На погосте живых

Магдалина

Запиши́те: любила всех сущих… собак.

И одного человека.

Да Винчи-Рублёва-фейка –

Шута – лишь носил не колпак,

А чёрную кепку назад козырьком

(Конечно, когда был не в шлеме).

Молился одной Пресвятой Трилемме

И вплавь улетал пешком!

Великого дара – курьёзный пшик,

Пародия – оригинала.

Но слушайте – то, что лишь я узнала:

Любил, как простой мужик.

И эти стихи – что его фреза –

Рождённого ювелиром.

Его не воспеть всем поэтским лирам –

Его материть в глаза!

И если ты женщина – то его

Женщина. Магдалина.

Вылепил Бог, да от чёрта глина,

Да от Фомы естество.

Русский мой, русский до пьяных слёз…

Родину не любивший.

Чернорабочим ей – солью бывший –

Мой пианист-виртуоз.

Мало ты, русский, пожал хлебов,

Чтоб заслужить – Ревекку.

Но если я есть, то я есть – любовь

К этому человеку.

Sodade [1]

Где ты живёшь, покажи мне, давай посидим

На пороге. Посмотрим, как даль курится,

Разливанное золото. Ты мне необходим.

Знаешь об этом. Безветрие. Чай с корицей.

Ещё посидим – и покажешь гранатовый сад.

Он с той стороны? Улыбаешься. Угадала.

В каждом умершем – прозрачный небесный sodade,

В каждом создателе – тайная блажь вандала.

Пó полю катится к нам ветровая слеза,

Узкой дорожкой мнёт молодые травы.

– Высоко забралась. Как хочешь, теперь слезай.

В детской ладошке выгнутый ствол корявый

Солнце зажало. Куришь, глядишь туда.

Неуловимо вздрагивают ресницы.

Кисть пианиста, как прежде, смугла, худа.

Но если сыграешь, музыка будет разниться.

Галлея

Моя жизнь для тебя –

лишь мучительная касательная.

«На фоне её горя

её красота цинична», –

замечают ценители чужих бед.

А художники, как всегда,

находят в этом особую пленительность.

Для тех, кто восхищается узором,

на мне пыльца,

до меня нельзя дотрагиваться.

Таким пропадать лишь в заострённых клювах

и под стеклом коллекционеров.

Я сама их ждала,

выправляясь припорошённым белизной телом

из колыбели,

из отцовских объятий,

из горячей своей тоски,

которую можно разве что зажать,

как кулаки меж колен.

Если человек психически болен,

или гениален,

или если он убийца,

мне больше ничего и не надо.

Мой прежний подпадал под все три категории.

Но не добил,

так как был изощрённей…

Так какого же мне нужно теперь?! –

чтоб затмил то разрушительное солнце.

Маленькие и круглые пробные «спутники»

никогда не перекрывали его

до пылающих контуров

и смотрелись в его ореоле,

как придворные карлики

в императорской мантии.

Заградить такое небесное тело

с адовыми пережитками духовности

мог бы только Зодиак

или Джеффри Дамер,

которого я бы так жалела,

что пеплом бы показалась пыльца моя

над гудящим за этими податливыми рёбрами

разветвлённым

рдяным

огневищем.

Меня никто не может зажечь, понимаешь?

Я, как раскольники, могу поджечься лишь сама

под «Се Жених грядет в полунощи» –

эта строчка стояла у него на странице,

когда он был моим женихом.

Понимаешь, что мне нужно?

Такое – от чего дитя нельзя иметь:

заживо запечётся в утробе.

Не на Валаам мне –

так на остров Огненный,

куда с отменой смертной казни

отправляют.

Там стихи бы, наверно,

на ладонях нарождались.

А самый страшный убийца

так, с колен не поднимаясь,

глядел на меня,

что, как свежий лист,

я бы чернела и сворачивалась

на своём огне

до слёз дымящихся, шипящих.

Боже, женщиной сотворих,

дах безумие!

Отыди, есмь прокажённая!

«Под такой красотой

всё внутри размозжено будет.

Такая красота – уже проказа», –

заметили бы святые отцы,

и искушённые,

и те, кто подпадает под обе категории.

А я жду вымирающим в единственности

восхищённым

дохристианским,

дочеловеческим

тираннозавром

своей Кометы.

Гончая

Гончая-гончая, шубка горящая,

Пó снегу, пó ветру, женской рукой

Повод натянутый, снизу смотрящая

Смерть – начеку – под ладонью мужской…

Гончая, белая гончая, выследи…

Страшная сила выходит на лов!

Гончая, будь мне – молитва… И ввысь лети!

Ноги бывают правдивее слов.

Миг укради мне – чтоб руку родимую –

Накрепко! Ляг под призывной пальбой,

В пасти добычу зажав невредимую, –

Смерть заметается перед тобой…

Вспомнит, рванётся, пугнёт приближением –

Но далека, далека, далека…

Женской ладони чуть явным движением

Слабо ответит мужская рука.

***

Ночь развивалась под самым рассветом у дня

Неустранимой физической патологией.

Чуть проступали в явь берега пологие,

Соприкасаясь и мягко друг друга тесня.

Русло местами виднелось, усеяно донками.

Створки сухие сдвинув, последний моллюск

Словно пытался уверить: «Ещё молюсь».

Мёртвые створки казались предельно тонкими.

Врыты носами в реальность, ближе к домам,

Лодки стояли с прибитыми к днищам вёслами.

Дети из них неизменно вставали взрослыми,

Взрослые плакали в голос и звали мам.

Сцинков ловили да змей, объедали кустарники,

В землю смотрели, одними губами жуя.

Пока не убили обоих, держал воробья

В клетке высокой узенькой плотник старенький.

Дороже всего продавались чучела рыб.

У кого-то, по слухам, ещё сохранился аквариум.

Водопровод не чинили, привыкнув к авариям.

На указателе города значилось: “R. I. P.”

Дни начинались и длились по пять одновременно.

Ночь истощала каждый такой изнутри.

Каждый кончался проблеском новой зари,

Зыбкой границей небесных Омана и Йемена.

Из дому, трижды плюясь, выметали мираж.

Он подступал всё настойчивей, необъяснимее –

Паразитический редкостный вид метонимии.

Не было смерти. Жизнь совершала демарш.

***

«А если когда-нибудь в этой стране…»

А. Ахматова

Сваяйте его – из жести,

Позолотой покройте.

Обрящете в этом жесте

Эмблему – в своём роде.

На руках пусть стоит, и ряса

Задирается до крестца.

Душа его – чёрная раса,

Иная у Бога Отца.

А лучше – из пластилина –

Один исполинский лоб,

На лбу подписав недлинно:

«Родина, твой холоп».

Или руки одни – в размахе,

А меж ними – не он.

На Ямахе его, на Ямахе,

А за ним – Легион.

Подонка с именем ясным,

Не в рясе, не в коже – во зле.

Он жив ещё… Боже, и я с ним

Жила. На одной Земле.

Даром, что бесталанно –

Как это было – юно!

С гордостью – Юлиана,

С горечью – Леверкюна.

Он чёрной, иной эмиграции –

На дьяволовой арбе.

Я женщина, значит, Гораций,

Мой памятник – не себе.

Нет, стойте! (дай сил рядочку

Словесному… что ж так сжалась-то?)

…Его, и меня, и дочку.

Хоть раз. Навсегда. Пожалуйста.

На погосте живых

Наблюдать, как родного кого-то…

Мне не верится, кто там, на фото…

Измождённый,

в какой-то дерюге,

смотришь пусто и шало.

А когда-то я руки,

руки твои

держала.

На погосте живых

тяжелее стократ:

кличем их,

слышат мёртвые – эти не слышат.

Крест на плечи – и молча стоят.

На погосте живых

тишина,

сколько этих крестов ни руби мы.

Что я делать, что делать должна? –

На погосте живых

мой любимый.

Я пришла, ты не видишь, я здесь?!

Видят мёртвые – эти не видят.

Между нами туманная взвесь.

Над чернеющим дёрном,

весь в чёрном,

и в моей безысходности весь,

держишь крест,

смотришь пусто и шало.

А когда-то,

не верится,

руки твои…

я держала их, боже, держала!

Сколько взгляда хватает – ряды

так же молча стоящих,

и чёрные

по земле их обходят кроты,

в этих чащах

дозорные.

Воронов нет.

Не притронутся к падали духа.

Только дух здесь и падает глухо,

Глуше высохших мёртвых планет.

Посадить бы сосну,

под сосной

будет вскопанный дёрн да скамья.

Всё тебе помилее, чем я.

Оживёшь –

посиди там… со мной.

***

Осталась одна стена – с подоконником.

Сидя на нём, бесцельно смотрю в окно.

По телефону ответил, сказался покойником.

Это, добавил, формально подтверждено.

Я повесила трубку и больше её не видела:

Где был телефонный столик, зацвёл репей.

– Мои – хорошо, – продолжал, – как твои дела?

Пока не исчезла кухня, сходи, попей.

Пила из-под крана. За ножкой его тоненькой

Уже широко и неровно алел горизонт.

Всё на свете как будто держалось неверной тоникой.

– Можешь вернуться. А впрочем, какой резон? –

Продолжал. И правда: во времени и прострации

Осталась одна облупленная стена.

– Буду заглядывать, слышишь? Буду стараться.

Целую, до встречи. И не сиди допоздна.

***

У меня опустились руки.

Опустились настолько,

что притянули к земле,

и я села

посреди улицы

в час пик.

Наверно, не было человека,

который бы меня не разглядывал,

наверно, они думали,

что я пьяна –

ведь никто не представлял,

что у меня просто

опустились руки.

У меня опустились руки,

а значит,

я больше не смогу писать.

Тем лучше.

Последним,

что черкануло,

чем чиркнуло – и не зажглось перо,

были слова другу:

«Позаботься

о маме».

Я никому

ничего

не хочу

показывать,

но ни от кого

ничего

не хочу

скрывать.

Я просто знаю,

что меня не становится…

Да, меня не становится,

и я опускаюсь

на холодную влажную плитку

посреди улицы

в час пик.

Меня обходят,

меня не обходят,

толкают,

я слышу хохот,

ещё отчётливее – шёпот,

ещё отчётливее – мысли,

но мне до них нет дела.

Наверное, оттащат к стене дома,

наверное, вызовут скорую,

ведь никто не подозревает,

что у меня просто

опустились руки.

И так каждый день

быстрым шагом,

спрятав руки в карманы,

я возвращаюсь домой.

[1] Термин, встречающийся в креольском, португальском и испанском языках, не имеющий аналога в русском. Смесь ностальгии, меланхолии и нежности.

Дата добавления: 2015-07-11