камеры слежения. Теперь их даже в сортирах вешают. Или нанимают бдительных бабулек, которые следят за покупателями у примерочных и в тех же сортирах. Или пришпандоривают эти кошмарные металлические блямбы к каждой майке и каждым трусикам.

У меня было любимое место, где я всегда «одевалась». Магазинчик во вшивом торговом центре в нижней части Бруклина. Я там напиздела шмоток в общей сложности на две штуки, не меньше. Даже когда я пыталась запродаться на улице, я должна была выглядеть хорошо. Никогда не знаешь, на кого нарвешься. Тебя могут послать на три буквы. А могут и облизать сверху донизу, да еще денег за это дать.

В тот раз я пришла в магазин в длинном кожаном плаще. Под плащом было три слоя одежды, которую я нацеливалась заменить. В примерочной я напялила на себя короткое черное платье, кружевной жакет, лакированную кожаную мини‑юбку, черный бархатный пиджак и шелковые трусики за 52 доллара. Одежду, которая была на мне, я повесила «на место» – вместо той, что взяла. Решила еще прихватить пару детских перчаток. Как говорится, ума не хватило вовремя остановиться. Вот жадность меня и сгубила.

Я почувствовала его запах еще до того, как он положил руку мне на плечо. Тщедушный такой черный дядечка, точная копия Сэмми Дэвиса – младшего. Вежливо так попросил меня пройти к нему в кабинет. Сказал, что следит за мной уже не один месяц. У него даже есть список всего, что я тут у них наворовала – полный каталог моих преступлений. Сказал, что он вызывает полицию, и если возникнет необходимость, он пошлет их ко мне домой, чтобы забрать все, что я незаконно присвоила. И вот тут я ему вдарила. Кулаком в челюсть, справа. С размаху. И бросилась к выходу. Еще успела увидеть, как он отлетел назад и врезался в витрину. Вот было бы здорово, если бы стекло разбилось и раскромсало его осколками. Он тяжело осел на пол.

Должно быть, меня там держали за особо опасную расхитительницу частной сосбтвенности. Дяденька вызвал полицию, как только увидел, что я вошла в магазин. Они подкатились ко мне со смехом. Отвели за угол и поздравили с тем, как я здорово вмазала Сэмми. Признались, что его самодовольная рожа уже давно их раздражает. Мол, ниггер в костюме – все равно ниггер и есть. Попросили меня изложить свою версию. Я им сказала, что произошло маленькое недоразумение. Я примерила трусики и забыла за них заплатить. Спросила, не хотят ли они посмотреть. Задрала юбку. Под черным шелком мелькнуло розовенькое. Один из них разглядел ценник: 52 доллара. Потрогал его пальцем. Покачал головой. Признался, что тоже не стал бы за них платить. В общем, они меня отпустили. Сказали, что скажут Сэмми, что потеряли меня в толпе. Не сумели догнать. Просто ему назло. Один из копов сунул мне свой телефон. Сказал, чтобы я больше не нарывалась на неприятности. Я спустилась в подземку. Насвистывая тему из «Роки».

Нью– Йорк меня не испортил. Он и привлек меня именно потому, что я уже была испорчена. В шесть лет мои сексуальные горизонты были уже раздвинуты до предела ‑собственным папой, который никогда не сдерживал свои фантазии, природные побуждения и криминальные наклонности. Каков папочка, такова и дочка. Яблочко от яблони… Годам к тринадцати я уже все перепробовала: мескалин, THC, травку, кислоту, метаквалон, туинал, валиум и фенциклидин. У меня уже был большой опыт в области карманного и магазинного воровства, а так же уличной проституции. Нью‑Йорк был огромной кондитерской, мясным рынком, дурдомом, сценой. Среди пяти миллионов джанки, торчков, алкоголиков, бедных художников, интриганов, мечтателей и ничего не подозревающих жертв – в Нью‑Йорке я обрела желанную анонимность. Игровая площадка для дьявола.

Сижу на асфальте у входа в какой‑то занюханный клуб в Нижнем Манхэттене. Малость под кайфом, но еще не в кондиции. В кармане – жетон и два бакса. Ключи и помада. Так и живу с хиппарями в «Челси» на птичьих правах. Ищу хоть какой‑нибудь выход. Ни хрена пока не получается. Подъезжает такси, фары притушены. Выходит водила, встает надо мной. Говорит: «Залезай…» Я говорю: нет бабок. Он говорит, денег не надо.

Забираюсь на переднее сидение. Водила спрашивает, не хочу ли я прокатиться на Кони‑Айленд. Половина второго ночи. Я говорю: а зачем? Он говорит, может, захватим какого‑нибудь припозднившегося пассажира. Я пожимаю плечами. Он раскуривает косяк, дает затянуться и мне, включает радио, поет вместе с Джином Питни «Безжалостный город». Кладу ноги на «торпеду». Смотрю на его профиль. Гибрид Кэгни и Чейни. Мне вспоминается старый черно‑белый фильм «Человек с тысячей лиц».

Вот так. Еще один тронутый в мою коллекцию. Как говорится, у каждого свой заеб. Этот прикалывался на злых клоунов. На клоунов‑убийц. На алкоголиков‑акробатов. На одноруких метателей ножей. На лилипутов, канатоходцев – на все, что связано с цирком. Работать таксистом – это как каждую ночь сбегать с цирком. Так он сказал. Туда стремится каждый урод и изгой, или куда‑то еще, да куда угодно – лишь бы получить кратковременную передышку от монотонного хаоса своих прогнивших квартир и углов.

И я тоже – не исключение. Сигаю в машину к любому, безрассудно, не думая, нагло присваиваю себе кусочек их ночи, их жизни – просто чтобы забыть о своей. Сварганить себе новую личность на пару часов. Кратковременная передышка от моего личного хаоса. От моей монотонности.

Кэгни уже понесло. Сидит – возмущается, что «Последнего клоуна» так и не выпустили в прокат. Это фильм о нацистской Германии. Джерри Льюис играет размалеванного извращенца, который завлекает детишек в кремационные печи. Он говорит, что обратился с одиночной петицией к Льюису, где призывает его не поддаваться давлению Голливуда, твердо стоять на своем и добиться, чтобы фильм все‑таки выпустили на широкий экран. Мы оба знаем, что этого никогда не случится. Но каждому надо держаться за какую‑нибудь мечту – пусть даже недостижимую, пусть даже маленькую и дурацкую. Кэгни бьет себя пяткой в грудь, что когда‑нибудь он доберется до Голливуда, встретится с последним великим клоуном и все‑таки убедит его. Мечтать не вредно, Кэгни.

Мы уже едем по главной улице Кони. Все огни приглушены, ярко горит только вывеска бара на входе в подземку. Сомнительное заведение для престарелых солидных дядечек. Я уже знаю, что туда‑то мы и направляемся. Подъезжаем к пустынной стоянке такси и паркуемся. Кэгни говорит, чтобы я посидела в машине – он через десять минут вернется. Я недоверчиво спрашиваю: это что, типа, шутка такая? Он говорит, если мне вдруг надоест ждать, мне никто не мешает вернуться в город на электричке. Бросает мне на колени жетон. Я обзываю его злоебучим козлом и захлопываю дверцу. Он уходит. Я выхожу из машины и иду в бар. Грязный белесый свет, слишком яркий для этого запущенного пустыря стареющих мечтателей. Все пьяные в жопу – никто меня даже не замечает. Даже бармен – и тот нализался в хлам. Воняет пролитым пивом, блевотиной, мочой и гнилью. Я делаю вид, что изучаю музыкальный автомат. Жуткая подборка Мерли Хаггард, Патси Клайн, Джорджа Джонса. Играет «Держись своего мужика». Ко мне подваливает беззубый дедуля. Такой ужратый – даже взгляд фокусируется с трудом. Но шестое чувство подсказывает ему, что я – женского пола. А больше ему ничего и не надо. Спрашивает – этак вежливо, робко и с патетичным надрывом, – не соглашусь ли я потанцевать. Соглашаюсь только из извращенного упрямства. Он кладет мне на бедро свою потную волосатую лапу. Я слегка прикасаюсь к его плечу. Влажному от токсичных отходов. Он тихонечко подпевает, по его грязной роже стекают беззвучные слезы, пробивая себе дорогу сквозь глубокие щели морщин и рытвины оспин. Я представляю, что он – Буковки. Разница, в общем‑то, небольшая. Насколько я себе представляю, он – такой же печальный старик, застрявший в пожухлых мечтаниях, в грязном номере в грязном отеле, который он, может быть, называет домом, напротив какой‑нибудь грязной сосисочной. От него пахнет годами плохого питания, пьянок и мастурбаций. Я, наверное, точно какая‑нибудь извращенка. Потому что мне вдруг становится его жалко. Я понимаю, что нас разделяет всего ничего – один неверный поворот на пути. Один несвоевременный сбой в системе. Одно разбитое сердце. Один лишний стакан. Хочется отвести его домой. Напроситься в гости. Омыть его уставшее старое тело. Постричь ему волосы, чисто выбрить. Сделать ему маникюр. Приготовить завтрак. Растереть его грязные сбитые ноги, от которых воняет сквозь дырки в ботинках. Песня закончилась. Я извиняюсь, вытряхиваю из головы эти полоумные фантазии и иду в сортир. Зрелище очень способствует протрезвлению – остатки моих филантропических поползновений а‑ля Мать Тереза тут же рассеиваются, как дым. Единственная кабинка – вся в засохшем говне и блевотине. Решаю пописать в мусорную корзину, переполненную грязными коричневыми бумажными полотенцами. Как‑то не обращаю внимания, что корзина не цельная, а вся в дырках. Писаю. Толстая струйка течет из корзины к двери. Ладно, фигня. Все равно никто не заметит – в таком‑то сраче. Подтираюсь последним бумажным полотенцем. Нужно к чертям выбираться отсюда, из этого засранного чистилища, где старичье дожидается Судного Дня. Смерть никогда не торопится. Ей спешить некуда. Холодная и жестокая, смерть терпеливо ждет, пока тело само себя не разрушит – до состояния «восстановлению не подлежит». Последний спазм не приносит покоя и облегчения, а лишь абсолютное уничтожение.

Хиппи все‑таки собрались с духом и заявили мне прямо: чтобы я освободила свою комнатушку в течение трех дней. Сказали, что я занимаю полезную площадь. Да, все правильно. Тесная каморка над Джоном и Йоко, наверное, считалась первоклассным жильем – для лилипута с атрофированным обонянием. Да, я ни разу им не заплатила тридцать долларов в месяц, которые они так упорно пытались из меня вытянуть. Но дело не в этом.

Прошел слух, что я гонялась за кем‑то по всему дому, угрожая садовыми ножницами. Идиотское преувеличение. Я пригласила к себе Кэгни. Того таксиста, который кинул меня на Кони. Встретилась с ним случайно, у входа в один ночной клуб. Пригласила к себе – выкурить косячок. Ему и в голову не пришло, что я на него очень злая. Конечно, ему вряд ли когда‑нибудь приходилось выбираться из Бруклина на последнем поезде в два часа ночи. И отбиваться от маленькой армии черных тинейджеров‑отморозков, которые только и ждут, как бы им изнасиловать всей толпой какую‑нибудь белую девочку, застрявшую на пустынной платформе подземки посреди ночи. В общем, я затащила его к себе. Он, кстати, уже был накурен по самое не хочу. Когда мы пришли, я достала из‑под подушки маленькие маникюрные ножнички. Отрезала у него прядь волос. Поскольку он был уже никакущий, он пошатнулся и сверзся с расшатанной лестницы, что ведет на мой чердачок. Я рванула за ним. Смеялась, как полоумная, а он визжал, как девчонка. Он подумал, что я пытаюсь перерезать ему глотку. Я, может быть, и попыталась бы – если бы было, куда девать тело.

Он добрался до выхода и вылетел наружу, вопя, что его убивают. Обломав тем самым весь кайф Джону с Йоко, которым только что вставило героином. Это была последняя капля. Нельзя мешать людям оттягиваться. Назавтра они попросили меня освободить помещение. Я сказала, что постараюсь убраться до понедельника.

Я соврала.

Решила пошляться по даунтауну. Тогда еще южная сторона Канала была ничейной землей. Это сейчас ее всю застроили дорогущими ресторанами и жилыми домами с видом на реку, где квартиры стоят под миллион. А тогда там обитали бедные художники, которые почти ничего не платили за свои комнаты в обветшавших полуразвалившихся зданиях – и с наступлением темноты эта часть города вымирала. Мне показалось, что это вполне подходящее место для поисков. С чего‑то же надо начинать. Я знала парочку музыкантов, которые снимали студию для репетиций – голые стены и крыша над головой – в паре кварталов от реки Гудзон. Решила пройтись по округе – а вдруг что и получится.

Здание рядом с их студией пустовало. Четырехэтажная коробка, еще довоенной постройки. Когда‑то там был магазин, надо думать. Первый этаж – сплошь витрины. Высотой в десять футов. Я расчистила на грязном стекле маленькое смотровое окошко и заглянула внутрь. Пустое пространство, затянутое паутиной. Здание стояло заброшенным не один год. На втором этаже – потускневшая вывеска с адресом и телефоном. Решила сэкономить четвертак. Домовладелец жил рядом. Всего‑то пару кварталов пройти.

Лендлорд оказался отошедшим от дел тучным евреем с болезненной отдышкой. Уже собирался домой на Айленд на выходные. Перехватила его в дверях. Обратилась к нему с пламенной речью. Сказала, что видела объявление; что попробую там убраться, помогу ему привести здание в божеский вид. Может быть, даже найду ему потенциальных клиентов, которым захочется снять у него помещение. Но даже если я никого не найдк сама, если в доме уже будет занято несколько этажей, то и клиентов найти будет проще. Бизнес тянется к бизнесу. Мое присутствие в здании определенно должно возбудить интерес. Может быть, он меня пустит «на пробу», без договора об аренде – а там посмотрим. Все равно здание простаивает впустую, только пыль собирает – не ренту. Может быть, я смогу как‑то это исправить. К нашей взаимной выгоде. Он купился.

Я его уговорила впустить меня пока бесплатно. Он сказал мне прийти в понедельник. Забрать ключи. И еще сказал, чтобы я захватила фонарик – электричество там отключили еще в год убийства Кеннеди.

Величественный монумент запустению в четыре этажа. Только голые стены и колонны‑подпорки. По периметру третьего этажа тянулся узкий железный балкончик – все это напоминало варьете со стриптизом. На проржавелых винтовых лестницах, уводивших на чердак, зияли громадные дыры на месте отсутствующих ступеней.

На чердаке – низко стелящиеся клубы пыли в крапинках тусклого света, что сочился сквозь дыры в крыше. Второй этаж был лишен всяких индивидуальных черт. Огромное пустое пространство, когда использовавшееся под склад. Первый этаж, который я выбрала для себя, состоял из двух больших комнат с витринами‑окнами во всю стену. В этих витринах я собиралась устроить эксцентричные композиции из всякого мусора, нарытого по окрестным помойкам, сломанных манекенов, сухих цветов и старой обуви. Кто‑нибудь из прохожих обязательно поинтересуется, что здесь такое – клуб, магазин или бордель.

Подвал оказался настоящей сокровищницей. Там стоял древний печатный пресс, которым в последний раз пользовались, наверное, еще во времена Депрессии. Детали валялись повсюду, литеры, разбросанные по полу, складывались в странные хайку. По углам громоздились стопки старых газет – в спячке под коркой из грязи, и пыли, и обсыпавшейся штукатурки. Можно было часами сидеть – разбирать наугад заголовки или играть в одиночный скраббл. В самом дальнем конце подвала была маленькая железная дверь на изъеденных ржавчиной петлях. Луч фонарика высветил мрачные катакомбы, протянувшиеся вперед и чуть вбок футов так на пятнадцать. Темные сумрачные гробницы высотой футов в пять, выложенные сырым кирпичом, сочившимся грязной водой из проржавелых труб. Мне представились застенки Инквизиции: женщины в лохмотьях, окровавленные и избитые, заключенные по обвинению в ереси и колдовстве. Их пытали, держали в цепях и морили голодом. сами не верили. Их кандалы давно уже рассыпались ржавой пылью. Их скорбные крики заглушены мягкой ладонью времени, чьи костлявые пальцы нацарапали страшные тайны на грязном полу. Это было волшебно.

Во всяком случае, я распрощалась с 24‑й стрит. А то эти хиппи уже стали меня доставать. Надоело общаться с обдолбанными идиотами. Они аж позеленели, когда я сообщила, что у меня теперь целое здание – в моем полном распоряжении. Познакомилась с народом из соседнего дома. Пустила в ход грубую лесть. В итоге они разрешили мне периодически приходить мыться. В моем здании водопровод не работал уже лет десять. Еще мы с ними договорились, что я им плачу десять долларов в месяц – и провожу от них электричество. Теперь у меня в центре комнаты висят две голых шестидесяти ваттных лампочки. Я знаю: зимой мне здесь не продержаться. Но до зимы еще далеко.

Я уже предвкушала, как буду проводить время: цеплять молоденьких мальчиков, приводить их к себе, чтобы провести ночь, а на утро – вышвыривать, на фиг, за дверь. Буду такой умудренной растленной мадам для толпы четырнадцати‑пятнадцатилетних почти что девственников, чье целомудрие будет навеки запятнано и поругано – мной. Буду их развращать в меру сил, пить по капельке от их душ – в обмен на их первую настоящую еблю. Буду прихлебывать их энергию, как ненасытный вампир‑кровосос, чей голод навечно неутолим. В их истории я останусь страницей, навсегда заложенной закладкой, в моей истории они будут лишь сносками мелким шрифтом.

Дата добавления: 2015-07-11