Венгрия: тектонический сдвиг в империи

В 1956 году два хронологически совпавших события трансформировали послевоенную схему международных отношений. Суэцкий кризис покончил с «эрой невинности» в рамках Западного альянса; с этого момента западные союзники никогда более не при­мут на веру свои же собственные заверения о якобы идеальной симметрии интересов. В то же самое время кровавое подавление венгерского восстания продемонстрировало, что Советский Союз намерен сохранить сферу собственных интересов, причем если понадобится, то путем применения силы, и разговоры об освобождении — всего лишь пустая болтовня. Не оставалось более сомнений, что «холодная война» будет продол­жительной и преисполненной горечи, а враждебные друг другу армии так и будут сто­ять по обеим сторонам разграничительной линии сколь угодно долго.

Обреченная в зародыше, борьба венгров против советского господства возникла из взрывчатой смеси традиционного русского империализма, советской идеологии и яростного венгерского национализма. В определенном смысле Венгрия была одной из многочисленных жертв русского экспансионизма, — число этих жертв безгранично росло со времен Петра Великого. В историческом плане российское государство стремилось подчинять себе пограничные России нации, пытавшиеся вести на деле не­зависимую политику, причем это искушение сохранилось и в период после окончания «холодной войны». Но это, как правило, ничего хорошего самой России не приноси­ло. После удушения независимости той или иной сопредельной страны русские вы­нуждены были обеспечивать в этом соседнем государстве дорогостоящее военное при­сутствие, что истощало материальные ресурсы России, но не прибавляло ей безопасности. Как писал Джордж Кеннан, «...царский режим, по существу, погиб от несварения желудка, наглотавшись западных меньшинств в Европе, которых он по глупости отправил в рот».

Тот же образ действий повторился при коммунистическом правлении. Сталин вернул себе всю территорию, принадлежавшую царям и утерянную в конце первой мировой войны. Мало того: он добавил к ней то, что стало называться орбитой сателлитов в Во­сточной Европе. В нее вошло немало стран, оккупированных Красной Армией и кон­тролируемых правительствами в советском стиле. Имперское правление, которое и при царях не было простым, становилось еще более чревато множеством проблем при ком­мунистах. Эти последние умудрялись усугубить ненависть подвластного им местного на­селения посредством навязанной ему нежизнеспособной экономической системы.

Централизованное планирование в советском стиле стало с течением времени не­терпимым даже в самом Советском Союзе; а в странах-сателлитах явилось гибельным с самого начала. Перед второй мировой войной уровень жизни в Чехословакии вы­держивал сопоставление с Швейцарией. Затем он был низведен до серого, монотон­ного уровня, характерного для всей коммунистической сферы влияния. Польша обла­дала промышленной базой столь же крупной, как и Италия, и гораздо более значительными природными ресурсами, но была приговорена к сохранению восточ­ноевропейского уровня декретированной бедности. Восточные немцы видели в ком­мунистической системе единственное препятствие к достижению экономического благополучия Федеративной Республики Германии. Население любой из восточноев­ропейских стран было убеждено в том, что оно жертвует собственным благополучием ради коммунистической идеологии и советской гегемонии.

Если в Советском Союзе коммунизму удалось представить себя как естественное внутреннее порождение, то Восточной Европе он, без всяких сомнений, был навязан со стороны силой и задушил давние национальные традиции. Даже обладая полней­шим контролем над полицией, средствами массовой информации и системой образо­вания, коммунисты в странах-сателлитах не могли не осознавать, что они — осажден­ное меньшинство. Ленин писал, что со стороны большевиков было бы глупостью следовать политике царя Николая II и навязывать свой образ действий соседям. Од­нако к моменту смерти Сталина основным различием между коммунистическим правлением и правлением царя-самодержца являлось лишь то, что Сталин на деле оказался гораздо более груб, жесток и скор на расправу. В итоге советская политика столкнулась с той же проблемой, которая осложняла существование России в более ранний исторический период: Восточная Европа, коммунизированная ради усиления безопасности советского государства, поглощала ресурсы и требовала внимания на са­мом высоком уровне, становясь скорее бременем, чем стратегическим приобретением.

Сталин полагал, что восточноевропейских сателлитов можно удержать на месте только посредством полного и всеобъемлющего контроля из Москвы. В 1948 году Тито, единственный коммунистический правитель в Восточной Европе, пришедший к власти в основном благодаря собственным усилиям, дал понять, что Белград будет следовать собственным курсом, независимым от директив Москвы. Сталин нанес от­ветный удар, исключив Югославию из Коминформа. Вопреки сталинским ожиданиям быстрого его краха, Тито выжил благодаря помощи западных демократий, которые временно позабыли об идеологических расхождениях и прибегли к старомодным, но верным расчетам равновесия сил.

Сталин отреагировал на демонстрацию независимости со стороны Тито испытан­ным способом поддержания дисциплины — показательными процессами по орбите стран-сателлитов. Целая серия юридических убийств! Так было покончено со всеми, способными независимо мыслить. Как и пострадавшие во время московских чисток предыдущего десятилетия, лишь немногие из жертв новейшего террора занимались оппозиционной деятельностью, если вообще о ней можно говорить всерьез. Ведь они в первую очередь были коммунистами всю свою жизнь и служили инструментом практического осуществления навязанной Советами коммунистической политики: и Рудольф Сланский в Чехословакии, и Ласло Райк в Венгрии, и Трайчо Костов в Болгарии, и Владислав Гомулка в Польше (единственный, кто уцелел). Чистка, кото­рой подверглись эти ставленники Москвы, стала свидетельством банкротства комму­нистической системы в моральном плане — даже в глазах тех немногих, кто искренне верил в постулаты коммунизма.

Слишком неуверенные в себе, чтобы продолжать репрессии в духе тирана, преем­ники Сталина были к тому же слишком разъединены, чтобы позволить многообразие мнений внутри советского блока. Они попадали в тиски двух взаимоисключающих страхов: если репрессии в Восточной Европе грозили разрушить столь желанное ослабление напряженности в отношениях с Западом, то либерализация в странах-сателлитах могла привести к тому, что рухнет все здание коммунистического целого. (Страх перед реакцией Запада, однако, не удержал их от того, чтобы бросить танки на подавление восстания в Восточной Германии в июле 1953 года.) К 1955 году они сми­рились с восточноевропейским национализмом при условии, что руководство страной будет осуществляться все в том же сугубо коммунистическом духе, и соответствую­щим символом нового подхода стало примирение с Тито. В мае 1955 года Хрущев и Булганин посетили Белград, чтобы закрыть пробоины в прежних отношениях. Одна­ко, как это бывало с каждой очередной попыткой реформ, усилия по либерализации лишь помогали прорывать плотины.

После речи Хрущева на XX съезде партии в феврале 1956 года, где конкретно были названы сталинские преступления, коммунизм был дискредитирован в еще большей степени. Исключением оставалась Югославия, где выручала преданность делу нацио­нализма. Вскоре стало ясно, что Сталин верно понял угрозу со стороны Тито Совет­скому Союзу. Ибо лидеры стран-сателлитов оказались перед лицом парадоксальной ситуации: чтобы добиться хотя бы какого-то общественного одобрения, они должны были заручиться своего рода верительными грамотами национализма. Они должны были представлять себя не марионетками Кремля, а коммунистами польскими, чеш­скими или венгерскими. Как следствие хрущевского визита в Белград, контроль Кремля над режимами стран-сателлитов Восточной Европы испытывал возрастающее давление.

Во время всех этих событий Соединенные Штаты вели себя, по существу, пассив­но. Вместо того чтобы фронтально противостоять советскому контролю над Восточ­ной Европой, они предпочли пустить дело на самотек: мол, освобождение этих стран — дело времени. Во время президентской кампании 1952 года Джон Фостер Даллес нападал на подобную политику в статье «Политика отваги», опубликованной в журнале «Лайф». Даллес утверждал, что нации Восточной Европы — для которых он изобрел термин «порабощенные нации» — близки к отчаянию, «потому что Соеди­ненные Штаты, исторический лидер сил свободы, похоже, сосредоточились на „ра­венстве противостояния*¹». Он настаивал, чтобы Соединенные Штаты «публично за­явили о том, что они желают и ожидают освобождения»².

И все же как это «освобождение» понимать оперативно? Даллес слишком прилеж­но и всерьез изучал советскую политику, чтобы усомниться в готовности Советского Союза подавить любое восстание. В конце концов, когда он писал свою статью, Ста­лин был еще жив. И потому Даллес безоговорочно отрицал «серию кровавых восста­ний и актов возмездия», вместо этого имея в виду «мирное отделение от Москвы» по титовской модели при поддержке со стороны американской пропаганды и при помо­щи иных мер невоенного характера.

В то время как Ачесон поддерживал Тито после разрыва с Москвой на основе принципов «Realpolitik», Даллес, будучи, по существу, приверженцем той же полити­ки, добавил в нее элемент универсального идеализма, назвав ее «освобождением». На практике даллесовская теория «освобождения» была лишь попыткой заставить Моск­ву платить более дорогую цену за усилия по консолидации собственных завоеваний, не увеличивая при этом риск для Соединенных Штатов. Даллес поддерживал титоизм, а не демократию, и разница между его идеями и идеями Ачесона сводилась в итоге всего лишь к ораторскому нюансу.

Кстати, критики Даллеса приписывали ему наличие конкретных идей относитель­но освобождения Восточной Европы, в то время как он таковые никогда не высказы­вал. Симптоматично, однако, что он подобные заявления не опровергал и уточнений не делал. Даллес являлся основным покровителем таких учреждений, как «Радио „Свободная Европа"» и «Радио „Свобода"», главной задачей которых было не позво­лять загасить едва тлеющий факел свободы в Восточной Европе и поощрять настрое­ния, способные стать детонатором возмущения. В подходе радиостанции «Свободная Европа» к больной проблеме не было ничего утонченного: поскольку теоретически ее заявления не носили официального характера, она выступала за «освобождение» в наиболее буквальном и воинственном смысле этого слова. К сожалению, различия между высказываниями «частного» и «официального» характера со стороны амери­канского учреждения, финансируемого правительством, оказались чересчур зыбки, чтобы их смогли уяснить себе восточноевропейские борцы за свободу.

Случилось так, что, когда западные демократии были целиком и полностью заня­ты Суэцем, Советский Союз очутился в состоянии серьезнейшей конфронтации с двумя из ключевых своих сателлитов: Польшей и Венгрией.

Польша воспламенилась первой. В июне произошло кровавое подавление бунтов в промышленном городе Познани, результатом чего были десятки убитых и сотни ра­неных. В октябре те из руководящих деятелей Центрального комитета Польской ком­мунистической партии, кому удалось уцелеть во время сталинских чисток прошлых лет, решили связать себя с делом польского национализма. Гомулка, став жертвой чистки и обесчещенный в 1951 году, был призван вернуться и занять пост первого секретаря коммунистической партии, и 13 октября 1956 года он провел первое заседа­ние политбюро. Советский маршал Константин Рокоссовский, в свое время назна­ченный министром обороны и еще в 1949 году навязанный в качестве члена полит­бюро, был снят со своего поста, — так пал унизительный символ советской опеки. Польская коммунистическая партия сделала заявление, согласно которому Польша с того момента должна будет следовать «национальным путем к социализму», причем этот документ, с учетом страстных националистических чувств и безразличия к со­циализму, имевшихся налицо в Польше, вряд ли мог устроить Москву.

Какое-то время Кремль вынашивал идею военной интервенции. Советские танки начали движение по направлению к главным городам страны, и вдруг, 19 октября, в Польшу прилетели Хрущев и его коллеги по политбюро — Каганович, Микоян и Мо­лотов.

Польские руководители в Варшаве и глазом не моргнули. Они проинформировали советского генерального секретаря, что его визит воспринимается не в порядке меж­партийных встреч и обменов, и потому он не будет принят в резиденции центрально­го комитета коммунистической партии. Вместо этого советской делегации было пред­ложено разместиться в Бельведерском дворце — месте приема государственных делегаций.

В последний момент Хрущев дал отбой. 20 октября советским войскам было при­казано вернуться на свои базы. 22 октября Хрущев признал назначение Гомулки гене­ральным секретарем коммунистической партии в обмен на обещание новых руково­дителей сохранить верность социализму и членство Польши в Варшавском пакте. Формально советская оборонительная система оставалась монолитной. Тем не менее надежность польских войск в случае какой бы то ни было войны с Западом более не могла считаться, мягко говоря, абсолютной.

Советский Союз отступил и позволил национал-коммунизму воцариться в Польше отчасти потому, что репрессии означали бы противодействие со стороны более чем тридцатимиллионного населения. А это население еще не забыло об угнетении со стороны России в предшествующую историческую эпоху, как, впрочем, и о советских зверствах, а отваги и воли к сопротивлению ему было не занимать. Но самым главным оказалось то, что одновременно Кремль подвергся еще более суровому испыта­нию в Венгрии.

Венгрия, с ее населением в девять миллионов человек, прошла тот же цикл совет­ского угнетения, что и ее соседи. С сороковых годов ею правил Матьяш Ракоши, пра­воверный сталинист. В 30-е годы Сталин буквально выкупил его из будапештской тюрьмы в обмен на венгерские знамена, взятые в качестве трофея царскими войсками в 1849 году. Многие из венгров имели все основания сожалеть о свершившейся сдел­ке, когда Ракоши вернулся вместе с Красной Армией и установил такую систему ре­прессий, которая считалась суровой даже по сталинским стандартам.

Вскоре после берлинского восстания 1953 года время Ракоши наконец истекло. Будучи вызван в Москву, он очутился в руках Берии, который в свирепой привычной сталинской манере объявил ему, что хотя Венгрией управляли короли самых разных национальностей, ею до сих пор никогда не правил еврейский царь, и советское ру­ководство этого не допустит. Ракоши сменил Имре Надь, пользовавшийся репутаци­ей коммуниста-реформатора, и — так уж случилось — он тоже был евреем. Правда, пользовался менее тираническими методами, чем его предшественник. Через два года, после свержения Георгия Маленкова в Москве, Надь был снят -и на пост премьер-министра вернулся Ракоши. И опять возобладала строжайшая коммунистическая ор­тодоксия. Начались репрессии против художников и интеллектуалов, а Имре Надь был исключен из коммунистической партии.

Преемники Сталина, однако, не обладали его целенаправленной смертельной ре­шимостью. Надю не только было позволено выжить, — ему удалось опубликовать трактат, ставивший под сомнение право Советского Союза вмешиваться во внутрен­ние дела братских коммунистических государств. В то же время Ракоши, пришедший во второй раз к власти, оказался не более восприимчив к чаяниям собственного наро­да, чем это было в первый раз. После осуждения Хрущевым Сталина на XX съезде партии Ракоши вновь был смещен, на этот раз в пользу близкого соратника, Эрне Ге­ре.

И хотя Гере объявил себя националистом, он настолько тесно был связан с Рако­ши, что не сумел оказаться на гребне волны патриотизма, захлестнувшей страну. 23 октября, на следующий день после официального возвращения Гомулки к власти в Польше, в Будапеште кипело общественное возмущение. Студенты распространяли список требований, выходивших далеко за рамки реформ, осуществленных в Польше; туда, в частности, входили: свобода слова, проведение суда над Ракоши и его окруже­нием, вывод советских войск и возвращение Надя к власти. Когда Надь появился пе­ред огромной толпой на площади у парламента, он все еще был коммунистом-реформатором, и программа его заключалась в дополнении коммунистической си­стемы рядом демократических процедур. Он призвал разочарованную толпу сохранять уверенность в том, что коммунистическая партия осуществит все необходимые ре­формы.

Но было уже слишком поздно просить венгерский народ доверить ненавистной коммунистической партии исправление собственных прегрешений. А далее случилось то, что бывает в кино, когда главный герой оказывается вынужден принять на себя миссию, которую сам для себя не выбирал, но которая становится его судьбой. Стойкий и верный коммунист на протяжении всей своей жизни, пусть даже и реформист, Надь поначалу, на ранних этапах восстания, был преисполнен решимости спасти и сохранить коммунистическую партию, как это сделал Гомулка в Польше. Но с каж­дым днем всенародные страсти преображали его в живой символ истины, описанный де Токвилем столетием ранее:

«...Опыт подсказывает, что самым опасным моментом для злодейского правитель­ства является начало самореформирования. Лишь величайшая ловкость и сообрази­тельность способны спасти государя, давшего послабление своим подданным после долгого угнетения. Страдания, терпеливо сносившиеся как неизбежные, становятся совершенно невыносимыми в тот миг, когда оказывается, что, возможно, имеется вы­ход. И тогда реформа лишь помогает разглядеть более отчетливо, где именно и в чем все еще сохраняется гнет, теперь тем более нетерпимый».

Надю предстояло заплатить жизнью за позднее прозрение и переход на сторону демократии. После того как Советы сокрушили революцию, ему была предоставлена возможность покаяться. Отказ от покаяния и последующая казнь отвели Надю место в пантеоне восточноевропейских мучеников за дело свободы.

Вот как все это случилось.

24 октября уличные демонстрации превратились в полномасштабную революцию. Советские танки, поспешно ввязавшиеся в драку, поджигались, а правительственные здания оказались в осаде. В тот же день Надь был назначен премьер-министром, а два члена советского Политбюро — Микоян и Суслов — прибыли в Венгрию для оценки ситуации на месте. К 28 октября советские визитеры, похоже, сумели достигнуть до­говоренности, сходной с той, какой добился Хрущев в Варшаве, — то есть, по су­ществу, дали согласие на преобразование Венгрии в рамках «югославской модели». Советские танки стали уходить из Будапешта. Но даже этот шаг не смог, в отличие от Польши, привести к умиротворению. Демонстранты теперь требовали ни больше ни меньше, чем установления многопартийной системы, удаления советских войск со всей территории Венгрии и выхода из Варшавского пакта.

По ходу разворота столь бурных событий американская политика тем не менее со­храняла демонстративно-осмотрительный характер. Несмотря на все разговоры об «освобождении», Вашингтон оказался явно не готов ко всему произошедшему. Каза­лось, он разрывается между желанием максимально помочь развернувшемуся процес­су и страхом перед тем, что чересчур прямолинейная политика может дать Советам предлог для интервенции. Самое же главное, Вашингтон продемонстрировал, что он редко бывает в состоянии справиться с двумя крупномасштабными кризисами одно­временно. Когда венгерские студенты и рабочие сражались на улицах с советскими танками, Вашингтон хранил молчание. Москва так и не получила ни единого пред­упреждения на тот счет, что не только применение силы, но и угроза ее применения могут испортить отношения с Вашингтоном.

Правда, Соединенные Штаты обратились в Совет Безопасности 27 октября в свете «ситуации, созданной деятельностью иностранных военных сил в Венгрии». Но дела­лось это столь сумбурно, что последовавшая за этим обращением резолюция Совета Безопасности была принята только 4 ноября, то есть тогда, когда советская интервен­ция уже свершилась.

Пустоту заполнила радиостанция «Свободная Европа», которая взяла на себя трак­товку американского отношения к ситуации и настаивала на том, чтобы венгры уско­рили темп революции и отвергали любой компромисс. К примеру, 29 октября «Свободная Европа» приветствовала принятие Имре Надем поста премьер-министра столь враждебной к нему радиопередачей:

«Имре Надь и его сторонники хотят взять на вооружение и осовременить эпизод с троянским конем. Им требуется перемирие для того, чтобы правительство, стоящее ныне у власти в Будапеште, могло удерживать позиции как можно дольше. Те, кто борется за свободу, не должны ни на минуту упускать из виду планы противостоя­щего им правительства».

Но вот 30 октября Надь уничтожил однопартийную систему и назначил коалици­онное правительство, состоящее из представителей всех демократических партий, уча­ствовавших в последних свободных выборах 1946 года. Однако радиостанцию «Свободная Европа» и это не убедило:

«Министерство обороны и министерство внутренних дел все еще находятся в ком­мунистических руках. Борцы за свободу, не дайте этому сохраниться! Не вешайте оружие на стену».

Хотя радиостанция «Свободная Европа» финансировалась американским прави­тельством, управлялась она независимым советом директоров и администраторами, не получавшими официальных указаний от властей. Однако бессмысленно было бы ожидать от венгерских борцов за свободу умения делать различие между политикой правительства Соединенных Штатов и заявлениями радиостанции, родившейся на свет именно как инструмент проведения в жизнь политики «освобождения» — детища самого государственного секретаря.

В те же немногие разы, когда администрация Эйзенхауэра позволяла себе непо­средственно высказаться, она из кожи вон лезла, чтобы успокоить Советы, однако ее высказывания непреднамеренно оказывались почти столь же зажигательными, как и радиопередачи «Свободной Европы». 27 октября, когда казалось, что советские вой­ска полностью выводятся из венгерской столицы, Даллес произнес речь в Далласе, из которой могло сложиться представление, будто Соединенные Штаты вознамерились хитростью свести Венгрию с советской орбиты, да так, чтобы Москва этого не заме­тила. Любая восточноевропейская страна, которая порвет с Москвой, заявил Даллес, сможет рассчитывать на американскую помощь. При этом помощь не будет обуслов­лена «принятием этими странами определенной формы общественного устройства». Иными словами, для того, чтобы претендовать на американскую помощь, восточно­европейская страна не обязательно должна превращаться в демократическую; ей до­статочно следовать югославской модели и выйти из Варшавского пакта. Типично по-американски Даллес присовокупил к этому заявлению заверение об отсутствии у Сое­диненных Штатов своекорыстных интересов. По словам государственного секретаря, США «не исходили из скрытых мотивов, желая независимости странам-сателлитам», и не рассматривали их как «потенциальных военных союзников».

Будучи далеко не убедительным, этот избитый прием американской дипломати­ческой риторики — утверждение об отсутствии скрытых мотивов — обычно истолко­вывается как признак политически непредсказуемого, произвольного поведения, причем даже немарксистскими руководителями. В любом случае Москву в гораздо боль­шей степени беспокоили действия Америки, а не ее мотивы. Восемью голами ранее Москва наложила вето на участие Восточной Европы в «плане Маршалла», ибо виде­ла в американской экономической помощи своеобразную капиталистическую запад­ню. Предложение Даллеса об оказании помощи беглецам из числа стран — членов Варшавского пакта неминуемо подкрепляло реальность маячившего призрака. Потен­циальное политическое землетрясение могло стать вполне реальным из-за безапелля­ционного намека Даллеса на то, что переход Венгрии в другой военный блок не со­стоялся в первую очередь из-за американской сдержанности в этом вопросе.

Параллельно успокоительной по отношению к Советам и в то же время поджига­тельной по сути речи Даллеса состоялось выступление Эйзенхауэра 31 октября, кото­рое примечательно отсутствием даже малейшего намека на то, что Советский Союз может столкнуться с нежелательными санкциями, если прибегнет к репрессиям. Эй­зенхауэра, возможно, убедили придерживаться примирительного тона потому, что за день до этого Советский Союз объявил о выработке им конкретных, пусть даже спор­ных, критериев для размещения советских войск в Восточной Европе. В то же время Эйзенхауэр, должно быть, был уже уведомлен о массированных передвижениях совет­ских войск в остальной части Венгрии, начатых повсюду одновременно. Сдержан­ность Эйзенхауэра применительно к Советскому Союзу была тем более примечатель­на, что сочеталась с сильнейшими нападками на Великобританию и Францию в связи с Суэцем, содержавшимися в той же речи.

А применительно к Венгрии Эйзенхауэр подчеркнул, что, хотя Соединенные Шта­ты и надеются на окончание господства Советского Союза в Восточной Европе, «мы, конечно, не можем осуществлять политику такого рода при помощи силы». Ибо по­добный курс «противоречил бы истинным интересам восточноевропейских народов и соблюдению принципов Организации Объединенных Наций», причем эта истина в равной степени ускользнула и от внимания радиостанции «Свободная Европа», и от борцов за свободу, которые в тот момент молили об американской помощи. Одно­временно, продолжал Эйзенхауэр, он стремится «снять не соответствующие истине опасения, будто мы рассматриваем новые правительства в указанных восточноевро­пейских странах как потенциальных военных союзников. У нас нет подобных под­спудных мотивов. Мы смотрим на эти народы как на друзей и просто желаем, чтобы эти наши друзья были свободны».

То, что Америка дезавуировала наличие у нее подспудных мотивов, звучало для, Кремля из уст президента не более убедительно, чем до того из уст государственного! секретаря. Советы, чья внешняя политика представляла собою смесь из марксистской идеологии и русских национальных интересов, просто не могли воспринимать всерьез отказ Америки на словах от наличия у нее каких-либо эгоистических мотивов. Однако отказ от применения силы Политбюро устраивал: теперь ничто не мешало ему сво­дить счеты с Восточной Европой, чем оно явно в данный момент и занималось.

Ирония судьбы заключалась в том, что оба официальных заявления администра­ции Эйзенхауэра в разгар революции в Венгрии оказались непреднамеренно провокационны. Заверения по поводу того, что Америка якобы не ищет союзников в Восточ­ной Европе, обеспокоили кремлевских лидеров тем, что в них будто бы содержался намек на право Восточной Европы сменить членство в том или ином оборонительном союзе; а отказ Америки от применения силы подливал масло в огонь кризиса тем, что снимал настороженность со стороны Советского Союза по поводу американской ре­акции на подавление восстания Красной Армией.

Тем временем события в Будапеште вышли из-под контроля даже реформаторско­го политического руководства. 30 октября революционеры захватили Будапештский горком коммунистической партии и истребили всех его обитателей, включая, как это ни странно, одного из ближайших сподвижников Надя. А в середине того же дня Надь объявил об образовании нового правительства на базе договоренности 1945 года, когда правила коалиция демократических партий. Конец однопартийного коммуни­стического правления был ознаменован наличием в составе кабинета Белы Ковача в качестве представителя буржуазной партии мелких сельских хозяев. За несколько лет до этого Ковач был осужден за измену. Вдобавок кардинал Миндсенти, долгое вре­мя — символ оппозиции коммунизму, был выпушен из тюрьмы? и стал выступать пе­ред восторженными толпами. Требуя вывода советских войск со всей территории Венгрии, Надь повел переговоры с двумя эмиссарами Политбюро, Микояном и Сус­ловым, по связанным с этим конкретным проблемам. Масса политических партий от­крыла свои представительства и приступила к изданию газет и брошюр.

Создав у Надя впечатление, будто его предложения вполне могут быть предметом переговоров, Микоян и Суслов отбыли в Москву, делая вид, что готовятся к следую­щему раунду переговоров. В тот же самый вечер 31 октября как «Правда», так и «Известия» опубликовали официальное кремлевское заявление, подготовленное за день до этого, где говорилось, что размещение иностранных войск в братской комму­нистической стране требует одобрения самой страны и всех членов Варшавского пакта:

«...Размещение войск того или иного государства, являющегося членом Варшавского договора, на территории другого государства — члена Договора производится по согла­сованию со всеми его членами и лишь с согласия государства, на территории которого и по просьбе которого эти войска размещаются или их планируется разместить» ".

Опираясь на эти слова, Эйзенхауэр включил в свое выступление по радио 31 ок­тября, о котором уже говорилось, в высшей степени оптимистическую интерпретацию заявления Советского правительства: «...Если Советский Союз и на деле будет не­уклонно следовать провозглашенным им намерениям, мир станет свидетелем вели­чайшего скачка вперед, в направлении справедливости, доверия и взаимопонимания между народами, совершенного в период жизни нашего поколения».

Восприняв с точки зрения общего принципа советское заявление как многообе­щающее, Вашингтон проигнорировал два критически важных момента. Во-первых, утверждение, что вывод войск требует той же процедуры, что и их размещение. Это предоставляло Советскому Союзу право вето. Во-вторых, абзацы, конкретно относя­щиеся к Венгрии, где содержалось зловещее предостережение относительно того, что Советский Союз «не позволит» бросить на произвол судьбы то, что определялось как «достижения социализма» в Венгрии:

«Защита достижений социализма в народно-демократической Венгрии является в настоящий момент первейшим и священным долгом рабочих, крестьян, интеллиген­ции, всех венгерских трудящихся.

Советское правительство выражает уверенность в том, что народы социалистиче­ских стран не позволят реакционным силам за рубежом и внутри страны расшатать основы народно-демократического строя... Они будут крепить братский союз и вза­имопомощь социалистических стран, чтобы отстоять великое дело мира и социализ­ма».

Страна, которая в заявлении названа «народно-демократической Венгрией», к то­му моменту уже перестала себя так именовать и была на деле не способна сберечь в равной степени и себя, и так называемые достижения социализма. Надь, всю свою жизнь принадлежавший к числу кадровых партийных работников, не мог не понять всей важности советского предупреждения, а также перемен, производившихся под его эгидой. И к этому времени Надь, оказавшийся в ловушке между собственным разгневанным народом и неуступчивыми коммунистическими союзниками, очутился на гребне волны, ему не повинующейся и им не управляемой. В отличие от польского народа, венгры требовали не либерализации коммунистического режима, а его унич­тожения; не равноправия с Советским Союзом, а полного разрыва с ним.

1 ноября, уже сформировав то, что, по существу, представляло собой коалицион­ное правительство, Надь предпринял последний, решающий шаг и объявил о нейтра­литете Венгрии и выходе ее из Варшавского пакта. Это также далеко выходило за рамки предпринятого Гомулкой в Польше. Надь выступил по венгерскому радио с преисполненным достоинства заявлением, ставшим для него смертным приговором:

«Венгерское национальное правительство с глубочайшим чувством ответствен­ности по отношению к венгерскому народу и венгерской истории, выражая едино­душную волю миллионов венгров, объявляет о нейтралитете Венгерской Народной Республики.

Венгерский народ, основываясь на собственной независимости и равенстве и в со­ответствии с духом Устава ООН, желает поддерживать истинно дружественные отно­шения со своими соседями, с Советским Союзом и всеми народами мира. Венгерский народ желает упрочения и дальнейшего углубления достижений национальной рево­люции, не присоединяясь ни к какому из военных блоков».

Одновременно Надь обратился к Организации Объединенных Наций с просьбой о признании нейтралитета Венгрии. Ответа он так и не получил.

Пафос обращения Надя равнялся безразличию, которым оно было встречено так называемым «мировым сообществом». Ни Соединенные Штаты, ни их европейские союзники не предприняли никаких шагов, чтобы побудить Организацию Объединен­ных Наций рассмотреть послание Надя в срочнейшем порядке. А Советы не поддава­лись никаким призывам к умеренности. Утром 4 ноября советские войска, стяги­вавшиеся в Венгрию в течение ряда дней, ударили без предупреждения и варварски подавили венгерскую революцию. Янош Кадар, жертва сталинских чисток, которого Надь возвысил до уровня Генерального секретаря коммунистической партии и кото­рый загадочным образом исчез за несколько дней до этого, вернулся вместе с совет­скими войсками и организовал новое коммунистическое правительство. Пал Малетер, командующий венгерской армией, был арестован в ходе переговоров с командующим советскими вооруженными силами в Венгрии по поводу вывода советских войск. Надь, нашедший убежище в югославском посольстве, согласился с обещанием безопасного проезда в Югославию, но был арестован, как только покинул здание. Кар­динал Миндсенти нашел убежище в американской миссии, где и оставался до 1971 года. Надь и Малетер были позднее казнены. Дух Сталина в Кремле пребывал в доб­ром здравии.

И лишь 4 ноября Организация Объединенных Наций, в течение всего критическо­го периода наращивания советских сил занимавшаяся исключительно осуждением Ве­ликобритании и Франции по поводу Суэца, обратилась наконец к тому, что уже стало венгерской трагедией. На резолюцию Совета Безопасности, призывающую Советский Союз к выводу своих войск, советский посол в ООН мгновенно наложил вето. На специальной сессии Генеральной Ассамблеи поставили на голосование аналогичную резолюцию, подтверждающую право Венгрии на независимость и требующую направ­ления наблюдателей ООН в Венгрию. Это была вторая резолюция столь судьбоносно­го дня, ибо только что Генеральная Ассамблея сформировала чрезвычайные силы ООН для Ближнего Востока. Резолюцию по Ближнему Востоку приняли единогласно, причем к консенсусу присоединились даже Великобритания и Франция. Резолюция по Венгрии была принята пятьюдесятью голосами против восьми при пятнадцати воз­державшихся. Советский блок голосовал против. Лидеры группы неприсоединив­шихся стран Индия и Югославия воздержались, это же сделали и все арабские стра­ны. Резолюция по Ближнему Востоку была претворена в жизнь, резолюция по Венгрии была проигнорирована.

После жестокого подавления венгерского восстания встал вопрос, могла ли более сильная и прозорливая западная дипломатия предотвратить или облегчить трагедию. Да, конечно, советские войска в Венгрии получали в течение нескольких дней мощ­ные подкрепления. Были ли демократии в силах удержать их от удара? Американское правительство подняло знамя освобождения первым. Его пропаганда посредством ра­диостанции «Свободная Европа» породила взлет надежды, превзошедший даже то, что предсказывал Даллес в своей статье 1952 года в журнале «Лайф». Когда в Венгрии произошел взрыв, американская миссия в Будапеште, должно быть, передавала в го­сударственный департамент то, что знал каждый журналист: а именно, что политиче­ская структура коммунистической Венгрии разваливается. Имея в своем распоряже­нии столь блистательный набор специалистов по СССР, как-то Чарлз Болен, Ллуэлин Томпсон, Фой Колер и Джордж Кеннан, государственный департамент — ибо в про­тивное трудно поверить — не мог не рассматривать хотя бы перспективную возмож­ность советского военного вмешательства. В любом случае, администрация Эйзенхау­эра не сделала ни малейших попыток поднять цену советской интервенции.

Во время венгерского переворота Америка плелась в хвосте собственной риторики. Нежелание идти на риск возникновения войны ради уничтожения коммунистическо­го контроля над Восточной Европой было в течение прошедшего десятилетия четко выраженной американской политикой. Но нежелание Вашингтона всерьез рассмот­реть любой вариант, не связанный с войной, с тем чтобы повлиять на разворот собы­тий, разверзло огромнейшую пропасть между тем, что Вашингтон провозглашал, и тем, что он на деле готов был поддерживать. Соединенные Штаты так и не объяснили пределы поддержки только что вылупившемуся из яйца, не имеющему опыта венгер­скому правительству. Ни по одному из имеющихся в их распоряжении каналов они не дали совета венграм, как закрепить достижения, прежде чем предпринимать даль­нейшие, уже необратимые шаги. В сношениях с кремлевским руководством Соеди­ненные Штаты в значительной степени полагались на публичные заявления, на деле побудившие Советы к свершениям совершенно противоположного свойства, чем те, на которые надеялась администрация Эйзенхауэра.

Более твердый и ясный американский подход, возможно, оказался бы существен­ным фактором, лишающим советское решение предсказуемости последствий или ви­димой безнаказанности. Кремль мог бы быть предупрежден, что репрессии в Венгрии могут повлечь за собой крупные политические и экономические потери и заморозить в обозримом будущем отношения между Востоком и Западом. Реакция Америки и ООН на происшедшее в Венгрии могла бы быть более скоординированной с реакцией на Суэц. Вместо этого Америка и ее союзники вели себя так, словно они являются сторонними наблюдателями и не имеют прямой заинтересованности в характере ис­хода.

Демократии были не в состоянии начать войну из-за Венгрии, но они могли рас­ширить спектр политических и экономических потерь СССР вследствие подавления восстания. Получилось же так, что Кремль заплатил буквально ничтожнейшую цену за свои действия и не понес никаких экономических санкций. Немногим более чем через два года с момента венгерской трагедии и невзирая на советский ультиматум по Берлину, британский премьер-министр Гарольд Макмиллан впервые после войны по­сетил Москву как лицо подобного ранга; через три года Эйзенхауэр и Хрущев будут в восторге от «духа Кемп-Дэвида».

Суэц предоставил возможность арабским нациям, а также таким лидерам непри­соединившихся стран, как Индия и Югославия, лишний раз лягнуть Великобританию и Францию. Когда же речь зашла о Венгрии, все они отказались критиковать совет­ские действия, не говоря уже об осуждении этих действий в рамках Организации Объединенных Наций. А ведь была бы желательна определенная взаимосвязь между голосованиями по Венгрии и Суэцу. По меньшей мере, американское всттупление против Великобритании и Франции должно было бы быть увязано с ответными ша­гами неприсоединившихся стран в связи с советскими действиями в Венгрии. Как выяснилось, акции Советского Союза в Венгрии не стоили ему и крохи влияния сре­ди неприсоединившихся стран, в то время как Соединенные Штаты не приобрели до­полнительного влияния на эту группу стран в результате выбора ими позиции по по­воду Суэца.

В 50-е годы неприсоединившиеся страны олицетворяли новаторский подход к во­просу международных отношений. Само собой, нейтральные страны существовали всегда, но существенной их чертой была пассивность внешней политики. В противо­положность им неприсоединившиеся страны периода «холодной войны» не понимали свою нейтральность как невмешательство. Они были активными, а иногда и шумны­ми игроками, требовательно проводящими в жизнь повестки дня, разработанные на форумах, целью которых являлось слияние сил и расширение сфер влияния, иными словами, формирование альянса присоединившихся друг к другу «неприсоединив­шихся». Хотя они весьма крикливо жаловались на существование международной на­пряженности, они знали, как извлекать из нее выгоду. Эти страны научились натравливать сверхдержавы друг на друга. А поскольку они боялись Советского Союза больше, чем Соединенных Штатов, то, как правило, выступали на стороне коммунис­тов, не считая при этом нужным применять к Советскому Союзу те же самые мораль­ные критерии самого строгого характера, как к Соединенным Штатам.

16 ноября премьер-министр Джавахарлал Неру представил индийскому парламенту свои собственные напыщенные рассуждения по поводу того, почему Индия отказа­лась одобрить резолюцию Организации Объединенных Наций, осуждающую совет­ские действия в Венгрии. Факты, как он заявил, выглядели «туманно»; резолюция была неверно сформулирована; а призыв к свободным выборам под наблюдением Организации Объединенных Наций являлся якобы нарушением венгерского нацио­нального суверенитета.

Факты могли быть какими угодно, но только не туманными, а реакция Индии це­ликом и полностью вписывалась в рамки «Realpolitik».' Просто-напросто Индия не желала лишаться поддержки СССР на международных форумах; она не видела смысла в том, чтобы навлекать на себя советский гнев и жертвовать потенциальными постав­ками оружия ради какой-то отдаленной европейской страны, в то время как Китай и Пакистан стояли на ее границах, да и сам Советский Союз находился не так уж дале­ко.

Индия вовсе не воспринимала внешнюю политику, как дебаты в Оксфордском клубе студенческих братств, однако дипломаты ее делали вид, будто находятся в тре­бовательной аудитории, избирающей победителей исключительно в силу их мораль­ных заслуг. Индийские лидеры обучались в английских школах и читали американ­скую классику. Они сочетали риторику Вильсона и Гладстона с практикой Дизраэли и Теодора Рузвельта. С их точки зрения, это было вполне осмысленно, пока партнеры верили, что индийская риторика была ключом к индийской практике и что внешняя политика Индии подчинялась нормам абстрактной, высокой морали.

18 декабря, через шесть недель после венгерской трагедии, Даллес стал на пресс-конференции разъяснять логические построения, легшие в основу американской ре­акции на восстание. Поразительно, но он все еще пытался заверить Советский Союз в мирных устремлениях Америки:

«...Мы не имеем ни малейшего желания окружить Советский Союз кольцом враж­дебных ему государств и вернуть к жизни из прошлого так называемый «санитарный кордон», который в основном был задуман французами по окончании первой миро­вой войны в целях окружения Советского Союза враждебными силами. Мы четко и ясно объявили о нашей политике в этом вопросе, базирующейся на надежде на уско­рение эволюции — мирной эволюции — государств-сателлитов в направлении под­линной независимости».

По смыслу это заявление было потрясающим. Что же такое, в конце концов, представляла собой политика «сдерживания», как не попытку окружить Советский Союз силами, способными противодействовать его экспансионизму? В равной степе­ни примечательным был извиняющийся тон Даллеса непосредственно сразу же за де­монстрацией советской беспощадности в Венгрии и одновременным сабельным ляз­гом на Ближнем Востоке. На пресс-конференции в Австралии 13 марта 1957 года Даллес храбро суммировал все стороны американского подхода. Юрист по натуре, он построил свое представление вопроса на факте отсутствия каких бы то ни было юри­дических обязательств:

«...Не было основания для оказания нами военной помощи Венгрии. У нас не имелось обязательств совершать это, и мы не думаем, чтобы подобные действия ока­зали помощь как народу Венгрии, так и народу Европы или всем остальным народам мира»¹⁸.

Даллес продолжал не замечать сути дела. Вопрос не носил юридического характе­ра; он заключался не в том, выполнила ли Америка свои обязательства, а в том, дей­ствовала ли она в соответствии со своими собственными заявлениями.

Провозгласив миссию универсального характера, Америка неизбежно должна была столкнуться с несоответствием принципов национальным интересам. Наложение Суэца и Венгрии друг на друга стало одним из подобных случаев. Величайшей амери­канской мечтой всегда была внешняя политика, ставящая во главу угла аксиомы все­объемлюще-универсального характера. И все же на протяжении десятилетия амери­канские политики высшего звена были повергнуты в отчаяние противоречиями, порождаемыми мировым лидерством, — уступками сомнительным предприятиям, со­ставляющим грубый хлеб повседневной дипломатической деятельности, а также вни­манием, которое следует уделять точкам зрения союзников с совершенно иным исто­рическим прошлым и перспективным видением мира. Суэц, казалось, предоставил возможность исправить этот недостаток и привести политику в соответствие с прин­ципами. Сама по себе боль, связанная с выступлением против ближайших союзников, послужила своего рода искуплением на пути к возврату к первозданной американской чистоте моральных помыслов.

Венгрия оказалась гораздо более сложным случаем, ибо требовала применения си­лы в любой форме. И все же американские руководители не желали рисковать жиз­нями американцев ради дела, пусть даже оскорбительного для совести, но не связан­ного с непосредственной защитой интересов американской безопасности. Принцип не позволяет двусмысленности и градаций. Применительно к Суэцу Америка могла настаивать на воплощении моральных аксиом в чистом виде, ибо последствия не таи­ли для нее ни малейшего риска. В Венгрии пришлось учитывать факторы «реальной политики», как это сделала бы на месте Америки любая другая нация, ибо настоя­тельное требование соблюдения принципов могло повлечь за собой неизбежный риск возникновения войны, быть может, даже ядерной. А когда на карту ставятся челове­ческие жизни, то государственный деятель обязан объяснить своему народу и самому себе, как соотносятся риск и интересы, сколь бы расширительно они ни толковались. Советский Союз был, бесспорно, готов идти на больший риск ради сохранения своих позиций в Восточной Европе, чем Соединенные Штаты могли бы себе позволить ра­ди освобождения Венгрии. Это уравнение обойти было невозможно. С точки зрения риторики, перед восстанием американская политика по отношению к Венгрии бы­ла, безусловно, слабой. С точки зрения национальных интересов, отказ пойти на риск возникновения войны был равно неизбежен и верен, хотя и не объясняет нежелание поднять невоенными средствами цену советской интервенции.

Соотношение Венгрии и Суэца задало координаты следующей фазе «холодной войны». Советский Союз сумел сохранить свои позиции в Восточной Европе; демократии — включая и Соединенные Штаты — претерпели относительное ослабление своих позиций на Ближнем Востоке. Советский Союз нашел путь обойти «сдерживание». В тот самый день, когда его войска терзали Будапешт и бои все еще продолжались, Хрущев угрожал Западной Европе ядерным нападением и призывал Соединенные Штаты к совместным военным действиям на Ближнем Востоке против своих ближайших союзников. Соединенные Штаты оставили Венгрию дрейфовать в море исторической эволюции, а своим союзникам внушили чувство беспомощности.

Одна вещь была в то время, не понята: изначальная слабость Советского Союза. По иронии судьбы коммунистические пропагандисты принципа соотношения сил во­влекли себя в предприятие, осуществлять которое оказались неспособны. Коммуни­стические лидеры могли вещать относительно объективных факторов сколько душе угодно, но факт остается фактом: единственные революции, имевшие место в разви­тых странах, совершались лишь в пределах сферы влияния советских коммунистов. В долгосрочном плане Советский Союз находился бы в большей безопасности, был бы экономически сильнее, если бы окружил себя восточноевропейскими правительства­ми финского типа, ибо тогда ему не надо было бы брать на себя ответственность за внутреннюю стабильность и экономический прогресс этих стран. Тогда как осущест­вление имперской политики в Восточной Европе истощало советские ресурсы и пуга­ло западные демократии, не укрепляя советского могущества. Коммунизм никогда не мог даже в условиях контроля над органами управления и средствами массовой ин­формации добиться общественного признания. Если коммунистическим лидерам Во­сточной Европы не хотелось сидеть исключительно на советских штыках, они вынуж­дены были подстраивать свои программы под своих националистических оппонентов. И потому после начального периода кровавого террора Кадар постепенно стал сдви­гаться в направлении целей, начертанных Надем, хотя он и не рискнул выйти из Варшавского пакта. Поколением позднее латентная советская слабость позволила счи­тать венгерское восстание предвестником окончательного банкротства коммунисти­ческой системы. Несмотря на все случившееся, через десять лет Венгрия станет намно­го внутренне свободнее, чем Польша, а ее политика будет в большей степени независима от Советского Союза. А еще через тридцать пять лет, во время очередной фазы московских попыток либерализации, Советы полностью потеряют контроль над ходом событий.

Итог 1956 года лег в основу страданий" и гнета, выпавших на долю очередного по­коления. Каким бы кратким ни казался историкам промежуток времени, оставшийся до окончательного краха, им нельзя измерить отчаяние, выпавшее на долю стран — жертв тоталитарного характера системы. Непосредственным следствием случившегося было то, что Москва, давая столь же неправильную оценку соотношению сил, как это делали капиталисты, имела все основания быть удовлетворенной. Истолковывая со­бытия года как сдвиг соотношения сил в свою пользу, Политбюро решилось на са­мый серьезный вызов «холодной войны» — берлинские ультиматумы.

Дата добавления: 2015-10-26