Литературная деятельность гуманиста и его взгляды.

Свою литературную деятельность Салютати начал с буколической поэзии, он сочинял эпиграммы, а его басня "Лиса и рак" ("De vulpe et сапсго") вошла во многие учебники грамматики XV в. Однако, не оспаривая поэтических лавров Петрарки, гуманист стал признанным мастером прозы. Колюччо Салютати интересовался актуальными философско-этическими проблемами. В своих сочинениях он затрагивал необычайно широкий круг тем. «Это вопрос о свободе воли, проблема выбора между активной и созерцательной жизнью, роль научного знания в жизни человека, методы познания и вопрос о приоритете между гуманитарными и естественными науками. При всей неоднозначности предлагаемых Салютати решений эти сочинения - свидетельство живого поиска, который будет отличительной чертой гуманистического движения»[24].

Широко известны современникам были его речи и политические сочинения, в первую очередь "Инвектива против Антонио Лоски" (1403) - ответ на антифлорентийский памфлет миланского канцлера во время войны между двумя государствами. Здесь Салютати пишет, например, о своем отношении к свободе: «Ты уже видел, видишь и еще увидишь более чем римское мужество и стойкость флорентийского народа в защите сладчайшей свободы, "небесный дар которой, - как сказано, - превосходит все богатства в мире". Все флорентийцы тверды в своей решимости всеми силами и средствами защищать её, как свою жизнь, мало того - больше жизни, чтобы это лучшее наследство, полученное нами от предков, с Божией помощью передать нашим потомкам целым и невредимым. Настолько мы любим эту <...> свободу, которую только те, кто не познал ее, как и ты, ни во что не ставят <...>. Однако только ты считаешь этот высший дар Бога отвратительнейшим и ненавидишь его; не думаю, чтобы ты нашел единомышленника в этом даже среди подданных твоего синьора: до того естественна любовь к свободе. Поэтому тебя, по-моему, с полным основанием можно, более того - следует, провозгласить "рабом рабов", имея в виду не (добродетель) смирения, а грех (раболепия). Но что это я называю тебя рабом, ведь ты испытываешь такое наслаждение от своего рабства, что тебе не стыдно называть свободу отвратительнейшей? Мало того, ты еще глупее, ты не убоялся провозгласить ее жесточайшей тиранией. <...> Я знаю, что свобода - страж законов - тяжела и подобна рабству, но тяжела и подобна рабству для разнузданной молодежи, которая жаждет предаться своей похоти, которая живет по прихоти страстей, так что я хорошо себе представляю, почему ты и тебе подобные не только не понимаете, что такое свобода, но и ненавидите даже само это слово как нечто ужасное»[25].

Наибольший интерес представляют его трактаты теоретического содержания. То, что Салютати стоит еще на средневековой почве особенно резко обнаруживается в его раннем трактате «О жизни в миру и в монашестве» (1381). «Салутати, сам человек вполне светский, сравнивая жизнь в миру и жизнь вне мира, в духовном звании, в монастыре, в решительном противоречии с Петраркой отдает предпочтение второй, проповедуя презрение и отвращение к той земной жизни, которую так страстно возвеличивали певцы Лауры и Фьямметты. Правда, и это глубоко феодальное по своей идеологической сущности сочинение рядится в античную тогу, приводит в пример Нуму Помпилия и Тарквиния Гордого, Цинцинната, Помпея, Цезаря, но эти римские имена служат только внешними украшениями, существо же работы остается глубоко феодальным»[26]. Здесь он «формулирует свой взгляд на литературную деятельность. По его мнению, она должна вытекать из христианской любви к ближнему и ставить своей задачей нравственное назидание. Своими предшественниками он считает <...> блаженного Августина и других отцов церкви, подражать сочинениям которых заставляет его любовь к делу»[27]. В основном, в своем трактате Салютати пишет о мире как о вместилище всевозможных грехов, как о источнике бедствий для человека. Салютати считает безумцами «философов, которые, увлекаясь совершенствами мира, обоготворяет его, мир не лишен красоты, потому что он создание Божье, но его красота только возбуждает к пресуплению»[28]. Однако, если на мир Салютати смотрит глазами аскета, человека средневековых взглядов, то к человеческой природе он относится, как настоящий гуманист. «Человек занимает срединное место между ангелами и животными; если он стремится к божественному, что приближается к первым, если увлекается мирским, то становится животным. По свойству своей природы он способен достигнуть ангельских совершенств: его воля не только свободна, но и наклонна к добру; его тело подчинено созданной по образу Божию душе, высшая часть которой, разум, способен к богопознанию. Но это высокое существо поставлено среди мира, который со всех сторон грозит ему гибелью. Чистая душа погружается в грязный мир, который ее портит и развращает»[29]. Мораль произведения сводиться к тому, что необходимо бороться с миром в аскетическом духе. Но для этого нужно хорошо изучить мир как врага, которого необходимо знать в лицо. «Салютати формулирует это положение в самой резкой форме: кто любит мир, тот ненавидит Бога, и совмещение обоих привязанностей невозможно. Но возненавидеть мир еще труднее, нежели познать его, потому что он переполнен привлекательными соблазнами; тем не менее человек должен помнить, что в борьбе с миром — цель его земного существования. Поэтому он должен относиться к миру с крайней осторожностью, как к чрезвычайно опасному врагу, должен брать от него только самое необходимое для своего существования и должен воздерживаться от всяких чувственных удовольствий, памятуя, что чем сильнее соблазн, чем труднее от него отказаться, тем сильнее победа, тем больше заслуга, потому что удовольствия для того и существуют, чтобы с ними бороться»[30]. Бороться необходимо не только с чувственными удовольствиями, но и с семьей, собственностью и обществом. Семья привязывает человека к греховному миру, богатство — источник греха, общество порождает массу пороков, похожих по виду на добродетели: «забота о временном и хитрость — на мудрость, плотские привязанности — на любовь к ближнему, пустая слава на сознание исполненного долга и т.п. Салютати не поощряет театральные представления, разговоры в частных собраниях. Он с яростью критикует современную церковь, которая, по его мнению, превратилась «в сосредоточие всяческого греха; епископы не поучают более народа и не предписывают делать это священникам; более того, само богослужение превращается иногда в жалкую комедию и в орудие греха. Этой крайней испорченности Салютати противопоставляет, как идеал, простоту естественного состояния, которое он рисует такими красками и с таким одушевлением, что напоминает Руссо. Но, несмотря на развращенность духовенства, церковь единственное средство победить мир, и Салютати решительно заявляет, что вне католической церкви нет спасения, и что при суетности земного счастья самое лучшее средство для этого монашество, и горько сожалеет, что сам он не может покинуть семьи и мира»[31]. Однако при всей суровости оценок, которые Салютати дает мирской жизни и моральному состоянию людей, он не осуждает впринципе земную жизнь — трудный путь испытаний для человека. «Свое время, «века, которые славнее весьма многих», Салютати защищает в полемике с молодыми гуманистами (Поджо Браччолини и др.), превозносившими античную культуру и не считавшими возможным сравнивать с ней современную. <...> Ценность его времени, полагает гуманист, придают культура, знания и конкретно — творчество Петрарки, а также христианство, дающее приоритет современной эпохе в знании главных истин. Но он не призывал вовсе отказываться и от античности и во многом содействовал знакомству с ней <...>. Салютати пытался определить для культурного развития Италии средний путь — без крайностей как людей традиции, так и гуманистов-классиков»[32].

В трактате «О судьбе и счастье» (1396-1399), Салютати ставит себе задачу «выяснить оба понятия, их отношения к божественному провидению и их роль в жизни человека и общества»[33]. В сочинении он «рассматривает «порядок причин», доказывает, что Бог, причина причин, искони, до создания мира, определил свойства вещей и установил этот порядок, и из рассмотрения действий различных существ подтверждает априорное положение о необходимости связи между причиной и следствием»[34], кроме того, Салютати изучает вопрос судьбы, которую определяет с различных точек зрения: «по ее источнику, по отношению ее к причинам и следствиям, при чем приводит целую массу цитат из средневековых и древних писателей. Существенным признаком фатума Салютати считает необходимость, которая, истекая из божественного провидения, объединяет крупные и мелкии причины и вызывает таким образом правильные следствия»[35]. Судьбу Салютати пытается примирить со свободой воли, ближе выясняя их отношение к проведению. Колюччо Салютати полагает, что провидение управляет всем, но «оно определяет не только факт, но и его причины и способ, посредством которого он должен совершиться. Поэтому, по самому провидению, некоторые факты должны совершаться случайно или зависеть от воли человека, которая совершенно свободна. Свободу Салютати считает существенным признаком воли и допускает только такие ее ограничения, которые вытекают из нашей природы, из мировых законов и свойств вещей. Из этого он выводит различие человеческих поступков, определение морали и учение о предопределении, подкрепляет свои выводы массой примеров и заканчивает отдел полемикой против отрицателей предопределения»[36]. Салютати изучает, что такое фортуна, споря с теми философами, которые выводят фортуну из особенного небесного благоволения или гнева, так как это противоречит справедливости и благодати Божей. «Определение необходимого и случайного, сделанное самим Салютати, не отличается особенной глубиной. С его точки зрения, необходимо то, что совершается помимо желания деятеля, тогда как случайное вытекает из его воли. Исходя из этого определения, он разбирает воззрения на фортуну различных писателей и преимущественно Данте, которого горячо защищает против Чекко д'Ассколи, и с большей осторожностью и почтением опровергает Лактанция, совершенно отрицавшего фортуну»[37]. Данный трактат по теме, по способу ее обработки и по общему тону сочинения показывает, что Салютати гораздо ближе к средневековым писателям, чем Петрарка и Бокаччо. Колюччо Салютати чувствует живой интерес к схоластически-назидательным вопросам, «средневековые писатели, как Боэций и Авицена, им цитируются, как крупные авторитеты; квинтэссенция средневекового миросозерцания, Божественная комедия, представляется ему священнейшей и небесной поэмой «божественнейшего» компатриота; самое строгое благочестие в старом духе проходит красной нитью через всю книгу»[38]. «Содержание трактата стремится примирить богословско-схоластические идеалы с идеалами рождающегося гуманизма, причем с явным креном в сторону первых. Так, автор настаивает на том, что все земное в первую очередь подчинено судьбе или божественному предопределению, проявляющемуся в причинном ходе событий, в неизбежности связи следствий с вызывающими их причинами. Но в то же время само божественной предопределение, сама судьба предоставляет воле человека некоторое, правда, относительно небольшое, поле деятельности, в пределах которого эта воля совершенно свободна и в рамках которого действует случай — фортуна. <...> В этой компромиссной концепции на первое место выступает божественное предопределение, свободной же воле человека отводится место явно незначительное и подчиненное»[39]. Однако в Салютати уже обнаруживается начинающий гуманист, так как он проявляет сильный интерес к древнему миру: «он хочет иметь подлинные, неиспорченные произведения древних авторов, и критика текста составляет для него самый близкий, самый живой интерес»[40].

Наконец, третий трактат Салютати - «О тиране» (1400), посвящен вопросу о праве народа и действующего в его интересах государства на устранение государя, который правит не на пользу, а во вред народу и государству. Колюччо Салютати не выступает против монархии, даже считает ее лучшей формой правления, но утверждает, что народ имеет право устранить тирана, который правит незаконно или неразумно. «Давая сложную и хитроумно разветвленную, чисто схоластическую классификацию тиранов, трактат этот в то же время является одним из наиболее ярких произведений, в которых выражается раннегуманистическая идея народовластия, впервые четко изложенная в еще чисто средневековом по своей сущности трактате «Защитник мира» Марсилия Падунского и затем отразившаяся в политической деятельности Колы ди Риенцо и в ряде писаний Петрарки. Таким образом все творчество Салутати, пользовавшееся большой популярностью у современников, хотя в этом отношении, конечно, совершенно не сравнимое с произведениями Петрарки и Боккаччо, представляет собой прекрасный пример того, как происходило постепенное освоение новых идей и методов мышления, введенных в оборот создателями гуманизма. Прежде всего и легче всего воспринималась антикизирующая оболочка их писаний, увлечение подражанием древнему миру, стремление действовать и писать, как древние. Гораздо медленнее и труднее усваивалось существо новых идей. Старый богословско-схоластический образ мышления, впитанный с молоком матери, привычный и знакомый, нелегко было сменить на новый, требовавший самостоятельного творческого усилия»[41].

Важнейшее место среди сочинений Салютати занимают его многочисленные письма, которые, в отличие от трактатов гуманиста, были переведены на русский язык. Письмам Салютати придают большую литературную цену, кроме этого они важны для истории раннего гуманизма, так как в переписке повторяются все те воззрения, которые автор развивал в своих сочинениях. «Перед нами феномен гуманистической эпистолографии, когда письма становятся элементом философского и литературного диалога. Публичный характер письма, столь характерный для всего средневековья, еще больше усиливается: письмо предназначено не только адресату, оно становится доступным широкому кругу читателей. Вслед за Петраркой гуманисты составляют сборники собственных писем, которые приобретают статус особого литературного жанра. Эпистолярное наследие Салютати, насчитывающее более трехсот писем, - сложный комплекс, объединяющий переписку политического деятеля, делового человека и гуманиста. Именно в эпистолярных беседах и спорах раскрывается гуманистическое мировидение Салютати»[42]. Недаром Колюччо «еще юношей состоял в переписке с Петраркой, недаром современники называли его «обязьяной Цицерона», а Филиппо Виллани характеризовал его как великого подрожателя античных поэтов»[43].

В обширной переписке Салютати были письма как личного, так и государственного содержания, он выступал как убежденный продолжатель дела первых гуманистов и как страстный поклонник античности. «В письмах этих он усиленно, хотя и не всегда удачно, стремится подражать Цицерону, а еще больше Петрарке и Боккаччо, перед которыми Салутати преклоняется не меньше, а может быть, и больше, чем перед античными авторами. Писания флорентийского канцлера полны цитат из классической прозы и классических стихов, пестрят именами античных богов и героев. Все это несколько варварское нагромождение, которое современники считают античным, производит в конце XIV в. большое впечатление. Документы, написанные в такой манере, считаются политически действенными, так что один из миланских сеньоров, враждующий с Флоренцией, Джан Галеаццо Висконти якобы сказал как-то, что одно письмо Салутати приносит ему больше вреда, чем тысяча флорентийских всадников»[44]. Салютати в своих письмах, как типичный представитель гуманизма, наглядно показывает любовь к античным авторам, к их литературным талантам и красноречию, не забывая так же высказать свое уважения к Данте, Петрарке и Бокаччо, например, в письме к кардиналу Бартоломео Улиари он пишет: «Мы не видим ни в ком в наше время знания стольких и таких значительных вещей, сколько мы усматриваем в древних. Несомненно, расцвели в то давнее время всяческие литературные занятия (studium litterarum) и настолько возвысилось красноречие, что потомки не смогли сохранить это величие речи и мастерство красноречия, хотя старательно им подражали. Ближайшие преемники еще сохранили некоторое подобие и печать античности, но, по мере того как последующие поколения понемногу отходили от того стиля письма, с течением времени эта первоначальная красота незаметно поблекла и наконец совершенно отдалилась от вождя красноречия Цицерона. <...> И хотя вершиной красноречия бесспорно следует признать Цицерона и его время, когда многие замечательные мужи прославились силой воздействия речи, взгляника на самого вождя красноречия Марка Туллия и на тех светочей, которые жили тогда же, и убедишься, что любой из них гораздо больше превзошел наше время, чем их - Цицерон. Ибо кого ты назовешь, кто бы затмил непревзойденного оратора Гая Юлия Цезаря <...>, кто достиг бы мастерства Деция Брута или кто сравнился бы с Сульпицием Севером <...>? Кто сравнился с историографом Лукцеем <...>? Кто лучше Цецины, обличителя Юлия Цезаря, Марка Целия или Кассия, чьи имена столь часто упоминаются в письмах к Цицерону, кто равен Матию, Требонию, Долабелле, Гаю Азинию Поллиону, императору Планку, Марку Лепиду, трижды избиравшемуся верховным понтификом, кто равен Вифинцу, Курию, Метеллам - Целеру и его племяннику, Ватинию или Гальбе? Жили в это же время, или, вернее, несколько позже, Сенека Кордовец, Валерий Максим и творец римской истории Тит Ливий, как и ты падуанец. Какое о них следует вынести суждение, свидетельствуют о первом - Квинтилиан, приводя в книгах "Ораторских установлений" слова Цезаря, сына Германика, называвшего его "песком без известки"; о твоем земляке - Иероним, который без колебаний называл его источником живительного красноречия; а второй из них так прекрасен, что должен почитаться в числе первых ораторов, хотя таким мастерством речи не блистает, и ни он, ни другие не достигали величия Цицерона. Что же сказать о Корнелии Таците, который, хоть и был прекрасно образован, не только не может сравниться с теми первыми, но уже и Ливию, - а он не только продолжил его Историю, но и стремился подражать ему в отношении красноречия, - уступает? То же можно сказать о Светонии Транквилле, Плинии Младшем, Гелии Спартиане, Юлии Капитолине, Лампридии, Юнии Вописке, Марциане Капелле, Апулее, Макробии и многих других. Из их трудов видно, насколько с течением времени умалилось то великолепие речи, что в прежние времена воплотилось в Цицероне. И так вплоть до Феодосия и при его ближайших преемниках, когда расцвели Кассиодор, Амвросий, Симмах, Северин Боэций, Иероним, Августин, Эннодий, Сидоний, Сульпиций Север, несколько раньше - красноречивейший Фирмиан, а также Орозий, Юлиан, а между ними Авзоний, даровитый Киприан <...>. После них наступили такой упадок и такая перемена <...>. "Поднялись" немного литературные занятия в наше время; первым почитателем (cultor) красноречия был <...> Муссато из Падуи, был и Гери д'Ареццо <...>; зажглись и наши флорентийские светила: в первую очередь ни с кем из современников не сравнимый ни знаниями, ни талантом Данте Алигьери, гордость народного красноречия; затем Петрарка и Боккаччо, все сочинения которых, если не ошибаюсь, будущность прославит; однако, думаю, всем известно, насколько они отличаются от прежних в искусстве речи <...>. И тогда как, согласно Цицерону, предполагается, что искусство красивой речи (professio bene dicendi) служит тому, чтобы обо всем, какова бы ни была тема, поведать искусно и обстоятельно, что по силам, как ты понимаешь и как свидетельствует Арпинат, только тому, кто обрел познания обо всех бесчисленных предметах и науках; ведь, как он добавляет, нужно, чтобы речь основывалась на знании вещей; если же предмет обсуждения не будет оратором усвоен и познан, то ни к чему ему самое искусное красноречие» [45]. Колюччо Салютати особенно уважительно относится к Франческо Петрарке. Например, в письме к Поджо ди Гуччо Браччолини, видному итальянскому гуманисту, писателю и собирателю античных рукописей, Салютати пишет: «Скажи на милость, поскольку Петрарка, которого я ценю больше древних <...> интересовался античностью и христианством, и довольно много почерпнул из первой и очень много из второго, и, как явствует из его сочинений, научился всему этому, и приобрел большой опыт, то почему вы обвиняете меня в невежестве или заблуждении, если я ставлю его выше язычников, которые не знали христианства? Неужели тебе не кажется более достойным, заслуживающим более высокой оценки тот, кто изучил грамматику и риторику, чем тот, кто знает только грамматику, даже если он превосходит в грамматике упомянутого ритора и грамматика? <...> Поэтому отнеситесь спокойно к тому, что я отдаю законное предпочтение нашему Петрарке, и больше не спорьте, пожалуйста, о столь очевидных и даже очевиднейших вещах; признайте, что образованные христиане в знании истины превосходят язычников и не язычники, а христиане обладают истинным красноречием, которое, как утверждает Цицерон, непреложно обретает блеск от изучения наук и знания вещей, так что красноречие язычников - это, вне сомнения, "пустой детский лепет", говоря словами Арпината, "скудоумный и пустозвонный", как сказал Флакк»[46].

В центре внимания Салютати - социальное бытие человека, поиск его этических и философских оснований. Поэтому значение приобретает вопрос об источниках знания. Салютати не отказывается полностью от традиционной средневековой схемы наук, однако выдвигает новые приоритеты, прежде всего науки, связанные с человеком (studia humanitatis), - филология, риторика, история, моральная философия и поэзия. «Всех их объединяет, с одной стороны, укорененность в словесной культуре (под понятием "scientia litterarum" гуманист разумеет комплекс этих дисциплин) и, с другой - нравственная задача. Науки о человеке призваны не только сделать человека более образованным, удовлетворив заложенное в нем природой стремление к познанию, но и воспитать высокие моральные качества. Эти задачи неотделимы одна от другой, ибо истинная мудрость с необходимостью сочетает в себе, по мнению гуманиста, знание и добродетель. В этой концепции отразились как христианские представления о человеческом предназначении и пути его исполнения, так и античный идеал человека. Так рождается раннегуманистический идеал человека: он сочетает религиозное благочестие с активным участием в общественной жизни, а широту и глубокий характер познаний всех вещей "божеских и человеческих" - со способностью ясно и убедительно передавать это знание и воздействовать на ближнего с помощью искусства красноречия. Науки о Боге и науки о человеке связаны одна с другой и взаимно друг в друге нуждаются»[47]. Вот что сам Салютати пишет в одном из своих писем о совершенствовании разума, интеллекте и способности к речи: «Многое услаждает наши чувства и бренные тела, в большей степени подвластные нашим чувствам, чем следовало бы; не только услаждает, но и всячески манит. Однако же все страсти побеждает тот, кто совершенствует разум и облагораживает с каждым днем душу наукой и сравнивается с прочими людьми или превосходит их тем, чем мы превосходим всех других живых существ, то есть интеллектом и способностью к речи. Прибавь еще, и не только прибавь, но и поразмысли над этим, что всё, услаждающее плоть и сами телесные чувства, позднее их отягощает и ослабляет или же со временем до того стирается и изменяется, что не доставляет никакого удовольствия, или даже то, что прежде услаждало, позднее бывает неприятно. То же, что приносит подлинное наслаждение, саму душу пробуждает и совершенствует, и хотя иногда вследствие долгого бездействия либо из-за слабости памяти пропадает, оставляет, однако, образ прежде приобретенного в виде некоего отпечатка, удерживающегося в сознании, и цепочки размышлений, так что силой памяти первоначальный образ практически восстанавливается или мощью ума словно бы легко перерождается во что-то новое. Таким образом оказывается открытым то, что вспомнить уж и не надеешься. Эти удовольствия наделяют ум такой жаждой знания, что совсем уже не печалят, но все всегда рады ощутить их»[48].

Коюччо Салютати «указывал на полисемичность слова «humanitatis», полагая, что в нем соединились «добродетель и ученость»[49] В письме к Доменико ди Бандино д'Ареццо Салютати спорит с мнением Доменико о том, что никакой плебей не может быть добродетельным, так как всякий добродетельный благороден. Доменико ссылается на строчки из канцоне Данте: «Где добродетель, там и благородство», Салютати пытается доказать ему, что Данте подразумевал под благородством не социальное положение человека, а данную «от природы благоросположенность ко всяческим добродетелям и похвальным страстям <...>»[50]. Благородство, по мнению Данте, с которым согласен Салютати, «есть качество или свойство [человеческого] духа, благорасположенного от природы к добродетели — так понимает его и Данте — не отличает ни патрициев, ни всадников от плебея. Ведь благородным, как пишет Сенека, делает душа, и ему [благордному] из любого состояния позволено подняться над судьбой. Ибо, как сказал он выше, «благородство духа доступно всем, для этого все мы родовиты. Философия никого не отвергает и не выбирает: она светит каждому»»[51]. В конце письма Колюччо Салютати делает вывод о том, что «благороден тот, кто по природе благорасположен к добродетели; блестящее или безвестное положение, счастливая или несчастная судьба не дают и не отнимают достоинства; истинна добродетель утверждается в переделах этого благородства, и она не может находиться по природе в другом месте; плебеи и рабы могуть быть благородными и добродетельными не менее, чем патриции и цари»[52].

В своих письмах Салютати часто просит не обращаться к нему во множественном числе. Он объясняет такое желание как истинный гуманист: «Ведь, по моему убеждению, такое обращение совершенно не свидетельствует о почести, и гораздо лучше и почетнее быть единственным, чем множеством. Поистине единица, которую греки называли выразительным словом «монада», обладает большим соверешеноством, чем любое другое из чисел, и вследствие этого благодаря достоинству и совершенству эту «монаду» математики именуют Юпитером. Таким образом, в дальнейшем обращайся ко мне не иначе, как в единственном числе, подобно тому, как ты это превосходно делал в заключительных частях твоего письма»[53]

Салютати вел обширную борьбу за древнюю литературу, следуя за Петраркой и Бокаччо. «Начиная с раннехристианских инвектив в адрес языческой литературы, вопрос о допустимости изучения античного литературного наследия активно дискутировался в продолжение всего средневековья. При этом упреки в легкомыслии и аморальности переносились и на сочинения средневековых стихотворцев, в какой-то степени это стало топосом»[54]. Однако в XIV веке вслед за Петраркой и Бокаччо появляются защитники поэзии, которые отстаивают ее право на существование в христианском мире, а главное — утверждают ее главенствующее положение в системе наук и искусств, считая, что у поэзии существует родство с высшей истиной, а поэт может возвышаться до сакральных высот. В эту дискуссию в XIV веке активно включается Церковь, ее духовные наставники, в их числе знаменитый флорентийский проповедник Джованни Доминичи. «По сути, речь идет уже не о судьбе древней поэзии, а о судьбе религиозного миросозерцания, теряющего силу универсальности. Явственно ощущая этот разрыв, Салютати ищет пути компромисса: для гуманиста важно найти в христианской модели мира место для нехристианской древности, ее культуры и мудрости, он пытается восстановить утраченную целостность человеческой истории. Идеи Салютати об особом, поэтическом, методе познания, незаменимом по отношению к божественным истинам, хотя и находят параллели в средневековых концепциях интуитивно-мистического познания, образуют важное звено гуманистической концепции человека, утверждая его неограниченные познавательные способности и в то же время смещая акцент с чисто рассудочного, логического знания на знание интуитивное и художественное[55]. Например, интерес представляет столкновение Салютати с монахом Камальдуленского ордена Джовани-да-Сан-Миниато. «Монах высказал мнение, что древняя литература приносит только вред, на что Салютати ответил опровержением в эпистолярной форме. Но противник не унялся и составил новое послание к ученику Салютати Анджелло деи Корбинелли, в котором убеждал его оставить древних авторов и посвятить себя изучению священного писания. <...> Салютати ответил на эти обвинения длинным посланием. Упрекнув противника в упорном непонимании того, о чем идет речь, он доказывает, что под покровом греховных басен, которые следует понимать аллегорически, как и Священное Писание, скрывается нравственная чистота. С этой точки зрения нельзя обвинять поэзию за непристойность содержания, потому что то же самое встречается и в Библии, а если там мы находим изображение пороков, то и это полезно, потому что для успешной борьбы с врагом необходимо его знать. Салютати даже ставит поэзию выше философии, потому что она, кроме поучения и нравственного назидания, отличается изяществом речи, и заявляет в конце концов, что его собственные произведения внушены ему Богом»[56]. Гуманист так же пишет монаху: «Ты считаешь, что философы благороднее поэтов, однако из чего ты это заключаешь - я не понимаю, так как для поэтического совершенства требуется знание философии. С другой стороны, философа поэзия не делает мудрее. Отсюда следует, что поэт выше философа»[57]. Колюччо Салютати всячески поддерживает поэтов: «Что касается меня, то я всегда полагал, что поэтов следует читать по трем сображениям: так как у каждого был свой стиль; так как [их произведения] изобиловали удивительно красивыми выражениями и словами; так как [они] показывали жизнь такой, какой она должна быть, восхваляя добродетель и осуждая порок. Ведь хотя они изображают многие постыдные поступки богов и людей, нигде не встретишь, чтобы они их прославляли, так что это должно пониматься только как осмеяние порока, чтобы все видели: это рассказывается, чтобы никто не смел надеяться, что будут когда-нибудь покрываться подобные деяния и люди, совершившие их. Так что, если здраво рассудить, у них будет серьезное основание и стимул поступать хорошо и избегать дурного, если будут иметь в виду, что они и их грехи или добродетели будут в песнях запечатлены на века»[58]. Салютати, выражает свое отношение к вере и пишет о важном значении поэзии, защищая ее, говоря о том, что даже в Священном писании были стихи: «...ты не должен осуждать брата своего, если он ищет истину среди басен. Ведь никакой другой род речи не имеет больше общего с божественными речениями и с самим божеством, чем поэзия. Ведь правда, что тот, кто сложил псалмы, - будь то сам Давид или также и другие, на которых сейчас не буду ссылаться, - позаботился облечь их в стихи, а это самая что ни на есть поэзия. У евреев они были написаны трехстопным и четырехстопным размером. И многое другое в Священном Писании было в стихах: книга Иова - по большей части некая песнь; и даже Плачи Иеремии, как известно, были писаны по метрическому закону; так что будет весьма легкомысленно, если не сказать несправедливо, если нас, читающих поэзию, будут уязвлять и, жадно взыскующих истины, считать настолько враждебными Богу, что будут отказывать нам в надежде на спасение»[59]. В письме к Томмазо ди Риго из Перуджи Салютати пишет юному начинающему поэту о том, что это Бог даровал юноше талант: «Поэтичность у тебя врожденная, от самой природы, что особенно важно. Я бы хотел, чтобы под моим влиянием ты уверился в том, что это правда, и надеялся, что Бог не напрасно вложил в тебя столь высокие начала. Господь тебя подготовил и приведет к вершине, если не будешь пренебрегать дарами его. Действуй же, чтобы не навредить самому себе; ты можешь, даже должен хотеть того, чего желает Он. <....> Щедр Господь, даятель семян, благодаря которым мы обращаемся к достойным деяниям или, скорее, становимся на них способны. <...> Содержатся в тебе, что чрезвычайно редко, семена божественной поэзии, и не только семена, но уже показались растущие на саженцах обильные плоды»[60]. По мнению Салютати, поэзии принадлежит совершенно особенная роль в воспитании человека, она — искусство иносказательной речи, которая под покровом вымысла скрывает истину. Поэзия служит нравственным целям — прославлению добродетели и порицанию порока, именно поэтому ряд писем Колюччо Салютати посвещает защите поэзии.

Через все произведения Колюччо Салютати проходят мысли о том, что нет ничего важнее веры в Бога, и о том, что мир таит в себе множество соблазнов и опасностей. Вот что он пишет Иоанну из монастыря Санта Мария дельи Анджели: «...всякая истина от Бога, вернее сказать, нечто божественное. Ведь он сам есть истина, и о себе через своего посредника и Сына Божия свидетельствовал, и не просто истина, но всеобъемлющая истина, подлинная и настоящая, то есть источник, зародыш и начало всякой истины. Все, что вне его взыскуется, суета и неразумие. <...> Ведь Бог есть центр бесконечного числа окружностей, так что, поскольку он вездесущ, нельзя сказать, что одно к нему ближе, а другое удалено. Не настолько, как ты, возможно, думаешь, велика разница в образе жизни, что тот, кто избрал монашескую жизнь, никогда - о если бы хоть нечасто! - не отдалялся от Бога больше, чем те, кто подвергается опасности в миру. Ибо именно душа соединяется с Богом, и из какого бы жизненного положения она ни воззвала к нему, то, поскольку Он повсюду, она найдет того, к кому одному всякое творение устремляется. Помни, драгоценный мой Иоанн, что Иуда, будучи апостолом, был проклят, а Димат из толпы разбойников - спасен благодаря страданиям Христа, так что да не возгордится никто святым образом жизни, и да не отчается даже самый презренный. Признаю, что безопаснее, насколько возможно, отдалиться от мирских вещей, как ты и сделал <...>. Ведь, хотя Бог везде рядом, мы, однако, в ком это единение должно осуществляться, бываем дальше от него душой, когда она занята чем-то иным. Не хотел бы я, чтобы ты противопоставлял мне Иеронима - ведь ни Августин, его современник, ни кто-либо иной до или после него подобным образом себя не карал и не обвинял. Он, посвятив себя переводу Божественного Писания на латинский язык, должен был себя так сдерживать, тогда как божественный Аврелий, сокрушавший язычников, никогда не отказывался от изучения светской литературы, так как ему предстояло разрушить плотский город его же оружием и свидетельствами язычников. Откуда нам знать, мой Иоанн, к чему я предназначен? Хочу, чтобы ты знал вот что: когда я читаю эти выдумки и нахожу истину под покровом лжи или когда восхищаюсь изящностью речи, я всегда благодарю Господа и не себе приписываю, если мне удается сказать что-то хорошо, а только Ему, от Которого, как я вижу и чувствую, все исходит. И не думай, что я когда-либо трудился ради суетной славы, в чем ты, похоже, уверен, но из страстного желания познать и сообщить другим то, что внушает Бог, чтобы быть чем-нибудь полезным современникам и потомкам, подобно тому как другие в свое время нам принесли пользу; это, на мой взгляд, не меньший долг ученых людей, чем земледельцев - сажать деревья, которые будут плодоносить при их внуках. Ты, в своей святой простоте, приносишь пользу только себе; я же пытаюсь помочь и себе, и другим. Может быть, ты увещеваешь примером святой жизни своих собратьев по монастырю; я же поддерживаю близких и поощряю их к учению, дабы, научившись служить разуму, они из-за испорченных нравов не склонялись к тому, что постыдно, и избегали сладких ловушек всего тленного»[61]. Салютати считает монашескую жизнь более безопасной, полагая, что она может помочь стать ближе к Богу, помочь избежать соблазнов в миру, однако, как настоящий гуманист, он сам не становится монахом, утверждая, что его долг — поощрение к учению людей вокруг него, чтобы их нравы улучшались и они могли противостоять мирским соблазнам.

Заключение.

В эпоху Возрождения появилась новая идеологическая система получившая название «гуманизм». Новое мировоззрение ставило в центр своих интересов реального индивидуального человека. Для первых гуманистов, например, для Петрарки, гуманизм означал перенесение человека в центр мира, выделение человека в качестве объекта и субъекта новое литературы, изучение человека в первую очередь со всеми достоинствами и недостатками в конкретной обстановке, которую также необходимо изучать и стремиться сделать наиболее удобной. Культура Возрождения основывалась на культурах античности, христианства и городской культуре. Основной идеей ренессансных гуманистов было улучшение человеческой природы через изучение античной литературы. Гуманисты верили, что через гуманистические занятия человек сможет реализовать все возможности, заложенные в индивидууме, культивировать свои «достоинства». Идеалы аскетизма в это время ушли на второй план, усилился интерес к земной жизни, удовольствиям, наслаждению, комфорту. Ранний гуманизм более или менее обходил области мысли, наиболее разработанные схоластикой предшествующего XIII столетия, перенеся акценты с теологии, метафизики, натурфилософии, логики, с обсуждения первоначал бытия и мышления, с проблем макрокосма на микрокосм, на гуманитарные и прагматические сферы.

Колюччо Салютати занимал черезвычайно почетное положение среди гуманистов современных ему и принадлежащих к следующему поколению. «Один из его учеников, Леонардо Бруни, характеризует Салютати <...> как патриарха гуманистов, который служил для них и руководителем, и покровителем — словом, настоящим отцом»[62].

Внешняя сторона сочинений Салютати и всего его облика рисует Колюччо как убежденного гуманиста. Салютати ценит и любит свободу, в его литературных трудах присутствует раннегуманистическая идея народовластия, он считает волю человека свободной, гуманист стремится к просвещению, получению как можно большего количества знаний, Салютати даже выдвигает вперед новые науки, связанные с человеком. Как и его предшественники, гуманист проявляет сильный интерес к древнему миру, Салютати стремится подражать Цицерону и другим античным авторам, он так же ведет обширную борьбу за древнюю литературу и уважительно относится к поэзии, считая ее божественной, полагая, что она может помочь осветить пороки и добродетели общества. Кроме того, Салютати преклоняется перед перевыми итальянскими гуманистами Петраркой и Бокаччо. Хотя Салютати и пишет о своем более чем хорошем отношении к монашеству, он, однако, оговаривается, считая, что лично его задача в жизни — просвещать людей в миру, помогать им приобретать знания о мире, в котором они живут, чтобы уметь бороться с окружающими соблазнами, зная о них как можно больше.

Однако если внимательнее присмотреться к содержанию философско-моральных сочинений Салютати, то можно легко увидеть богословско-схоластические идеалы, которые Колюччо Салютати стремится примирить с идеалами рождающегося гуманизма. В христианстве Салютати видит главную ценность своего времени. Богопознание он считает важнейшей задачей человека, мир для него полон соблазнов, с которыми необходимо бороться, даже в семье он видит цепи, привязывающие человека к греховному миру, кроме того в теории он негативно относится к накоплению богатства и к собственности в целом.

Во взглядах Салютати рождается раннегуманистический идеал человека, который сочетает религиозное благочестие с активным участием в общественной жизни, а широту и глубокий характер позназний всех вещей "божеских и человеческих" - со способностью ясно и убедительно передавать это знание и воздействовать на ближнего с помощью искусства красноречия.

Дата добавления: 2015-07-11