Беспристрастный взгляд на мир

Наблюдение себя осознанным и бессознательным

“Мы выпили, и Чапаев задумчиво уставился на тусклый огонек керосиновой лампы.

- Я тут думал о твоих кошмарах, – сказал он, положив ладонь на папку. – Все истории, которые ты написал, перечитал. И про Сердюка, и про Марию этого, и про врачей, и про бандитов. Ты когда-нибудь обращал внимание на то, как ты от всего этого просыпаешься?

- Нет, – сказал я.

- А ну-ка попробуй вспомнить.

Я задумался.

- Просто в какой-то момент становится ясно, что это сон, и все, – сказал я нерешительно. – Когда становится уж слишком не по себе, вдруг понимаешь, что бояться на самом деле нечего, потому что...

- Почему?

- Я пытаюсь подобрать слова. Я бы сказал так – потому что есть, куда просыпаться.

Чапаев хлопнул ладонью по столу.

- А куда именно просыпаться?

На этот вопрос ответа у меня не было.

- Не знаю, – сказал я.

Чапаев поднял на меня глаза и улыбнулся. Мне вдруг перестало казаться, что он пьян.

- Молодец, – сказал он. – Вот именно туда. Как только тебя подхватывает поток сновидений, ты сам становишься его частью, потому что в этом потоке все относительно, все движется, и нет ничего такого, за что можно было бы ухватиться. Когда тебя засасывает в водоворот, ты этого не понимаешь, потому что сам движешься вместе с водой, и она кажется неподвижной. Так во сне появляется ощущение реальности. Но есть точка, неподвижная не относительно чего-то другого, а неподвижная абсолютно, и она называется " не знаю ". Когда ты попадаешь в нее во сне, ты просыпаешься, точнее, сначала ты просыпаешься в нее. А уже потом, – он обвел рукой комнату, – сюда.

Из-за стены долетела дробь пулеметной очереди, потом раздался взрыв, и стекло в окне задребезжало.

- Но эта же точка есть в жизни, – продолжал Чапаев, – абсолютно неподвижная, относительно которой вся эта жизнь – такой же сон, как твои истории. Все на свете – просто водоворот мыслей, и мир вокруг нас делается реальным только потому, что ты становишься этим водоворотом сам. Только потому, что ты знаешь.

Он выделил слово "знаешь" интонацией. Я встал и подошел к окну.

- Слушайте, Чапаев, они, кажется, подожгли усадьбу.

- Что поделать, Петька, – сказал Чапаев, – так уж устроен этот мир, что на все вопросы приходится отвечать посреди горящего дома.

- Я согласен, – сказал я, садясь напротив, – все это замечательно, водоворот мыслей и так далее... Мир делается реальным и нереальным, я это все хорошо понимаю. Но сейчас сюда придут очень неприятные личности... Понимаете, я не хочу сказать, что они реальны, но нас они заставят ощутить свою реальность в полной мере.

- Меня? – спросил Чапаев. – Никогда. Вот смотри.

Он взял бутыль, подтянул к себе маленькое синее блюдце и налил его до краев. Потом он проделал ту же операцию со стаканом.

- Смотри, Петька. Самогон сам по себе не имеет формы. Вот стакан, вот блюдце. Какая из этих форм настоящая?

- Обе, – сказал я. – Обе настоящие.

Чапаев аккуратно выпил самогон из блюдца, потом из стакана, и по очереди с силой швырнул их в стену. И блюдце, и стакан разлетелись на мелкие осколки.

- Петька, – сказал он, – смотри и запоминай. Если ты настоящий, то действительно смерть придет. Даже я тебе помочь не смогу. Я тебя еще раз спрашиваю. Вот стаканы, вот бутылка. Какая из этих форм настоящая?

- Не понимаю, что вы имеете в виду.

- Показать? – спросил Чапаев.

- Покажите.

Он покачнулся, сунул руку под стол и вытащил свой никелированный маузер. Я едва успел схватить его за кисть.

- Хорошо, хорошо. Только не надо по бутылке стрелять.

- Правильно, Петька. Давай лучше выпьем.

Наполнив стаканы, Чапаев задумался. Казалось, он никак не мог подобрать нужные слова.

- На самом деле, – сказал он наконец, – для самогона нет ни блюдца, ни стакана, ни бутылки, а есть только он сам. Поэтому все, что может появиться или исчезнуть – это набор пустых форм, которых не существует, пока самогон их не примет. Нальешь самогон в блюдце – это ад, нальешь в чашку – это рай. А мы вот пьем из стаканов. Это, Петька, и делает нас людьми. Понял?

За окном опять грохнуло. Уже не надо было подходить к нему, чтобы увидеть в стекле багровые отблески пожара.

- Кстати, насчет ада, – сказал я, – не помню, говорил я вам или нет. Знаете, почему нас так долго не трогают эти ткачи?

- Почему?

- Потому что они искренне верят, что вы продали душу дьяволу.

- Да? – удивленно спросил Чапаев. – Интересно. А кто продает душу?

- В каком смысле?

- Ну вот говорят – продал душу дьяволу, продал душу Богу. А кто тот, кто ее продает? Он же должен отличаться от того, что продает, чтобы это продать?

- Знаете, Чапаев, – сказал я, – мое католическое воспитание не позволяет мне шутить такими вещами.

- Понимаю, – сказал Чапаев. – Я знаю, откуда идут эти слухи. Ко мне тут действительно приходил один человек, который интересовался, как продать душу дьяволу. Такой штабс-капитан Овечкин. Ты с ним знаком?

- Встречались в ресторане.

- Я ему объяснил, как это можно сделать. И он совершил весь ритуал с большой аккуратностью.

- И что случилось?

- Ничего особенного. Денег у него не появилось, вечной молодости тоже. Единственное, что произошло – во всех полковых документах вместо фамилии "Овечкин" появилась фамилия "Козлов".

- Это почему так?

- Нехорошо быть обманщиком. Как можно продавать то, чего у тебя нет?

- Так что же выходит, – спросил я, – у Овечкина нет души?

- Конечно, нет, – сказал Чапаев.

- А у вас?

Чапаев секунду словно вглядывался в себя, а потом отрицательно помотал головой.

- А у меня есть? – спросил я.

- Нет, – сказал Чапаев.

Видимо, на моем лице отразилось смятение, потому что Чапаев ухмыльнулся и потрепал меня по локтю.

- Нету, Петька, никакой души ни у меня, ни у тебя, ни у штабс-капитана Овечкина. Это у души есть Овечкин, Чапаев, Петька. Про душу нельзя сказать, что она у всех разная, нельзя сказать, что у всех одна. Если и можно что-то про нее сказать, так это то, что ее тоже нет.

- Вот тут я уже совсем ничего не понимаю.

- Это такое дело, Петька... Тут и Котовский ошибся. Помнишь, была такая лампа с воском?

- Помню.

- Котовский понял, что формы нет. Но вот что воска нет, он не понял.

- Почему его нету?

- А потому, Петька – слушай меня внимательно – потому что и воск, и самогон могут принять любую форму, но и сами они – всего лишь формы.

- Формы чего?

- Вот тут и фокус. Это формы, про которые можно сказать только то, что ничего такого, что их принимает, нет. Понимаешь? Поэтому на самом деле нет ни воска, ни самогона. Нет ничего. И даже этого "нет" тоже нет.

Секунду мне казалось, что я балансирую на каком-то пороге, а потом я ощутил тяжелую пьяную тупость. Мысли вдруг стали даваться мне очень тяжело.

- Воска нет, – сказал я. – А самогона еще полбутылки.

Чапаев мутновато поглядел на стол.

- Это верно, – сказал он. – Но если ты все же поймешь, что его тоже нет, я тебе с груди орден отдам. А пока я его тебе не отдам, мы с тобой отсюда не выйдем.

Мы выпили еще по стакану, и некоторое время я прислушивался к доносящейся из-за стены ружейной пальбе. Чапаев совершенно не обращал на нее внимания.

- Вы правда не боитесь? – спросил я.

- А ты что, Петька, чего-то боишься?

- Немного, – сказал я.

- А чего?

- Смерти, – казал я. – Точнее, не ее самой, а... Не знаю. Я хочу спасти свое сознание.

Чапаев засмеялся и покачал головой.

- Я что-то смешное сказал?

- Ну ты даешь, Петька. От тебя не ждал. Ты что ж, с такими мыслями в атаку ходил каждый раз? Это как если бы лежал клочок газеты под фонарем и думал, что он хочет спасти свет, в котором он лежит. Да и от чего ты хочешь спасать сознание?

Я пожал плечами.

- От небытия.

- А небытие разве не объект сознания?

- Опять началась софистика, – сказал я. – Даже если и клочок газеты, который думает, что хочет спасти свет, в котором он лежит, какая для меня разница, если я действительно так думаю, и все это причиняет мне боль?

- Да ведь клочок не может думать. На нем просто напечатано курсивом: "Я хочу спасти свет фонаря". А рядом написано: "О, какая боль, какая истома..." Эх, Петька... Как тебе объяснить... Весь этот мир – это анекдот, который Господь Бог рассказал самому себе. Да и сам Господь Бог – то же самое.

За стеной раздался взрыв, на этот раз такой близкий, что стекла в окне задребезжали. Я явственно различил шорох рвущих листву осколков.

- Знаете что, Василий Иванович, – сказал я, – давайте завершать с теорией. Лучше придумайте что-нибудь практическое.

- Практически, Петька, я тебе скажу, что если ты боишься, нам обоим скоро хана. Потому что страх всегда притягивает именно то, чего ты боишься. А если ты ничего не боишься, ты становишься невидим. Лучшая маскировка – это безразличие. Если ты по-настоящему безразличен, никто из тех, кто может причинить тебе зло, про тебя просто не вспомнит и не подумает. Но если ты будешь елозить по стулу, как сейчас, то через пять минут здесь будет полно этих ткачей.

Я вдруг понял, что он прав, и ощутил стыд за свою нервозность, которая выглядела особенно жалкой на фоне его великолепного равнодушия. Разве не я сам совсем недавно отказался ехать с Котовским? Я был здесь потому, что выбрал это сам, и глупо было тратить эти, быть может, последние минуты моей жизни на опасения и страхи. Я посмотрел на Чапаева и подумал, что, в сущности, так и не узнал ничего про этого человека.

- Скажите, Чапаев, а кто вы на самом деле?

- Ты, Петька, лучше себе ответь, кто ты на самом деле. Тогда и про меня все поймешь. А то ты все время говоришь "я, я, я", совсем как этот бандит из твоего кошмара. А что это такое – "я"? Кто это? Посмотри-ка сам.

- Я хочу посмотреть, но...

- Так если ты хочешь, почему же ты сейчас смотришь не на себя, а на это "я", на это "хочу", на это "посмотреть" и на это "но"?

- Хорошо, – сказал я, – тогда ответьте на мой вопрос. Вы можете на него просто ответить?

- Могу, – сказал он, – толку-то.

- Кто вы, Чапаев?

- Не знаю, – ответил он.

По дощатым стенам бани щелкнули две или три пули, полетели выбитые ими щепки, и я инстинктивно пригнул голову. Из-за двери донеслись тихие голоса – кажется, они что-то обсуждали. Чапаев налил два стакана, и мы, не чокаясь, выпили. После некоторого колебания я взял со стола луковицу.

- Я понимаю, что вы имеете в виду, – сказал я, откусывая от нее, – но ведь можно, наверно, ответить и по-другому?

- Можно, – сказал Чапаев.

- Так кто же вы, Василий Иванович?

- Я? – переспросил он и поднял на меня глаза. – Я отблеск лампы на этой бутылке.

Мне показалось, что свет, отражавшийся в его глазах, хлестнул меня по лицу. И тут совершенно неожиданно для себя я все понял и вспомнил.

Удар был таким сильным, что в первый момент я подумал, что прямо в центре комнаты разорвался снаряд. Но я почти сразу пришел в себя. У меня не было потребности говорить что-то вслух, но инерция речи уже перевела мою мысль в слова.

- Самое интересное, – тихо прошептал я, – что я тоже.

- Так кто же это? – спросил он, указывая на меня пальцем.

- Пустота, – ответил я.

- А это? – он указал пальцем на себя.

- Чапаев.

- Отлично! А это? – он обвел рукой комнату.

- Не знаю, – сказал я.

В тот же миг звякнуло пробитое пулей окно, и стоявшая между нами бутыль лопнула, облив нас остатками самогона. Несколько секунд мы молча глядели друг на друга, а потом Чапаев встал, подошел к лавке, на которой лежал его китель, снял у него серебряную звезду и кинул ее мне через всю комнату”.

Из романа Виктора Пелевина "Чапаев и Пустота"

Каждый стремится кем-то стать, никто не принимает себя таким, каким он есть. Трансформация сознания, транссознание – это возможность освободить себя от запретов и обусловленностей, это возможность иметь беспристрастный взгляд на свою действительность, не ориентируясь на становление. Техники транссознания ориентированы на осознавание, понимание того, "кто я есть?", они ориентированы на свое бывание, бытие. Даже когда возникает напряжение между тем, кто вы есть и тем, кем вы хотите стать, тогда техникой транссознания становится наблюдение этого напряжения. Только если мы принимаем себя полностью, напряжение отсутствует.

Если вы обладаете умом определенного типа, то есть определенного типа сознанием и хотите изменить его, трансформировать, сразу же возникнет напряжение. И это естественно, потому что, как только мы слышим о технике, мы видим не технику, а результат. Еще нет техники, как действия, уже есть техника, как результат. И это случается автоматически, срабатывает автоматизированная часть ума. Поэтому в начале выполнения техники приходится иметь дело с наблюдением напряжения, а не расслаблением. Ум желает, он вездесущ. Пока мы в уме, объектом наблюдения может быть только напряжение – мысль, а мысль – это желание, это страдание. Трансформация страдания в любовь – формула транссознания.

Напряжение всегда идет от предположительных, несуществующих возможностей, то есть из будущего. В настоящем напряжения нет, напряжение всегда направлено в будущее. Оно порождается воображением. В таком случае воображение становится деструктивным, разрушительным. Но воображение может быть использовано конструктивно, положительно и направлено на трансформацию напряжения. Если вся сила воображения сфокусирована в настоящем моменте, не в будущем, тогда есть возможность увидеть свою жизнь, как нечто прекрасное. Тогда воображение не порождает тоскливого стремления к чему-либо, оно используется в самом процессе жизни.

Если удается присутствовать осознанно в настоящем, воображения не будет. Тогда воображение будет творить внутри самого настоящего. Если воображение сфокусировано на реальность, оно начинает творить настоящий момент, творить переживание происходящего, как оно случается. Не прожитый опыт, но живой процесс переживания. Сознание трансцендирует, и само мгновение становится вечностью, и все происходит из него. Наступает настоящий момент.

Дата добавления: 2015-07-11