Расизм вчера и сегодня

Виктор Шнирельман

(Опубликовано в журнале "Pro et Contra", сентябрь-октябрь 2005 года, с. 41-65)

Такие темы, как «ксенофобия», «шовинизм», «этноцентризм», «экстремизм», «терроризм», прочно вошли в современный дискурс; в их обсуждении активно участвуют как специалисты, так и общественность. В сравнении с ними проблема расизма явно оказалась вне фокуса общественного внимания. И хотя в 1990-х годах возникло немало радикальных групп и движений, выступивших под расовыми лозунгами (и это было замечено многими наблюдателями), расизм по-прежнему находится на периферии научных исследований, а ученые неохотно вступают в дискуссии по данной проблеме. Одним из немногих исключений стало недавнее заявление российских физических антропологов, направленное против расовой нетерпимости1.

Почему же проблема расизма не получает должного отражения в российских научных исследованиях? Дело в том, что официальная советская доктрина утверждала: в Советском Союзе нет и не может быть расизма. Расизм считался «буржуазной идеологией» и если где-то еще и существовал, то далеко за пределами СССР — скажем, в США или ЮАР. Понятно, что в таких обстоятельствах серьезная научная работа в данной области казалась неактуальной. И это в то время, когда на Западе регулярно проводились широкие исследования расизма и выходили десятки научных изданий по теме. Неудивительно, что российские ученые оказались не готовы к встрече с расизмом, открыто заявившим о себе у нас в 1990-е.

Между тем расизм дает себя знать в самых разных областях нашей жизни, затрагивая не только обыденные представления, но и сферу политики и даже науку. Традиционно под расизмом понимается концепция, которая, во-первых, возводит все различия между людьми (в культуре, поведении, мировосприятии) к расовым признакам, якобы обнаруживаемым в таких физических признаках, как цвет кожи, форма носа, разрез глаз, форма и цвет волос и пр., а во-вторых, провозглашает на этом основании извечное неравенство рас, настаивая на его правовом оформлении. Такой расизм, порожденный эпохой колониализма, исходил из понятия о высших и низших расах и вопреки всем имевшимся научным данным утверждал, что именно расовые различия определяют ход истории.

По Джозефу Бёрдселлу, классический расизм опирался на:

убеждение в реальном существовании обособленных рас;

веру в то, что расы резко различаются в своей генетической основе;

вывод о том, что одни расы имеют существенные преимущества перед другими;

ссылки на интеллектуальные тесты, будто бы доказывающие, что белые отличаются от черных более развитыми умственными способностями;

утверждение о том, что мозг негров анатомически недоразвит;

уверенность в том, что белых отличает способность к созданию высоких цивилизаций;

стремление к поддержанию «чистоты» белой расы путем предотвращения межрасовых браков2.

Сходным образом Цветан Тодоров видит в расистской доктрине:

признание реального существования рас, то есть групп, четко различающихся между собой по соматическим признакам, причем эти различия признаются существенными для судеб человечества;

веру в неразрывную связь между физическим типом и моральными качествами, возведение культурных различий к физическим;

убежденность в «расово-культурной (этнической)» предопределенности индивидуального поведения;

приверженность идее универсальной (по сути, этноцентристской) иерархии ценностей, предопределяющей неравное положение отдельных «рас»;

стремление воплотить все эти постулаты в политическую практику («расизм в действии»).

Исключение хотя бы одного из названных положений, по мнению Тодорова, лишает расовую доктрину жизнеспособности. Например, отказ от первого постулата означает переход от «расизма» к «культурализму» — доктрине, которая ставит во главу угла не расу, а культуру3. Между тем именно возведенный в абсолют «культурализм» (или, как его порой называют, «культурный фундаментализм») стал за последние тридцать лет своего рода метаморфозом расизма в Европе.

Расы и расизм сегодня

Ясно, что успешная борьба с расизмом требует четкого понимания, что такое раса и что такое расизм. Современный антирасизм зачастую неадекватно воспринимает своего противника. И этому есть причина: за последние десятилетия термин «расизм» растерял свое традиционное содержание, стал более размытым. Поэтому для эффективной борьбы с данным явлением требуется предварительно четко определить, что мы вкладываем в понятие расизма. Определение расизма, которым в прошлом пользовались борцы с ним, предполагало, что человеческие расы — это объективная реальность. Да и в наши дни среди либерально настроенных интеллектуалов и даже среди правозащитников бытует мнение, что модели человеческого поведения и особенности мышления предопределены если не расовой, то этнической принадлежностью. Однако именно такие представления и служат питательной средой для расизма. Подобная позиция морально уязвима, заведомо обрекая любую борьбу с расизмом на поражение.

К тому же она кардинально расходится с выводами современной науки, в свете которых и был пересмотрен прежний подход к расизму. Критикуя раннее определение расизма, английский неомарксистский социолог Роберт Майлз пишет, что его, во-первых, следует рассматривать в контексте XIX века, когда господствовал «научный расизм», то есть когда наука своей верой в объективное существование рас и их якобы естественное неравенство поддерживала расистские стереотипы. Во-вторых, тогдашняя наука ошибочно видела в расизме вечное и неизменное свойство человеческой натуры. В-третьих, использовавшаяся в недавнем прошлом концепция расизма была чересчур политизирована и повернута главным образом против германского нацизма. По всем этим причинам она оказалась бессильной противостоять современным формам расизма. Так как расизм имеет дело не с реальностью, а с представлением о ней и это представление может быть очень разным, Майлз исходит из того, что новое понимание расизма должно делать акцент на функцию, а не на содержание дискурса. Иными словами, расизм можно определить как стремление наделить группу такими биологическими или культурными особенностями, которые оправдывали бы ее дискриминацию4.

В последние десятилетия специалисты по расизму подчеркивали различия между понятиями «расиализация» и «расизм». Майлз использует термин «расиализация» в тех случаях, «когда социальные взаимоотношения между людьми описываются с помощью такого акцентирования человеческих биологических характеристик, которое призвано определять и конструировать обособленные социальные общности»5. Многие другие авторы стали обозначать этим термином процесс, в ходе которого определенная группа (или группы) населения наделяется своими соседями либо государственным законодательством некими расовыми качествами и против своей воли выделяется в особую категорию, занимающую отведенное ей место в уже сложившейся расово окрашенной социальной структуре. В западной традиции принято даже говорить о «цветном зрении», свойственном европейскому восприятию групповых различий.

Между тем история показывает, что в разных регионах мира люди не один раз переосмысливали расовые категории, вкладывая в одни и те же понятия разное содержание. Так, само представление о белой расе сложилось сравнительно недавно. В XVI столетии португальцы включали в эту категорию и арабов, и индийцев, и китайцев. В английском школьном учебнике по географии Африки, изданном на рубеже XIX—XX веков, к «белой расе» отнесены арабы, абиссинцы, берберы, туареги, масаи и сомали. А вот в США в XIX столетии ирландцы и итальянцы не считались «белыми». И только в XX веке понятие «белые» стало ассоциироваться с европейцами и их потомками. Евреи были зачислены в эту категорию только после Второй мировой войны. В 1920-е годы индийцы безуспешно пытались доказать американским властям, что они наравне с белыми американцами принадлежат к «белой арийской расе». До сих пор, согласно представлениям американской бюрократии, граница между «белыми» и «азиатами» проходит где-то между Пакистаном и Индией.

Понятие черной расы как особой социальной категории возникло тоже сравнительно поздно. Например, древние греки и римляне хотя и различали население, жившее за пределами греко-римского мира, по цвету кожи, но включали его в единую социальную категорию «варваров». Ничего даже близко напоминавшего идею белого расового превосходства тогда не было. Вплоть до последней четверти XVII столетия на плантациях Виргинии использовался наемный труд белых наравне с трудом африканцев и индейцев. И только в 1670-е там было принято законодательство, однозначно связавшее рабский труд исключительно с африканцами. Именно с этого времени все завезенные в Америку африканцы стали — независимо от их этнической принадлежности — «неграми-рабами» и на них распространилось понятие единой черной расы. По контрасту белые американцы, как «аристократы кожи», вошли в категорию белой расы. В Северной Америке последняя считалась «абсолютно чистой», не допускавшей никаких смешений. Поэтому все потомки смешанных браков (мулаты) автоматически причислялись к черной расе.

Иначе обстояло дело в Вест-Индии, где расовая классификация отличалась гораздо большим разнообразием. Там был в ходу богатый набор терминов для дифференцированного обозначения людей смешанного происхождения. Существовали такие категории, как «белые», «красные», «коричневые», «светло-черные», «черные», «темно-черные». При этом раса служила показателем социального положения. Например, термин «тринидадские белые» означал не столько физическую принадлежность к белой расе, сколько включенность в престижный социальный слой, обычно ассоциируемый с белой расой. Эта категория охватывала в основном потомков смешанных браков, однако в нее входили и белые поселенцы; все они назывались «креолами». Аналогичная картина наблюдалась и в Бразилии. Там в одном из поселков на северо-западе страны этнографу удалось зафиксировать 116 терминов для разных расовых типов, а по всей Бразилии, согласно имеющимся данным, люди различают около 500 разных типов в зависимости от оттенков цвета кожи, формы носа и губ, особенностей волос и т.п. Из них чаще всего использовались десять терминов (около 85 процентов случаев), причем самыми популярными (около 50 процентов случаев) были три: «морено» (мулаты), «бранко» (белые) и «сарара» (веснушчатые). По результатам другого исследования, в штате Байя люди различали 25 оттенков цвета, сгруппированных в три основные категории: «бранкос» (белые), «моренос, пардос» (мулаты), «претос, негрос, эскурос» (черные). При этом расовые термины там ситуативны и со временем меняются, а правительство поощряет межрасовое смешение и объявляет своей целью создание особой «бразильской расы».

А вот на Сицилии для иммигрантов из стран Третьего мира, прежде всего африканцев, используются такие расовые категории, как «марокчини» (марокканцы), «нивури» (черные) и «туичи» (турки). Определениями «марокчини» и — реже — «нивури» обозначают темнокожих иностранцев. Но особенно популярен расовый ярлык «туичи», включающий в себя не только иностранцев, но и сицилийцев с темным цветом кожи. Впрочем, сами жители Сицилии не видят большой разницы между этими тремя словами и нередко вкладывают в них один и тот же смысл, не обращая особого внимания на их соответствие реальной цветовой гамме. Например, обозначение «туичи» может равным образом относиться к темнокожим выходцам из Ганы и светлокожим жителям Туниса. В любом случае речь идет об образе «чужака», от которого исходит опасность. В России в последнее десятилетие расистское отношение к выходцам с Кавказа нашло отражение в уничижительном определении «черные»; в бюрократическом языке для их обозначения имеется более вежливая, хотя научно некорректная, формула «граждане кавказской национальности». Кстати, на Западе понятие «кавказоиды» (Caucasians) издавна используется для обозначения как раз представителей белой расы.

Во всех этих случаях людей различают не по крови, а по фенотипу, и расизм не поддерживается законодательством. А порой даже принимаются законы, сурово преследующие за проявления расизма. Это, правда, не может помешать тому, что в реальности расовые и социоэкономические категории нередко совпадают. Вот почему социологи имеют полное основание считать расу не биологической, а социальной категорией.

Популярность расовых категорий — не всеобщее явление. Например, в избежавшей колониализма Эфиопии расовое деление не актуально. Там людей классифицируют по языку и религии. Так, фалашей (эфиопские евреи) называют «бета-израэль». Зато в Израиле их считают «черными», а это им кажется унизительным, и они пытаются доказать, что они «красно-коричневые». В Советском Союзе расовая принадлежность тоже имела второстепенное значение, а в основе классификации людей лежала этничность.

Еще сложнее сегодня обстоит дело с тем, как определить, что такое расизм. Ведь расистская доктрина обладает необычайной способностью к мимикрии, видоизменяясь в соответствии с обстоятельствами. Кроме того, как мы теперь знаем, то, что называется расовыми отношениями, выглядит в разных странах по-разному и по-разному воспринимается местным населением. Поэтому само определение расизма вызывает в последние годы у специалистов затруднения, и даже идут разговоры об инфляции этого понятия.

Некоторые исследователи ассоциируют расизм с реальным поведением — как социальным, так и политическим, — исходящим из расовой доктрины. Социальное поведение выражается в реакции на «другого» со стороны работодателей, журналистов, простых обывателей и т.д., а политическое — маркируется законодательством и другими дискриминационными действиями властей6. Например, по определению американского социолога Хауарда Уайнента, «расистскими можно назвать действия, которые либо создают и воспроизводят социальную структуру, основанную на абсолютизации расовых категорий и культивирующую расовое неравенство, либо исходят из представления о естественности или исконности расовых идентичностей и признаков, служащих основой такого рода социальной структуры, либо совмещают оба этих случая»7. Французский исследователь Этьенн Балибар справедливо обращает внимание на «социальную структуру дискриминации», без чего расизм потерял бы почву под ногами. Более того, в современном мире такая структура, считает он, сплошь и рядом задается государственной политикой8. Некоторые авторы предлагают рассматривать расизм дифференцированно как:

бытовой, проявляющийся в поведении простых людей;

политическую программу;

правовую норму (в частности, определение гражданства по крови);

государственную политику (апартеид и пр.)9.

В то же время другие исследователи считают расизм идеологией по преимуществу, связывая его с биологизацией культурных общностей. В этом случае расистская правовая практика подпадает под рубрику «институциализированный расизм».

Отрицание современными генетиками биологических основ «расы» подогревает у специалистов интерес к ее бытовым (популистским) определениям. Появились новые подходы, в частности допускающие возможность определять «расу» в терминах культуры, полностью отрешаясь от ее биологических оснований. В этом случае «в понятии "раса" отражаются особые исторически сложившиеся формы культурной спайки и солидарности». Сторонники подобной точки зрения допускают, хотя и с оговорками, что в современном мире расы — это не более чем форма выражения этничности10. Другие исследователи категорически возражают, указывая, что расовые категории либо поглощают, либо игнорируют этничности11. Кроме того, настаивают некоторые авторы, концепция расы включает в себя и социальные, и культурные составляющие, а потому сводить ее лишь к одному из этих аспектов, игнорируя другой, было бы неправильно. Тем самым западная концепция расы (в отличие от концепции этничности) всегда предполагает отношения господства-подчинения, прямую либо косвенную дискриминацию. По этой причине, как полагают западные специалисты, расовый опыт кардинально отличается от этнического. В России дело обстоит иначе: здесь именно этнический фактор десятилетиями был сопряжен с той или иной формой дискриминации, напоминающей расовую. Поэтому в нашем случае есть гораздо больше оснований предполагать определенную связь между этничностью и расизмом.

Социологический подход к проблеме расы и борьба с расизмом

Расовые категории подвижны и зависят от тех смыслов, которые в них вкладывают современники. По мнению некоторых западных специалистов, концепция расы политически не нейтральна: она всегда содержит в себе, пусть и имплицитно, идею конфликта интересов. «Раса — это концепт, который акцентирует и символизирует социальные конфликты и интересы, объясняя их принадлежностью людей к разным физическим типам», — утверждают исследователи из США Майкл Оми и Хауард Уайнент12.

Американские социологи, первыми приступившие к изучению межрасовых взаимоотношений, исходили из того, что понятие «раса» всегда было нагружено социокультурным смыслом, демонстрируя отношение к чужаку, выраженное через акцентуализацию его наиболее заметных физических отличий. Другими словами, для социологов физические маркеры отражали не столько объективную реальность, сколько субъективное отношение. Согласно основателю чикагской школы социологии Роберту Парку, «расовая метка становилась символом таких [тревожных] ожиданий, в основе которых лежало ощущение собственной уязвимости». Он писал о том, что социолога интересуют отнюдь не физические особенности, отличающие одну расу от другой, а менее очевидные черты духовных представлений, символами которых являются эти физические различия. Отвечая расистам, он указывал на главную проблему: «В том, что касается людей, исторический процесс в конечном счете предопределяется не биологическими, а идеологическими факторами и не тем, чем обладают или кем являются люди, а тем, на что они надеются и во что верят»13.

Иначе говоря, современные социологи, видя в расе искусственную конструкцию, одно из средств создания и описания идентичности, подчеркивают, что раса продолжает оставаться очень важным понятием, определяющим и узаконивающим социально-политические действия людей. Вместе с тем они указывают, что «раса является продуктом расизма, а не наоборот». С этой точки зрения, группы, называемые «расовыми», оказываются расиализованными, то есть группами, чье специфическое социальное, политическое или экономическое положение описывается обществом в расовых терминах. Поэтому анализ расизма может быть продуктивным только при учете широкого социального контекста, образуемого конкретной политической культурой. Утверждение, что раса является социальной конструкцией, вовсе не свидетельствует о ее фантомности. Как пишет современная исследовательница, «расы, безусловно, существуют, но они не обладают самостоятельным биологическим бытием вне того социального смысла, который мы придаем биологическому объяснению»14. И американские социологи всегда стояли на этом.

Антрополог из США Франц Боас и его ученики в течение десятилетий вели бескомпромиссную борьбу с научным расизмом, пытавшимся обосновать идею расового неравенства. Они доказывали, что человеческие способности не зависят от цвета кожи или разреза глаз. Наиболее последовательным представителем этого направления был Эшли Монтегю, который, начиная с 1940-х, не переставал настаивать на том, что раса — это научный фантом15. Однако многие ученики Боаса по-прежнему считали расу и этнос биологической реальностью, недооценивая первостепенную роль социального фактора. Например, тот же Монтегю, отвергая в целом концепцию расы, усматривал в «этнической группе» биологическую общность, то есть считал ее популяцией, поддерживающей свои отличия — физические (генетические) или культурные — посредством географических и социальных барьеров16.

Все же со временем некоторые из этих ученых тоже стали понимать, что раса скорее социальная конструкция, нежели биологическая реальность, что за термином «раса» скрываются прежде всего отношения господства и подчинения. Развитие генетических исследований показало, что любой так называемый «расовый признак» определяется несколькими разными генами, каждый из которых имеет свой собственный ареал, причем границы таких ареалов не совпадают. А это в свою очередь создало мощную опору для подлинно научного подхода и позволило заявить о том, что «рас нет, а есть только клинальная изменчивость»17. В течение последних десятилетий данный подход получил признание многих западных физических антропологов, а его обсуждение было включено в образовательные программы.

В 1960—1980-е годы в среде американских ученых стали заметны охлаждение к концепции расы, потеря к ней интереса и даже полный отход от нее18. По результатам социологического обследования, проведенного в 1985-м, приверженцы этой концепции составляли среди американских биологов 70 процентов, физических антропологов — 50, психологов — 36 и среди культурных антропологов — 29 процентов. Иными словами, у концепции расы было больше сторонников в биологических науках, занимающихся вопросами таксономии и биологической эволюции, чем среди культурологов, придающих большее значение социальным и культурным факторам19.

Новый расизм

Между тем, как это ни печально, к началу XXI века преодолеть расизм так и не удалось. Даже напротив: в последние десятилетия XX столетия он приобрел новые, более изощренные формы, в результате чего ученым стало непросто определить само понятие «расизм», четко сформулировать, что является расизмом, а что им не является. Мало того, пользуясь такой неопределенностью, современные расисты иной раз объявляют себя бескомпромиссными борцами с расизмом. И надо сказать, что правозащитники оказались не готовы к подобным метаморфозам расизма. Современным антирасистам часто не хватает элементарных знаний о его сущности, его истории и особенностях борьбы с ним. Фактически антирасизм сплошь и рядом основывается на тех же предубеждениях, что и расизм, будучи просто его зеркальным отражением20. Антирасисты, подобно расистам, видят в расе объективную биологическую категорию, а иной раз наделяют биологическими свойствами даже этническую группу. В России этому способствует распространенность восходящего к Сталину представления о «едином психологическом складе», будто бы свойственном этнической общности. Устанавливая жесткую зависимость между популяцией и психологией, сталинская формулировка открывала лазейку для биологизации этноса.

Между тем в представлениях Сталина отразилась популярная в современной ему Европе концепция «этнопсихологии». На рубеже XIX—XX веков многие ученые разделяли идею о психологических различиях между отдельными этническими группами. Это касалось прежде всего «дикарей», мозгу которых приписывали иную психологическую структуру, чем та, что была характерна для «цивилизованного мира». Основанный на концептах «коллективные идеи» и «первобытное мышление», этот подход способствовал появлению понятия «национальный характер». Большим энтузиастом данного направления был работавший в Гарвардском университете английский психолог Уильям Мак-Дугалл, сделавший вывод об умственных различиях между отдельными расами. Разработав понятие «психологической», или «культурной», дистанции, он предупреждал, что в тех случаях, когда она велика, отношения между контактирующими группами неизбежно приобретут катастрофический характер. Иными словами, группы, существенно различающиеся психологически, не имеют шансов ужиться друг с другом. В 1920-е годы такие представления создали благоприятный моральный климат для появления антииммигрантского законодательства в США, ибо в иммигрантах стали видеть угрозу культурному единству нации. В наше время описанный подход считается безусловно расистским21. Именно на эту традицию и опирался Сталин.

К сожалению, она до сих пор прослеживается в попытках «научно» обосновать умственные различия у представителей разных рас или этнических групп с помощью «коэффициента умственных способностей» (IQ)22.

По мнению ряда экспертов, представления о культуре и этничности могут считаться расистскими только в том случае, если они содержат биологические коннотации. К такого рода концепциям следует, разумеется, отнести этногенетическую теорию Льва Гумилёва, биологизирующую этническую группу23. На рубеже 1970—1980-х американский социолог Пьер ван ден Берге сделал попытку подобным же образом, то есть опираясь на социобиологический подход24, объяснить существование этнических групп, но это встретило негативную реакцию у западных специалистов по этничности, которые отметили сомнительность и опасность биологизации этнического феномена25. Отвечая своим критикам, Ван ден Берге пытался увязать этничность с популяцией, регулируемой правилами эндогамии. Именно в этом он видел биологические основы этничности, соглашаясь в то же время с тем, что идиома родства служит для этноса мифом, принимаемым как данность. В конечном счете, он настаивал на том, что «этничность является лишь продуктом расширения кровнородственных связей»26. Однако он не уточнял, о каких именно кровнородственных связях — реальных или фиктивных — идет речь. Но именно первые составляют краеугольный камень платформы современного расизма, отождествляющего этническую (культурную) общность с биологической популяцией.

После Второй мировой войны биологический расизм научно дискредитировал себя и его сторонники были вынуждены уйти в тень. Однако на его месте появились новые формы расизма, получившие название «культурного»27 и «символического»28. Первый из них делает упор на защиту коренных «культурных ценностей» в условиях наплыва иммигрантов, а второй выступает за сохранение сложившегося расового баланса, основанного на вере в то, что «черные» разрушают такие священные для белых американцев ценности, как индивидуализм, опора на свои собственные силы, трудовая этика, законопослушность.

Современный французский эксперт по проблеме расизма Пьер-Андре Тагиефф предлагает различать два типа расизма: традиционный («дискриминационный», или «универсальный») и новый («дифференциальный», или «общинный»). Традиционный исходит из идеи существования отдельных рас либо цивилизаций, образующих иерархию в зависимости от степени их соответствия некой универсальной шкале ценностей. Новый же концентрируется на групповой (этнической или этнорасовой) идентичности, абсолютизируя ее. В этом случае акцент делается не на неравенстве, а на несопоставимости, несовместимости культур («духовностей», «ментальностей»), неспособности их носителей понять друг друга и стать добрыми соседями. Если сторонники традиционного расизма озабочены сохранением доминирующего положения «высшей» расы либо «высшей» цивилизации, то сторонники нового расизма опасаются размывания того, что составляет основу групповой идентичности, и отчаянно борются за сохранение «чистых культур» (такую же идеологию исповедует нынешнее международное движение борцов за сохранение «белой расы»). Они доказывают, что иммигранты не способны к интеграции в местное общество и поэтому угрожают культурной идентичности местного населения. Подобных взглядов придерживаются европейские Новые правые29. Впервые к такого рода риторике в конце 1960-х обратился английский консерватор Энох Пауэлл, а десятью годами позже ее подхватила Маргарет Тэтчер.

По этой логике тесные контакты разных культур друг с другом таят скрытую опасность: они якобы разрушают «дух нации», что ослабляет ее и делает уязвимой для врага. А враг, явный или тайный, всегда есть — в этом расисты не сомневаются. Подобно марксистам расисты считают, что в истории действуют большие массы людей. Но если марксизм ассоциирует такие массы с социальными классами, то для расизма действующие силы истории представлены народами и даже расами. К этому подходу близок интегральный национализм, уверенный в том, что история — не что иное, как вечная борьба (в духе социодарвинизма) народов или рас друг с другом. Злонамеренные действия конкретных лиц объявляются реализацией тайных умыслов враждебного народа, а то и некоего деперсонифицированного «мирового зла». Соответственно важным компонентом таких взглядов является атавистическое представление о мести и круговой поруке. Скажем, агрессия данного народа против другого объявляется справедливым возмездием за то зло, которое тот причинил предкам первого много веков назад. Этот «оборонительный» аргумент, звучащий, например, в трудах Л. Гумилёва, универсален для риторики агрессии. Он служит (вместе со стремлением сохранить культуру в первозданной чистоте и уберечь ее от засорения чужеродными элементами) оправданием этнических чисток.

Большинство обывателей, руководствующихся «здравым смыслом», по-прежнему видят в расе биологическую реальность. По сути же, это расовый миф, призванный оправдать и законсервировать социальную иерархию. Но поскольку политкорректность требует избегать расово окрашенных высказываний, то расистский дискурс начинает вестись в терминах культуры, трансформирующихся в скрытые коды для манифестации расовой нетерпимости. Не оправдалась и вера Монтегю в то, что концепция этнических групп поможет избавиться от расизма. Происходит обратное: в наши дни этнические и культурные термины нередко камуфлируют старые расовые категории. Они служат — в открытой или завуалированной форме — дискриминации целых групп «культурно иных»30.

Нынешние расисты предпочитают оперировать понятиями не биологического, а культурного превосходства, и в их интерпретации культура предстает своего рода «генетическим наследием». На этом основании инокультурные общности наделяются якобы врожденно более низкими культурными качествами, определяющими и отношение к ним. Это происходит в тех странах, где, как в Германии, гражданство долгое время определялось этнической принадлежностью к коренному населению, и там, где, как в Нидерландах, понятие «этнические меньшинства» изначально приобрело негативную окраску из-за ассоциации с отсталыми странами Третьего мира. Подобные установки влияют и на представления о процессах мирового развития. Там, где раньше речь шла о национально-освободительной борьбе, теперь начинают говорить о сопротивлении навязыванию чужих культурных ценностей. Именно в этом контексте и получила распространение идея «столкновения цивилизаций», под которыми подразумеваются общности с несопоставимыми системами ценностей. Данная идея тоже принадлежит к арсеналу «культурного расизма».

Все эти новые явления бросают вызов современной системе образования. Опыт обучения американских студентов по специальности «антропология» в 1970—1980-х годах показывает, что учебные курсы, посвященные проблемам расы, часто имели эффект, обратный тому, на какой рассчитывали преподаватели. Как ни старались последние довести до сознания обучаемых факт отсутствия сколько-нибудь строгих корреляций между физическим типом и культурой, студентам больше импонировали представления, сводящие культурные различия к биологическим факторам31. В последние десятилетия стало очевидно, что победа над «научным расизмом» не оказала существенного влияния на мировосприятие человека с улицы. Оказалось, что бытовые представления о разделении человечества на расы живы до сих пор. Как с сожалением заметил один автор, школа Боаса выиграла сражение, но проиграла войну.

Расизм и культурологические аргументы

В современной России расистски окрашенные настроения того типа, о котором шла речь выше, открыто или скрыто присущи цивилизационному подходу, который по инициативе Министерства образования РФ уже преподается в общеобразовательной школе и играет большую роль в вузовском образовании32. Один из признаков этого — смена терминологии: там, где раньше авторы учебников описывали конфликт как «сопротивление захватчикам» или «национально-освободительная борьба», сегодня говорится об «отстаивании культурной самобытности». Между тем, воздвигая непроходимые барьеры между «цивилизациями» с якобы присущими им особыми «ментальностями», этот подход вносит свою лепту в воспитание ксенофобии. Цивилизационный подход стал излюбленным полем интеллектуальной активности бывших советских специалистов по строительству «новой исторической общности — советского народа», которые сегодня явно сменили идеологию и предпочитают смотреть не вперед, а назад. Ориентируя людей не на будущее, а на прошлое, цивилизационный подход стимулирует архаизацию сознания, что затрудняет развитие. Кроме того, он настраивает учащихся на искусственную самоизоляцию от внешнего мира, а в современных условиях это абсолютная утопия. Наконец, наделяя отдельные культурные элементы несвойственной им повышенной устойчивостью (например, «непрогрессивной формой существования», по Любови Семенниковой), такой подход оправдывает наделение отдельных этнических групп якобы имманентным им вредоносным поведением, производным от их «самобытной» культуры. (Как мы увидим ниже, некоторые историки уже пользуются подобной фразеологией, характеризуя чеченцев и ингушей). Короче говоря, на мой взгляд, учащимся тем самым навязывают культурный фундаментализм, или культурный расизм.

В наиболее популярной версии цивилизационный подход кладет в основу классификации крупных культурных общностей религию. Между тем социологические опросы указывают на опасность квазирелигиозности, рост которой наблюдался в 1990-х. Речь идет о восприятии людьми религии в первую очередь как идентичности без соответствующей интериоризации религиозных ценностей33. Такая квазирелигиозность тесно связана с политическим радикализмом и нетолерантностью34. Стоит ли удивляться, что в одной из московских школ журналистка столкнулась со следующими настроениями: «Другая нация, которую мы встречаем в своем городе, неуместна. Наша культура, обычаи, традиции не должны смешиваться с ихними. У себя на родине они хозяева и должны жить там, а не у нас»35. Как видим, идеологемы «нового (культурного) расизма» не чужды и московским подросткам. Мало того, проведенный ВЦИОМом в конце октября 2004 года всероссийский опрос показал, что, по мнению 46 процентов респондентов, инородцы «не считаются с обычаями и нормами поведения России», «не умеют себя вести», они просто «чужие»36. Все это — типичные идеологемы культурного расизма.

Делая акцент на непреодолимости культурных границ и якобы антагонистическом характере отдельных культур, цивилизационный подход уже воплощается в слова и действия местных чиновников. Так, на областном совещании работников образования, состоявшемся 24 августа 2004-го, губернатор Орловской области Егор Строев заявил: «Нередки случаи, когда на исконно русских землях в центре России появляются целые анклавы, населенные выходцами из других регионов, где они, пользуясь бездействием и попустительством местной власти, устанавливают свои криминальные порядки, всячески притесняют местное население»37. Еще раньше аналогичные настроения выразил бывший губернатор Краснодарского края Николай Кондратенко, утверждавший, что «местные жители, в том числе и казаки, заявляют, что дальнейшее совместное проживание невозможно в силу глубоких социокультурных различий, несовпадения поведенческих стереотипов и экономических ориентаций»38.

Подобная установка способна служить опорой противоправных действий местных чиновников. Например, для оправдания дискриминационной политики кубанских властей по отношению к армянам и туркам-месхетинцам местные идеологи прибегали главным образом к «культурологическим» аргументам. Они заявляли, что «характерные этнокультурные особенности [армян] вызывают реакцию со стороны коренного населения края», а нетерпимость по отношению к туркам-месхетинцам объясняли «несовместимостью их форм хозяйствования и социально-культурного типа с традициями местного населения»39. И это при том, что живущие там же курды и крымские татары, наверняка отличающиеся не менее выраженными культурными особенностями, не вызывали у местных русских столь резкого отторжения. Следовательно, речь идет вовсе не о культурных особенностях или специфических ценностях, а об этносоциальных взаимоотношениях, имеющих совершенно иную подоплеку, связанную с дискриминацией, о чем местные «культурологи» помалкивают. Как все же признают некоторые из них, введенный местными чиновниками запрет на прописку турок-месхетинцев не позволял тем устраиваться на работу и даже оформлять законные браки, ставя их фактически в положение изгоев40. Все это — характерные проявления «культурного расизма», о котором шла речь выше. Недаром лидеры месхетинских турок обвинили местных «ученых-историков-философов» в научном обосновании ненависти к «инородцам» и расизма в угоду краевому начальству41.

Другой пример связан с Северной Осетией — Аланией, где в марте 1993 года Верховный совет республики по инициативе ее президента Ахсарбека Галазова, ссылавшегося на мнение общественности, принял расистское по духу постановление о «невозможности совместного проживания» осетин и ингушей42. Он же придал легитимность формуле об «ингушской агрессии» против «миролюбивых осетин»43 У ингушей это постановление не могло вызвать ничего, кроме негодования.

«Научной» основой лидеру Северной Осетии послужила теория ведущего осетинского историка Марка Блиева, провозгласившего «набеговую систему», коварство и жестокость «этногенетическими» особенностями ингушей, связанными с «определенной формационной стадией». Блиев отстаивал эту концепцию начиная с 1983-го, когда он впервые публично заявил, что агрессивность обусловлена формационной принадлежностью горских «вольных» обществ, лишь недавно расставшихся с родоплеменным строем44.

В публицистической работе об осетино-ингушском конфликте Блиев утверждал: «Современный ингушский тайп еще недавно обладал всеми признаками классического ирокезского рода... и многое из происходящего сегодня в Ингушетии объяснимо именно этими признаками». Он стремился убедить читателя, будто причиной конфликта была «стадиальность» ингушского общества, жившего по законам «военной демократии» и обладающего «особой агрессивностью». В подтверждение своих слов историк ссылался на набеги ингушей на казачьи станицы в конце XIX и начале XX века, забывая упомянуть, однако, о том, что казаки силой заняли земли, ранее принадлежавшие ингушам. По этой логике кровавое осетино-ингушское столкновение осенью 1992 года было результатом очередного ингушского «набега». Зато Блиев хвалил Джохара Дудаева за проявленную мудрость, когда тот не позволил втянуть Чечню в разразившийся конфликт45.

Между тем в своих научных публикациях Блиев имел в виду именно чеченцев, когда писал о том, что «набеговая система», жестко связанная с тайповой структурой, приводила к неизбежным войнам с соседями. Он даже пытался объяснить этим фактором события в Чечне в 1990-х. При этом он, во-первых, игнорировал данные о том, что накануне и в период русской колонизации набеги столь же часто совершали ингуши и осетины, и не объяснял, почему эти народы не принимали активного участия в Кавказской войне (1817—1864). Во-вторых, противореча собственным утверждениям о связи «набеговой системы» с традиционными, то есть языческими, тайпами, историк возлагал всю вину за ее расцвет на ислам, в то время как «язычество осуждало жестокости»46. В-третьих, он видел в «набеговой системе» некий «архетип», неизвестно каким образом выживший в период советской модернизации и в первозданном виде вдруг объявившийся в конце XX века. Что можно на это возразить? Как справедливо пишет Валерий Тишков, только культурный фундаментализм низводит современный народ до уровня общества «военной демократии». Кстати, американские ученые, исследуя современных ирокезов и их интеграцию в американское общество, не спешат апеллировать к трудам Льюиса Генри Моргана второй половины XIX столетия, в которых впервые обсуждалась проблема «военной демократии»47. Наконец, Блиев полностью обошел вопрос о том, почему же «набеговая система» не заставила генерала Дудаева вмешаться в осетино-ингушский конфликт. Иными словами, анализируя современные этнические конфликты, осетинский историк предпочитал ссылаться на «архетипы» и тем самым фактически оправдывал политику властей, которая и создавала благодатную почву для конфликтов.

Развивая идеи Блиева, его коллега и соавтор Руслан Бзаров применил концепцию «архетипов» к ингушам, что позволило ему архаизировать социальное устройство ингушей в 1920—1930-х годах и на этом основании утверждать, будто «ингушское общество не смогло найти свое место в Отечественной войне» и что именно это привело к катастрофическому развитию событий и депортации. Справедливо отметив дискриминацию ингушей в последние советские десятилетия, Бзаров, тем не менее, делает совершенно обескураживающий вывод, будто объективной основой осетино-ингушского конфликта послужило «резкое социально-историческое несоответствие ингушского социума тем процессам, которые определяют политическую и социально-экономическую жизнь окружающих народов и государства (СССР, а затем РФ) в целом»48.

Все это свидетельствует о том, что в дискурсе осетинских авторов 1990-х проявились элементы «культурного расизма» и конфликт фактически был перенесен из области политики в область культуры. Образцом «культурного расизма» служат следующие слова осетинского публициста: «Этническая психология — это образ и уровень мышления, складывающиеся у того или иного народа тысячелетиями и определяющие нормы его поведения, категории нравственности, отношение к общественным процессам, его способность и желание давать критическую оценку прошлому и настоящему во имя собственного становления как народа (нации), уважаемого другими и способного к сосуществованию с окружающими его народами... Но когда народ (нация) игнорирует общепринятые в цивилизованном мире нормы поведения, но не делает выводов и не дает оценок своему преступному поведению, когда таковое поощряется и становится символом нравственного воспитания сменяющихся поколений нации, то такие нормы поведения рано или поздно переходят на ее генетический уровень и коррекции внешними факторами воздействия не поддаются». В соответствии с платформой «культурного расизма» автор этих рассуждений пытается убедить читателя в том, что ингушам ничто не поможет, в том числе и развитие образования49.

Вслед за Блиевым среди осетинских интеллектуалов стало популярным представление об «избыточной пассионарности чеченцев [и ингушей. — В.Ш.] с их реликтовым менталитетом, законсервировавшим уровень сознания эпохи "военной демократии"»50. Похоже, что эту концепцию усвоили российские военные и журналисты, усматривающие причину Кавказской войны в столкновении державных российских интересов с традиционным укладом жизни горцев (абречество, похищение людей, заложничество). Подхватили ее и некоторые молодые московские историки, не говоря уже об авторах шовинистического толка, изображающих чеченцев «варварами» и пытающихся доказать, что русским якобы «свойственно чувство принципиальной несовместимости с чеченцами»51. В популистских терминах такое отношение к чеченцам выразил бывший директор ФСБ Михаил Барсуков, представивший всех их «либо убийцами, либо бандитами, либо ворами»52. Очевидно, что подобная позиция сделала возможными откровенно расистские справки российского МВД, в которых утверждалось, что «чеченцы по своим национальным особенностям есть прирожденные партизаны, диверсанты»53. Фактически тот же образ рисовал московский писатель Владимир Логинов, называя ингушей «одним из наиболее диких чеченских племен», «малообразованным и самым беспокойным народом на Кавказе», «более всех горских племен преуспевшим в воровстве, грабежах, разбоях, убийствах»54. Показательно, что, выступив в январе 2005 года против ксенофобии и терроризма, бывший президент Северной Осетии—Алании Александр Дзасохов ни словом не обмолвился о расизме. Совершенно очевидно, что российские чиновники еще не осознали угрозу с этой стороны.

Еще одним проявлением культурного расизма можно считать попытки связать преступность с этничностью. В свое время начальник отдела Регионального управления по борьбе с организованной преступностью г. Москвы Михаил Сунцов говорил об «устойчивых особенностях поведения, в том числе и криминальных, представителей отдельных этнических групп»55. Затем в центральной прессе стали появляться публикации об «этнической преступности»56. И вот уже армянский политолог назвал чеченцев «нацией-этнобандой», связав склонность к грабежу и разбою с «этнорасовой основой»57. Вслед за этим известный московский журналист Михаил Соколов, отметив расхождения в криминальной статистике для разных этнических групп и свойственный им разный набор преступлений, сделал вывод о якобы повышенном уровне преступности у чеченцев58. Тогда же чеченцы едва ли не поголовно были обвинены в восстановлении средневековой работорговли59. Такие настроения находят отражение не только в риторике, но и в правовой практике. Например, 3 июня 2005-го прокурор Ярославской области Михаил Зелепукин отдал распоряжение проверить всех живущих там выходцев с Северного Кавказа, видя в них потенциальных террористов.

Все это очень напоминает позицию американского расиста-куклуксклановца Дэвида Дьюка, утверждающего, будто афроамериканцам генетически свойственно антисоциальное поведение60. Тревожнее то, что пищу подобным взглядам дают и некоторые специалисты, возрождающие пропаганду старого биологического расизма в виде евгеники. В частности, кое-кто вновь начинает объяснять преступность или терроризм генетическими особенностями61, хотя столь примитивный подход уже давно отвергнут наукой62. Тем более что в наше время хорошо известно об опасности евгеники и о ее использовании расистами и нацистами для экспериментов над людьми63.

В последние пятнадцать лет некоторые авторы стали злоупотреблять термином «генетический». Так, выступая в годы перестройки на «круглом столе» в редакции газеты «Правда», известный художник Илья Глазунов назвал интернационализм «генетическим свойством русского народа»64. Десять лет спустя философ Владимир Калашников говорил уже о патриотизме, якобы «генном», доставшемся русским от предков65. И речь идет отнюдь не о метафоре: это становится ясно хотя бы из того, что в середине 1990-х годов Глазунов уже дозрел до расовой трактовки истории66.

Некоторые философы, заинтересовавшиеся социобиологией, начали писать об имманентно присущей этносам ксенофобии, будто бы унаследованной ими от животных предков и выражающейся в мифах, верованиях и стереотипах поведения. Иные авторы заходят еще дальше — вплоть до признания биологического расизма и разговоров о генетически заданных отличиях разных народов по интеллекту. Отсюда проистекает и представление об особо одаренных народах67. Экономист Ирина Можайскова, выпустившая четыре тома о судьбах России с эзотерической точки зрения и черпающая основы этой премудрости у Льва Гумилёва, утверждает, что у этноса имеются биологические основы и что его одаренность якобы может быть записана в генетическом коде. По ее мнению, талантливость русских объясняется особым генофондом, полученным в результате «пассионарного толчка»68.

Академик Никита Моисеев пошел еще дальше, объявив уже не только этногенез (вслед за Гумилёвым), но и цивилизацию «природным явлением»69.

Популярности биологизирующего подхода к этническим группам способствовали выпускаемые массовыми тиражами произведения Льва Гумилёва. Известно, сколь высоким спросом в наше время пользуются его книги. По иронии судьбы многие видят в нем одного из крупнейших историков, а журналисты не спешат их в этом разубеждать. Иной раз даже противники агрессивного национализма и расизма соглашаются с тезисом о «биологической принадлежности к нации»70. Некоторые психологи видят в концепции Гумилёва путь к преодолению кризиса этнопсихологии. Вслед за ним они делят людей на «пассионариев» и «субпассионариев», заявляя, что эти качества якобы наследуются. Столь же охотно они подхватывают рассуждения Гумилёва о будто бы культурно обусловленных некомплементарных взаимоотношениях между «суперэтносами» и порождаемых такими контактами «химерах»71, не осознавая, что, по сути дела, воспроизводят расистскую риторику. Мало того, идеи Гумилёва популярны у работников системы образования, и в школы внедряются курсы, основанные на его концепциях. Так уже на школьной скамье учащимся прививается изрядная доза расовых предрассудков. Поэтому наблюдающийся ныне всплеск ксенофобии среди молодежи не выглядит случайным.

Сегодня подход Гумилёва пытаются развивать и некоторые ученые, зачарованные «расово-этническими качествами общности»72 или «инвариантами биосоциальной организации», якобы лежащими в основе «цивилизации»73. Завоевав симпатии чиновников, подобные представления включаются в государственные программы. Например, в 1993-м один из идеологов татарского национализма Рафаэль Хаким писал о «биологической природе этносов». Вслед за Гумилёвым он утверждал, что «этнос несет в себе биологическую энергию и подчиняется иным законам, нежели социальные процессы»74. А на кафедре социологии Башкирского государственного университета в 1994 году был разработан проект концепции государственной программы «Возрождение и развитие тюркских народов России», поддержанный Министерством по делам национальностей РФ. В этом проекте имелся целый раздел, посвященный «биогенетическим основам этноса»75.

Эссенциализация этнических групп и этнических отношений, поддерживаемая немалым числом российских ученых, уже получила широкую публичность, будучи подхвачена системой школьного образования, многими журналистами и писателями. Этому модному поветрию спешат отдать дань и другие «властители дум». К примеру, председатель исполкома Фронта национального спасения Илья Константинов считал, что протестантская этика несовместима с русским характером. Он доказывал, что «особенности национального характера, складывавшиеся на протяжении столетий, — это константа, которую не перечеркнут никакие реформы, не изменит никакое промывание мозгов. Можно ввести в сознание человека чуждые ему ценности, но, придя в столкновение с глубинными психологическими установками, они потерпят фиаско, иначе нация исчезнет»76. Этому вторят и другие последователи Гумилёва, утверждающие, что «этнокультурные доминанты различных суперэтносов несовместимы» и, следовательно, например, «российский и романо-германский суперэтносы не объединяемы», не говоря уже о христианском и мусульманском «суперэтносах»77. Идея о несовместимости некоторых этносов обсуждается даже на научных конференциях78 и разделяется некоторыми известными учеными79.

Ныне расистские рассуждения нередко звучат и из уст модных эзотериков и астрологов. Например, ссылаясь на поддельную хронику «Ура Линда», популяризировавшуюся в нацистской Германии Германом Виртом80, Александр Дугин пишет о расовых типах и представляет их вечными носителями тех или иных политических режимов. Так, «фризы» (то есть «арийцы») выступают у него носителями демократического начала, а «финны» — деспотического. И он настоятельно рекомендует даже не пытаться навязывать им что-либо иное во избежание коллапса81. Действительно, Дугин исходит из представления о существовании абсолютных различий между народами (этносами) — различий в политических системах, моделях власти, истории, кормящем ландшафте. Народ для него, как, впрочем, и для евразийцев 1920-х, — это «соборная личность»82, а каждая цивилизация имеет присущий только ей «цивилизационный код»83. Выступая на VI заседании Евразийского экономического клуба в Москве 28 июня 2005 года, он доказывал, что даже само знание, образ мыслей, особенности мировоззрения и восприятия действительности имеют этническую окраску. Мол, этим и диктуется необходимость этнически ориентированного образования. Иными словами, здесь перед нами классические образцы дифференциального (культурного) расизма, как его определил Тагиефф.

Сходным образом в журнале, адресованном российской политической элите, «арийский астролог» Павел Глоба настаивает на коренных психологических различиях между «европейцами, потомками протоариев, и азиатами, воплощающими две формы коллективной психологии – солярную и лунарную. Он заявляет: «Что приемлемо для представителя белой расы... то не может быть принято человеком "восточного типа"84. Еще откровеннее Дугин, преследуемый кошмаром мондиализма, который он связывает с масонами (а за ними якобы маячит «еврейская диаспора»)85. Поэтому понятно, что его внимание приковано к «иудейской общине», которую он представляет явлением, «глубоко чуждым индоевропейскому складу мышления, индоевропейской культуре», предрекая неминуемую конфронтацию «иудеев» с «арийцами». Правда, он видит в этом «метафизическую войну», в которой победит интеллект. Тем не менее, евреев Дугин недвусмысленно изображает врагами86. За всем этим проглядывает риторика Новых правых, старательно скрывающих расистские лозунги за «политически корректными» формулировками.

Но риторика «нового расизма» все чаще проникает и в язык науки. Так, в интервью газете «Известия» один петербургский социолог, обсуждавший проблему скинхедов, вскользь заметил, что «мы имеем дело с конфликтом культур». Между тем, объясняя причины жизнеспособности движения скинхедов, он указывал прежде всего на заинтересованность в этом явлении политиков, чиновников, правоохранительных органов87, а все это не имеет какого-либо отношения к «конфликту культур». Или еще один пример. Академик РАЕН, руководитель лаборатории системных исследований здоровья Государственного научно-исследовательского центра профилактической медицины им. Манзурова Игорь Гундаров объясняет «вымирание нации» «результатом навязывания исторически и культурно чуждых для нас духовных ценностей». Западный тип мышления, всячески внедряемый в сознание русского человека, противоречит его нравственно-эмоциональному генотипу, и вымирание нации является специфической реакцией русского человека на чуждую духовность»88. В 1992-м в интервью корреспонденту «Правды» Аркадий Вольский сообщил изумленным читателям, что ученые из Института общей генетики Российской академии наук обнаружили единый генетический код, объединяющий все народы СССР89.

К сожалению, питательную почву для такого рода представлений создают некоторые концепты, такие, как «архетипы», «национальный характер», «этнопсихология», «цивилизационный фактор», «национально-психологический код», «экология культуры» и т.д., получившие неоправданно широкую популярность в российской науке (особенно в культурологии) в 1990-х годах. Еще прискорбнее тот факт, что в последние годы они начали активно проникать в сферу образования. В совокупности все это создает атмосферу, благоприятствующую введению и применению на практике дискриминационных ограничений, скажем, в отношении так называемых «лиц кавказской национальности»90.

Возвращение «старого» расизма

Одновременно в 1990-х в риторике активистов ряда российских радикальных политических движений и партий начали звучать идеологемы традиционного биологического расизма. Правда, теперь он выступает в новом обличье, прибегая к упомянутому выше оборонительному аргументу. Если в XIX столетии биологический расизм превозносил белую расу как высшую и обосновывал ее «законное» право на господство в мире, то в представлениях начала XXI века она уже предстает едва ли не реликтовой, ждущей, чтобы ее спасли от вымирания. Лозунг «спасения белой расы» становится основой для международного движения белых расистов, готовых пожертвовать национальным началом ради расового.

Эти веяния докатились и до России. Несколько лет назад в Москве под руководством Павла Тулаева, Владимира Авдеева и Анатолия Иванова (Скуратова) был создан филиал «Европейской Синергии» — организации, возникшей в 1993 году. Называя себя лидерами праворадикальных интеллектуалов, они популяризируют в России неоязыческие учения с расовой окраской. В 1990-х Тулаев и Авдеев делали это на страницах журнала «Наследие предков» (его название отнюдь не случайно является аналогом немецкой «Аненербе» — научно-оккультной организации, работавшей в нацистской Германии в структуре СС и руководимой Гиммлером). В 2000 году для пропаганды расовых идей они учредили журнал «Атеней». Писатель Авдеев, выпускник МЭИ и инженер по профессии, почему-то объявляет себя антропологом и «отцом русской расовой мысли». В 1999-м он основал «Библиотеку расовой мысли», в рамках которой издаются и переиздаются работы как нынешних российских расистов (ни одного ученого среди них нет), так и классиков западного расизма91. Достаточно назвать сборник переведенных с немецкого языка Ивановым (Скуратовым) статей Ганса Гюнтера (Избранные работы по расологии. М., 2002) — главы немецкой антропологической школы эпохи нацизма, который подводил псевдонаучную базу под арийский расовый миф92.

Свои взгляды Авдеев объясняет так: «Мы рассматриваем биологические, наследственные признаки человеческого организма в его расовой привязке в социальном, культурном, политическом, историческом аспектах». Объявив себя «основателем расовой школы», заниматься собственными исследованиями он, тем не менее, не намерен. Ему хватает данных, собранных «научным расизмом» в XIX — начале XX века. Так, он заявляет: «Мы должны исходить из тех реалий и той терминологии, которые были сформулированы основоположниками расовой науки»93. Однако быть жалким эпигоном ему тоже не хочется, и, надо сказать, его идеи немало удивили бы «основоположников». Например, для него «русский народ — совокупность людей с повышенным процентом одного и того же гена биохимического кода». Следовательно, «тот, кто записался в русы, — это пришлый элемент, вот отсюда вся славянщина как раз и берется. Вот это все и надо выгонять. Оставлять чистое расовое ядро. А пришлые помеси никого не интересуют и не должны рассматриваться ни в каком контексте». Познания Авдеева в «расовой науке» не остаются втуне. По приглашению Комитета по делам СНГ и связям с соотечественниками Государственной думы он выступал 23 ноября 2004 года перед народными избранниками, посвящая их в расовый смысл мировых событий94.

Авдееву вторит его соавтор, физик по специальности (окончил МФТИ) Андрей Савельев — депутат Госдумы от партии «Родина». В недавно вышедшем памфлете «Последний век Белого мира» он в очередной раз вслед за Освальдом Шпенглером сокрушается по поводу близящегося «заката Европы», но, в отличие от него, предчувствует и крах России. Все это ему рисуется в апокалипсических тонах как «смерть Белого мира» от «расового нашествия». Главную беду он видит в том, что «новая антропология Запада отвергла расовую теорию и утвердила принцип культурного релятивизма». Савельев с раздражением отметает термин «русский фашизм», считая его поклепом на добропорядочных русских консерваторов и патриотов, если о чем-то и заботящихся, то исключительно о национальных ценностях. В «антифашизме» он усматривает «циничную агрессию против Белого человека», которую ведет некая «антинация» («антисистема», по Гумилёву). Иммигрантов автор называет «варварами», массами, проникающими на земли «Белого мира» вроде бы для того, чтобы поднять там восстание. Он сочувствует «Белому миру», будто бы терпящему страдания от «давления инорасового населения», и с ужасом пророчествует, что к середине XXI века «традиционные "белые" территории будут полностью очищены от европейцев». Депутат взывает к чувствам читателя, утверждая, что «всюду Белый человек подвергается чудовищной криминальной агрессии». Он запугивает «небелым расизмом», якобы готовящим геноцид белых, и призывает русских к «расовой солидарности», а власть — к тому, чтобы она «остановила уничтожение Белого человека». При этом наш паладин белой расы стремится изо всех сил натравить общественность на «доморощенных либералов» и «инородцев»95. Фактически перед нами готовая программа этнических чисток, опирающаяся как на «культурный», так и на «оборонительный» расизм, и, что особенно печально, программа, предлагаемая заместителем руководителя одного из важнейших думских комитетов.

В 2002—2003 годах московское издательство «Вече» выпустило серию книг под общими названиями «Великие тайны» и «Тайны земли русской», в которых популяризировался славянизированный арийский миф, воспроизводящий основные идеологемы нацистского арийского мифа96. Нынешние энтузиасты этого мифа любят ссылаться на поддельную «Влесову книгу», выдавая ее за подлинную летопись дохристианской Руси. Удивительно, но эта фальшивка начинает проникать даже на страницы учебной литературы97.

К сожалению, расистские (в духе как старого, так и нового расизма) и антисемитские рассуждения встречаются иной раз даже в работах российских специалистов по этнополитике, культурологии, истории и политологии98. Такие идеи нередко подхватывают толстые художественно-публицистические журналы. Например, в 1996-м в журнале «Наш современник» публиковалась книга известного художника-патриота Ильи Глазунова «Россия распятая», где история рассматривается исключительно с расовой точки зрения99. Все это служит иллюстрацией того социального явления, которое московский социолог Лев Гудков назвал «деградацией элиты», имея в виду снижение уровня критического мышления и сдвиг к популистским настроениям, что характерно для немалого числа современных российских интеллектуалов100.

Иными словами, историческая трансформация конца XX столетия болезненно сказалась на нашей интеллектуальной элите, сделав ее весьма уязвимой для паранаучных представлений. В этой среде с устрашающей быстротой распространяются идеологемы нового расизма, выступающего сегодня в двух видах — «культурного расизма», который объявляет определенные культурные коды и поведенческие стереотипы имманентно присущими конкретным человеческим (этническим, расовым) группам, и «оборонительного расизма», озабоченного «вымиранием белой расы». Оборотной стороной таких настроений оказывается «этнический расизм», выражающийся в стремлении отдельных этнических меньшинств сохранить свою идентичность и добиться приемлемого политического статуса ссылкой на свой якобы особый расовый тип. К сожалению, пищу для подобных установок нередко дает современная российская школа.

Расистская идеология не остается бесхозной, и ею уже открыто руководствуются некоторые пусть и карликовые, но весьма шумные политические партии и движения. Например, лидер Народной национальной партии Александр Иванов-Сухаревский, активно привлекающий к себе скинхедов, готовит их к борьбе за «спасение белой расы». О том, какими методами и с какой результативностью они в последние годы следуют его призывам, говорит тот факт, что в 2004 году по расовым мотивам в России было убито 44 человека, что в два раза выше показателя предшествующего года. По подсчетам правозащитников, скинхедов, называющих себя «чистильщиками», насчитывается в России не менее 50 тысяч, тогда как на весь остальной мир их приходится 70 тысяч.

Дата добавления: 2015-11-26