Глава восемнадцатая. Успехи и горести политики «сдерживания»

Успехи и горести политики «сдерживания»

О конце 1945 года ответственные американские политики оказались в замеша­тельстве. Потсдам и последовавшие за ним конференции министров иностранных дел дали нулевой результат. Сталин, похоже, навязывал свою волю Восточной Европе, не обращая ни малейшего внимания на американские мольбы о демократии. В Польше, Болгарии и Румынии американские дипломаты все время наталкивались на советскую неуступчивость. В побежденных Германии и Италии Москва, похоже, позабыла зна­чение слова «партнерство». Что оставалось делать ответственным американским поли­тикам?

Весной 1946 года Трумэн перещел к «жесткой» политике и преуспел, потребовав от Советов ухода из Иранского Азербайджана. Но сделал он это в вильсоновском ключе. Как и Рузвельт, Трумэн отрицал равновесие сил, отказывался искать оправдания американским действиям в рамках понятия безопасности и стремился везде, где это возможно, обосновывать их общими принципами, применимыми ко всему чело­вечеству и находящимися в соответствии с новым Уставом Организации Объединен­ных Наций. Трумэн воспринимал надвигающуюся борьбу между Соединенными Шта­тами и Советским Союзом как схватку добра и зла, а не как имеющую отношение к сферам политического влияния.

И все же сферы влияния зарождались на самом деле, независимо от того, как их называли американские политики, и им суждено было существовать на протяжении четырех десятилетий, пока не настал крах коммунизма. Под руководством Соединен­ных Штатов произошла консолидация западных оккупационных зон Германии, в то время как Советский Союз стал превращать страны Восточной Европы в свои при­датки. Бывшие державы «оси»: Италия, Япония, а после 1949 года Федеративная Республика Германия — постепенно склонялись к союзу с Соединенными Штатами. Хотя Советский Союз начал цементировать свое господство в Восточной Европе по­средством Варшавского пакта, этот номинально существовавший союз крепился толь­ко принуждением. Одновременно Кремль делал все, что от него зависело, чтобы по­мешать процессу консолидации Запада, путем подпитывания партизанской войны в Греции и поощрения массовых выступлений западноевропейских коммунистических партий, особенно во Франции и в Италии.

Американские руководители знали, что им обязательно следует противостоять дальнейшей советской экспансии. Но национальная традиция вынуждала их искать оправдание противостоянию, беря за основу что угодно, только не призыв к сохране­нию традиционного равновесия сил. Поступая так, американские руководители не лицемерили. Когда они наконец осознали, что идея Рузвельта относительно «четырех полицейских» не может быть воплощена в жизнь, они предпочли истолковывать это как временное отступление на пути к изначально гармоничному мировому порядку. Тут они столкнулись с вызовом философского свойства. Была ли советская неуступ­чивость просто преходящей фазой, которую Вашингтону следует переждать? А вдруг американцы, как уже намекал вице-президент Генри Уоллес, непроизвольно вызы­вают у Советов параноидальные ощущения, не будучи в состоянии адекватно донести свои мирные намерения до Сталина? Действительно ли Сталин отвергает послевоен­ное сотрудничество с самой сильной нацией в мире? Неужели он не хочет быть дру­гом Америки?

Пока в высоких политических сферах Вашингтона рассматривались все эти вопро­сы, прибыл документ, составленный одним из экспертов по России, неким Джорджем Кеннаном, дипломатом сравнительно невысокого ранга из американского посольства в Москве, причем этот документ стал философской и концептуальной базой осмыс­ления сталинской внешней политики. Этот один из редких докладов из посольств, которому было суждено изменить взгляд Вашингтона на мир, стал известен как «длинная телеграмма». Кеннан настаивал на том, что Соединенным Штатам следует перестать винить самих себя за советскую неуступчивость, ибо истоки советской внешней политики находятся внутри самой советской системы. По существу, настаи­вал он, советская внешняя политика представляет собой сплав идеологического ком­мунистического рвения и давнего экспансионизма времен царизма. Согласно Кеннану, сталинский подход к миру насквозь идеологичен. Сталин рас­сматривает западные капиталистические державы как изначально враждебные комму­низму. Трения между Советским Союзом и Америкой, таким образом, не проистека­ют из какого-либо недопонимания или нечеткости контактов между Вашингтоном и Москвой, но являются органическим следствием восприятия Советским Союзом внешнего мира:

«В этой [коммунистической] догме, изначально покоящейся на альтруизме цели, они находят оправдание своему инстинктивному страху перед внешним миром, дикта­туре, без которой не знают, как управлять, жестокостям, от которых не осмеливаются воздержаться, жертвам, которые вынуждены требовать. Во имя марксизма, применяя свой метод и тактику, они пренебрегли всеми без исключения этическими ценностя­ми. Сегодня они не могут обойтись без этого. Это фиговый листок, свидетельствую­щий об их моральной и интеллектуальной респектабельности. Без него они бы стояли перед лицом истории в лучшем случае как всего лишь последние в длинном ряду сменяющих друг друга жестоких и никчемных российских правителей, которые без­удержно толкали свою страну к новым высотам военной мощи, чтобы гарантировать внешнюю безопасность своих внутренне слабых режимов...»

С незапамятных времен, утверждал Кеннан, цари стремились расширить свои вла­дения. Они старались подчинить себе Польшу и превратить ее в зависимое государ­ство. Они рассматривали Болгарию как составную часть российской сферы влияния. Они также рвались овладеть незамерзающим портом на Средиземном море, обеспечи­вающим контроль над черноморскими проливами.

«В основе невротического восприятия Кремлем мировых событий лежит тради­ционное и инстинктивное русское чувство неуверенности в собственной безопас­ности. Первоначально это была неуверенность мирного, земледельческого народа, пытающегося выжить на открытых равнинных пространствах в непосредственной близости от воинственных кочевых племен. На это, по мере того как Россия всту­пала в контакт с экономически передовым Западом, стал накладываться страх пе­ред более компетентными, более могущественными, более высокоорганизованны­ми сообществами. Такой вид неуверенности в собственной безопасности скорее характерен не для русского народа, а для русских властей; ибо последние не могли не ощущать, что их правление относительно архаично по форме, хрупко и ис­кусственно в своем психологическом обосновании и не способно выдержать срав­нение или сопоставление с политическими системами западных стран. По этой причине они всегда боялись иностранного проникновения, опасались прямого контакта западного мира с их собственным, опасались последствий того, что рус­ские узнают правду о внешнем мире, а иностранцы узнают все об их внутренней жизни. И они привыкли искать безопасность не в союзе или взаимных компро­миссах с соперничающей державой, а в терпеливой, но смертельной борьбе на полное ее уничтожение».

Именно таковы, настаивал Кеннан, и были стоящие перед Советским Союзом це­ли, и никакие американские льстивые увещевания их не изменят. Америке, утверждал Кеннан, надлежит быть готовой к длительной борьбе; цели и философские принципы Соединенных Штатов и Советского Союза непримиримы. свободу действий — точно такой же аргумент выдвигался во время второй мировой войны, чтобы избежать дискуссий по послевоенному устройству мира.

Теперь у Америки была концептуальная основа для оправдания практического про­тиводействия советскому экспансионизму. С конца войны советский нажим осу­ществлялся согласно историческим российским стереотипам. Советский Союз контро­лировал Балканы (за исключением Югославии), а в Греции разгоралась партизанская война, поддерживаемая с базы в коммунистической Югославии и просоветской Болга­рии. Предъявлялись территориальные претензии Турции одновременно с запросом на предоставление Советскому Союзу баз в проливах примерно в том же ключе, в каком 25 ноября 1940 года были предъявлены Сталиным требования Гитлеру (см. гл. 14).

Едва окончилась война, Великобритания стала поддерживать как Турцию, так и Грецию и в экономическом, и в военном отношении. Зимой 1946/47 года правитель­ство Эттли проинформировало Вашингтон, что более не может нести это бремя. Трумэн был готов принять на себя роль Великобритании по сдерживанию русского продвижения в Средиземноморье, но ни американская общественность, ни Конгресс не в состоянии были понять традиционную британскую геополитическую обязан­ность. Сопротивление советскому экспансионизму должно было проистекать из принципов, строго базирующихся на американском подходе к вопросам внешней по­литики.

Этот императив стал очевиден на ключевой по значению встрече 27 февраля 1947 года в Овальном кабинете. Трумэн, государственный секретарь Маршалл и замести­тель государственного секретаря Дин Ачесон пытались убедить делегацию Конгресса, возглавляемую сенатором-республиканцем от штата Мичиган Артуром Ванденбергом в исключительной важности помощи Греции и Турции, что было непростым пред­приятием, поскольку традиционно изоляционистские республиканцы контролировали обе палаты Конгресса.

Маршалл начал с бесстрастного анализа, очерчивающего связь между предлагаемыми программами помощи и американскими интересами. Результатом было стереотипное ворчание на тему «вытаскивания британских каштанов из огня», безнравственности равновесия сил и обременительности помощи зарубежным странам. Осознавая, что ад­министрация вот-вот проиграет дело, Ачесон шепотом спросил Маршалла, будет ли он вести борьбу в одиночку или допустит выступление кого-либо еще на своей стороне. И когда Ачесону дали слово, тот начал, как выразился один из помощников, «выдергивать все заглушки». Ачесон храбро обрисовал собравшимся перспективы сурового и мрачно­го будущего, когда силы коммунизма наверняка возьмут верх:

«В мире останутся только две великие державы... Соединенные Штаты и Совет­ский Союз. Мы дошли до той точки, когда создавшаяся ситуация имеет параллели лишь в античных временах. Со времен противостояния Рима и Карфагена на земле не было такой поляризации сил... Для Соединенных Штатов принятие мер по усилению стран, которым угрожает советская агрессия или коммунистический заговор... равно­сильно защите самих Соединенных Штатов — равносильно защите свободы как таковой».

Когда стало ясно, что Ачесону удалось тронуть сердца делегации, администрация могла рассчитывать на принципиальное одобрение мероприятия. С этого момента программа помощи Греции и Турции рисовалась, как часть глобальной схватки между демократией и диктатурой. И когда 12 марта 1947 года Трумэн выступил с доктриной, которая позднее стала называться его именем, он опустил стратегический аспект ачесоновского анализа и заговорил в традиционных рамках вильсонианства по поводу борьбы между двумя образами жизни:

Один образ жизни базируется на воле большинства и определяется свободными институтами, представительным правительством, свободными выборами, гарантиями личной свободы, свободы слова и вероисповедания и свободы от политического угне­тения. Второй образ жизни целиком основывается на воле меньшинства, насиль­ственно навязываемой большинству. Она имеет в своей основе террор и угнетение, контролируемые прессу и радио, заранее просчитанные выборы и подавление личных свобод».

Более того, при защите независимых стран Соединенные Штаты действовали от имени демократии и мирового сообщества, даже если советское вето мешало фор­мальной санкции Организации Объединенных Наций: «Оказывая помощь свободным и независимым нациям отстаивать свою свободу, Соединенные Штаты будут прово­дить в жизнь принципы Устава Организации Объединенных Наций»¹⁵.

Если бы советские руководители лучше знали американскую историю, они бы по­няли грозную суть того, о чем говорил президент. «Доктриной Трумэна» Америка бросила перчатку в моральном смысле, с «Realpolitik» в том виде, в котором Сталин понимал ее лучше всего, было покончено раз и навсегда, и взаимное согласование уступок заведомо исключалось. С той поры разрешением конфликта могли быть только перемена в советских устремлениях либо крах советской системы, а то и оба обстоятельства, вместе взятые.

Трумэн провозгласил свою доктрину как «политику Соединенных Штатов в под­держку свободных народов, которые противостоят попыткам порабощения воору­женным меньшинством или давлению со стороны». Само собой разумеется, это вы­звало двухстороннюю критику интеллектуалов: одни протестовали на том основании, что Америка защищает страны, недостойные в моральном плане; другие возражали на том основании, что Америка связывает себя обязательствами защищать сообщества, не важно, свободные или нет, которые не имеют жизненно важного значения для безопасности Америки. Эта двусмысленность так и не исчезла, открыв дорогу дебатам на тему американских целей и задач в почти каждом из кризисов, которые не стихают по сей день. С той поры американская внешняя политика вынуждена лавировать между теми, кто клеймит ее за аморализм, и теми, кто критикует ее за переход через рамки национальных интересов посредством крестоносного морализаторства.

Когда по существу речь пошла не больше не меньше, как о судьбах демократии, Америка покончила с ожиданием фактического возникновения гражданских войн, как это было в Греции; в американском национальном характере заложено стремле­ние отыскать противодействие злу. 5 июня, менее чем через три месяца после провоз­глашения «доктрины Трумэна», государственный секретарь Маршалл во время обра­щения по случаю присуждения ученых степеней в Гарварде сделал именно это. когда объявил о принятии Америкой на себя задачи искоренения социальных и экономиче­ских предпосылок, понуждающих к агрессии. Америка поможет восстановлению Европы, объявил Маршалл, чтобы избежать «политических беспорядков» и «отчаяния», чтобы восстановить мировую экономику и поддерживать свободные институты. По­этому «любое правительство, выражающее желание оказать содействие в выполнении этой задачи, встретит, как я уверен, полнейшее сотрудничество со стороны прави­тельства Соединенных Штатов»'. Иными словами, участие в «плане Маршалла» было открыто даже для правительств советской сферы влияния — намек этот тотчас же нашел отклик в Варшаве и Праге, за которым последовал сокрушительный удар со стороны Сталина.

Вставшие на платформу социальной и экономической реформы, Соединенные Штаты объявили, что будут выступать не только против любого правительства, но и против любой организации, которая станет препятствовать процессу европейского восстановления. Маршалл конкретно определил их как коммунистические партии и прикрывающие их организации: «...Правительства, политические партии и группи­ровки, стремящиеся увековечить человеческие страдания, чтобы извлечь из этого политическую или иную выгоду, встретятся с противодействием Соединенных Штатов»¹⁸.

Только столь идеалистическая, столь готовая к освоению неизведанных про­странств, столь относительно неопытная страна, как Соединенные Штаты, могла вы­двинуть план глобального экономического возрождения на базе одних лишь собствен­ных ресурсов. И всего лишь намек на подобную перспективу вызвал общена­циональную поддержку, которая станет опорой поколения «холодной войны» вплоть до окончательной в ней победы. Программа экономического восстановления, заявил государственный секретарь Маршалл, будет «направлена не против какой-либо страны или доктрины, но против голода, нищеты, отчаяния и хаоса». И точно так же, как и при провозглашении Атлантической хартии, глобальный крестовый поход про­тив голода и отчаяния американцам более импонировал, чем призыв к защите насущ­ных интересов страны или восстановление равновесия сил.

В итоге всех этих более или менее разрозненных инициатив возник документ, ко­торый на протяжении жизни более чем одного поколения послужит библией полити­ки «сдерживания». Все различные направления американской послевоенной мысли были сведены воедино в этой исключительной по содержанию статье, опубликован­ной в журнале «Форин аффэарз» в номере за июль 1947 года. Хотя под ней стояла анонимная подпись «Икс», автором ее, как выяснилось позднее, оказался Джордж Ф. Кеннан, тогда уже руководитель аппарата политического планирования государствен­ного департамента. Из тысяч статей, написанных после окончания второй мировой войны, кеннановские «Истоки советского поведения» представляют собой совершен­но особое явление. Эта, написанная ясным языком, наполненная страстной аргумен­тацией, литературная адаптация кеннановской «длинной телеграммы» поднимает во­просы советского вызова до уровня философии истории.

Ко времени появления статьи Кеннана советская неуступчивость стала общим местом инструктивно-политических документов. И весомым вкладом Кеннана стало объяснение того, почему враждебность к демократическим странам являлась неотъем­лемой частью советского внутреннего устройства и почему советские государственные структуры невосприимчивы к западной политике умиротворения.

Трения с внешним миром — изначальное свойство коммунистического мировоз­зрения и, что самое главное, существенная составляющая внутреннего функциониро­вания советской системы. Внутри страны единственной организованной группой яв­ляется только партия, а остальное общество раздроблено на рудиментарные массы. Таким образом, непримиримая враждебность Советского Союза к внешнему миру проистекает из попытки приспособить международные дела к ритму внутренней жиз­ни. Главной концепцией советской политики является требование «удостовериться в том, что ей удалось заполнить каждую трещину и щель, доступную ей в пространстве мировой мощи. Но если на ее пути окажутся непроходимые препятствия, она фило­софски смиряется с их существованием и приспосабливается к ним... В советской психологии нет ни малейшего намека на представление, что та или иная цель обязана быть достигнута в любое конкретно заданное время».

Советскую стратегию можно победить лишь при помощи «политики твердого сдерживания, предназначенной для противодействия русским при помощи всегда имеющейся в наличии противостоящей силы в любой точке, где появляются призна­ки покушения на интересы мирного и стабильного мира».

Как и в почти всех внешнеполитических документах того времени, в статье Кен­нана, за подписью «Икс», отсутствует разработка постановки конкретных дипломати­ческих целей. Обрисованное им представляет собой вековую американскую мечту, пусть даже описанную более возвышенным языком и изображенную с гораздо боль­шей проницательностью, чем это сделал бы любой его современник, о достижении мира путем обращения противника в свою веру. Зато Кеннан отличался от всех про­чих экспертов тем, что описал механизм, посредством которого рано или поздно, в результате той или иной силовой схватки, советская система фундаментально транс­формируется. Поскольку у этой системы никогда не было «законного» порядка пере­дачи власти, Кеннан полагал возможным, что в какой-то момент различные соискате­ли верховной власти «смогут спуститься в недра политически незрелых и неопытных масс, чтобы найти у них поддержку своим определенным требованиям. И если это когда-либо случится, то отсюда будут проистекать невероятные последствия для ком­мунистической партии: ибо членство в ней в широком плане основывается на желез­ной дисциплине и повиновении, а не на искусстве компромисса и взаимного приспо­собления... Если вследствие указанного произойдет что-либо, что разрушит единство партии и эффективность ее как политического инструмента, Советская Россия за од­ну ночь из одного из самых сильных национальных сообществ превратится в одно из самых слабых и жалких»²².

Ни одно из документальных предвидений не оказалось столь точным и соответ­ствующим реальному положению вещей после прихода к власти Михаила Горбачева. И теперь, после полнейшего краха Советского Союза, было бы ненужной придиркой заявлять о том, какую сногсшибательную задачу поставил Кеннан своему народу. Ибо он возложил на Америку противодействие советскому давлению в течение неопреде­ленного срока на обширных пространствах, вобравших в себя культуру Азии, Ближне­го и Среднего Востока и Европы. Более того, Кремль свободно выбирал для себя точ­ки атаки, предпочтительно там, где, по его расчетам, он получит наибольшую выгоду. В продолжение последующих кризисов задачей американской политики считалось со Первое систематизированное представление о новом подходе воплотилось в мемо­рандуме Государственного департамента, переданном комитету по связи с правитель­ственными учреждениями 1 апреля 1946 года. Составленный служащим государствен­ного департамента X. Фрименом Мэтьюзом, этот меморандум представляет собой попытку перевести в основном философские наблюдения Кеннана в план опера­тивной внешнеполитической деятельности. Впервые американский политический до­кумент трактует разногласия с Советским Союзом как врожденное свойство советской системы. Москву следует убедить «в первую очередь дипломатическими средствами, а если придется, то и при помощи военной силы, коль это будет рекомендовано анали­тически, в том, что ее нынешний внешнеполитический курс может привести Совет­ский Союз только к катастрофе»⁴.

Означали ли столь смелые слова, высказанные менее чем через год по окончании второй мировой войны, что Соединенные Штаты встанут на защиту каждой находя­щейся под угрозой территории по всему обширному периметру советских границ? Метьюз отступает перед собственной смелостью и добавляет два предварительных условия. Америка, утверждает он, господствует на море и в воздухе; Советский Союз не имеет себе равных на суше. Обращая внимание на «нашу военную неэффективность на ог­ромных пространствах евразийских земель», меморандум Мэтьюза ограничивает исполь­зование силы теми районами, где мощь «советских войск может быть встречена оборо­нительным противодействием военно-морских, амфибийных и военно-воздушных сил США и их потенциальных союзников»⁵. Второе предварительное условие исключает од­носторонние действия: «Устав Организации Объединенных Наций предоставляет наи­лучшие и наиболее неуязвимые средства, с помощью которых США могут воплотить в жизнь свое противодействие советской физической экспансии».

Но где же могут быть выполнены эти два предварительных условия? Документ Мэтьюза оговаривает, что следующие страны или территории могут стать зонами рис­ка: «Финляндия, Скандинавия, Восточная, Центральная и Юго-Восточная Европа, Иран, Ирак, Турция, Афганистан, Синьцзян и Маньчжурия». Беда заключалась в том, что ни одно из этих мест не находилось в пределах досягаемости соответствую­щих американских сил. Демонстрируя продолжающуюся переоценку Америкой воз­можностей Великобритании, меморандум взывает к ней, чтобы возложить на нее ту самую роль регулятора, которую американские лидеры столь рьяно отрицали в прин­ципе еще несколькими годами ранее (см. гл. 16):

«Если Советской России придется отказывать в праве на гегемонию в Европе, Ве­ликобритании надлежит сохранять за собой роль главной державы Западной Европы в экономическом и военном отношении. Вследствие этого США... должны оказать все­возможную политическую, экономическую и, в случае необходимости, военную под­держку Соединенному Королевству в рамках Организации Объединенных Наций...»

Меморандум Мэтьюза не поясняет, каким образом стратегическая досягаемость Великобритании превышает аналогичные возможности Соединенных Штатов.

Второе условие выполнить не легче. За свою короткую и пустую жизнь Лига наций чрезвычайно мало преуспела в организации коллективных действий против великой державы. Вдобавок страна, которая обозначена в меморандуме Мэтьюза как главный носитель угрозы безопасности, является членом Организации Объединенных Наций и обладает правом вето. Если Организация Объединенных Наций будет играть пассив­ную роль, а Соединенные Штаты не смогут реализовать свои планы, то предполагае­мая роль Великобритании сведется к выполнению функций временной затычки.

Кларк Клиффорд, получив одно из первых заданий за время своей продолжитель­ной и замечательной карьеры президентского советника, снял двусмысленности и ограничения меморандума Мэтьюза. В совершенно секретном докладе от 24 сентября 1946 года Клиффорд придерживался мнения, что Кремль сможет кардинально изме­нить свою политику только при наличии противовеса советской мощи: «Основной сдерживающей силой для советского нападения на Соединенные Штаты или для на­падения на те районы мира, которые жизненно важны для нашей безопасности, явит­ся военная мощь данной страны».

Теперь это уже стало расхожим местом, но Клиффорд использовал это как точку опоры, отталкиваясь от которой, провозглашал глобальную миссию Америки по обес­печению безопасности, охватывающую «все демократические страны, для которых СССР может представлять угрозу или опасность любого вида». Неясно, что имелось в виду под «демократическими». Ограничивал ли подобный термин оборонные обяза­тельства Америки одной лишь Западной Европой, или это был термин вежливости, применимый к любой угрожаемой зоне и требующий от Соединенных Штатов одно­временной защиты джунглей Юго-Восточной Азии, пустынь Ближнего Востока и гус­тонаселенной Центральной Европы? Со временем последняя интерпретация стала преобладающей.

Клиффорд отрицал какое бы то ни было сходство между нарождающейся полити­кой сдерживания и традиционной дипломатией. С его точки зрения, советско-американский конфликт был вызван не столкновением национальных интересов — что по своей сути могло бы стать предметом переговоров, — но моральной ущерб­ностью советского руководства. Поэтому задачей американской политики было не столько восстановление равновесия сил, сколько трансформация советского общест­ва. Так же как в 1917 году Вильсон возлагал ответственность за необходимость объяв­ления войны Германии на кайзера, а не говорил об угрозе американской безопас­ности со стороны Германии, так и Клиффорд считал источником напряженности «небольшую правящую клику, а не советский народ». Для того чтобы заключение всеобъемлющего советско-американского соглашения оказалось возможным, требова­лись существенная перемена образа мыслей советского руководства и, возможно, по­явление новой группы лидеров. В какой-то критический момент эта новая группа сможет «выработать вместе с нами новое справедливое и равноправное урегулирова­ние, когда поймет, что мы слишком сильны, чтобы нас можно было разбить, и в до­статочной мере преисполнены решимости, чтобы нас можно было запугать».

Ни Клиффорд, ни кто-либо из появившихся позднее американских государствен­ных деятелей, вовлеченных в дискуссию по поводу «холодной войны», не выдвигал конкретных условий для окончания конфронтации или начала процесса, который мог бы привести к переговорам на эту тему. Пока Советский Союз сохранял свою идеоло­гию, переговоры считались бессмысленными. После перемены образа мыслей урегу­лирование достигалось бы почти автоматически. В каждом из этих случаев предвари­тельная выработка условий подобного урегулирования сковывала бы американскую

хранение статус-кво, чтобы совокупными усилиями обеспечить окончательный крах коммунизма лишь после продолжительной серии внешне незавершенных конфликтов. Когда столь умудренный опытом наблюдатель, как Джордж Кеннан, отвел своему обществу такую глобальную, жесткую и в то же время динамичную роль, он совер­шенно справедливо положился на национальный оптимизм и ничем не омраченное чувство уверенности американцев в себе.

Эта непреклонная, даже героическая доктрина вечной борьбы призвала американ­ский народ к бесконечным схваткам по правилам, отдававшим инициативу противни­ку и сводящим роль Америки к усилению стран, уже стоящих на разделительной чер­те, — поведение, типичное для политики сфер влияния. Отвергая переговоры как таковые, политика «сдерживания» потеряла драгоценное время в период величайшего относительного могущества Америки, обладавшей атомной монополией. И вот, еще на стадии «сдерживания» — позицию силы надо было еще создать, —«холодная вой­на» оказалась милитаризированной и насыщенной ложными и неточными представ­лениями об относительной слабости Запада.

Обращение Советского Союза в истинную веру становилось, таким образом, ко­нечной политической целью; стабильность могла возникнуть только тогда, когда бу­дет изгнано зло. И не случайно статья Кеннана заканчивалась ораторским пассажем, призывающим миролюбивых соотечественников оценить такую добродетель, как тер­пение, и осмысливать собственную роль в международных делах как испытание до­стоинства собственной страны.

«Вопрос советско-американских отношений является, по существу, испытанием того, достойны ли Соединенные Штаты быть во всех отношениях нацией среди на­ций... Мыслящий наблюдатель русско-американских отношений не станет жаловаться в связи с тем, что Кремль бросил вызов американскому обществу. Он скорее будет в определенной степени благодарен Провидению за наличие столь жестокого вызова, поставившего безопасность нации в зависимость от того, сможет ли она сплотиться и принять на себя обязанности морально-политического лидерства, явно предназначен­ные для нее историей».

Одной из бросающихся в глаза черт столь благородного заявления является его крайняя двусмысленность. Оно возлагает на страну глобальную миссию, но делает за­дачу столь сложной, что Америке грозит буквально разорваться на части, если она попытается ее исполнить. И все же сама амбивалентность сдерживания, похоже, яви­лась мощным стимулом американской политики. Хотя в дипломатическом плане по­литика «сдерживания» по отношению к Советскому Союзу являлась изначально пас­сивной, она вызвала к жизни недюжинные творческие силы, когда дело дошло до создания «позиции силы» в военной и экономической областях. Это произошло по­тому, что политика «сдерживания» вобрала в себя уроки и представления, извлечен­ные из двух наиболее важных испытаний предшествующего поколения американцев: «новый курс» показал правильность представления о том, что угрозы политической стабильности проистекают в первую очередь из разрыва между экономическими и по­литическими ожиданиями и реальностью, и потому возник «план Маршалла»; вторая мировая война научила Америку тому, что наилучшей защитой от агрессии является наличие преобладающих сил и готовность их использовать, и потому возник Атлантический пакт. «План Маршалла» был предназначен для того, чтобы дать Европе воз­можность экономически встать на ноги. Организация Северо-Атлантического пакта (НАТО) обязана была проследить за ее безопасностью.

НАТО был первым в истории Америки военным союзом, в который она вступила в мирное время. Непосредственным толчком создания пакта послужил коммунистиче­ский переворот в Чехословакии в феврале 1948 года. После провозглашения «плана Маршалла» Сталин усилил коммунистический контроль над Восточной Европой. Он стал относиться жестко, если не параноидально, к вопросам верности восточноевро­пейских стран Москве. Старые коммунистические лидеры, заподозренные в наличии у них даже намека на национальные чувства, были подвергнуты чисткам. В Чехосло­вакии в результате свободных выборов коммунисты оказались самой сильной партией и контролировали правительство. Но и этого Сталину было недостаточно. Избранное правительство было свергнуто, а некоммунист, министр иностранных дел Ян Маса­рик, сын основателя Чехословацкой республики, разбился насмерть, выпав из окна кабинета, наверняка после того, как его оттуда вытолкнули коммунистические пала­чи. В Праге установилась коммунистическая диктатура.

Вторично на протяжении одного десятилетия Прага стала символом сопротивле­ния тоталитаризму. Точно так же, как оккупация Праги нацистами стала последней каплей, переполнившей чашу терпения Великобритании в 1939 году, коммунистиче­ский переворот через девять лет после этого заставил Соединенные Штаты и демо­кратии Западной Европы объединиться, чтобы предотвратить повторение подобного в любой из европейских стран.

Зверская жестокость чешского переворота вызвала к жизни опасения, что Советы могут организовать такого же рода захват власти в других местах — к примеру, содей­ствовать насильственному захвату власти коммунистами, признать новое коммунисти­ческое правительство и поддержать его при помощи военной силы. Поэтому в апреле 1948 года ряд европейских стран объединился в Брюссельский пакт — оборонитель­ный пакт, имеющий целью противодействовать любым попыткам свергнуть силой де­мократические правительства. Однако все анализы соотношения сил показывали, что Западная Европа не обладает достаточной мощью, чтобы отразить советское нападе­ние. Так возникла организация Северо-Атлантического пакта, посредством которой Америка привязывалась к обороне Западной Европы. НАТО явился беспрецедентным отклонением от обычной американской внешней политики: американские и канад­ские войска подключились к европейским армиям под международным командовани­ем НАТО. Результатом стала конфронтация между двумя военными союзами и появ­ление двух сфер влияния на протяжении всей разграничительной линии в Центральной Европе.

В Америке, однако, этот процесс воспринимался не так. Вильсонианство было еще слишком сильным, чтобы позволить Америке называть союзом любую организацию, защищающую статус-кво в Европе. Каждый из представителей администрации Трумэна лез из кожи вон, чтобы показать различие между НАТО и коалицией тради­ционного типа, создаваемой для защиты равновесия сил. С учетом провозглашенного принципа создания «позиции силы» это требовало весьма обширной изобретатель­ности. Но представители администрации оказались на уровне поставленной задачи.

Когда Уоррен Остин, бывший сенатор, ставший послом в Организации Объединен­ных Наций, давал показания от имени НАТО в сенатском комитете по международ­ным делам в апреле 1949 года, он справился с этой проблемой, объявив равновесие сил мертвым:

«Старый ветеран, принцип равновесия сил, получил полную отставку, как только была образована Организация Объединенных Наций. Взятые на себя народами, вхо­дящими в Организацию Объединенных Наций, обязательства объединять свои усилия в международном сотрудничестве ради сохранения мира и безопасности во всем мире и принимать в этих целях эффективные меры коллективной безопасности, ввели в официальную практику категорию накопления преобладающих сил ради мира. Так ушел в прошлое наш старый знакомый — принцип равновесия сил».

Сенатский комитет по иностранным делам с радостью воспринял эту концепцию. Большинство свидетелей, выступавших от имени Атлантического союза, в значитель­ной степени заимствовали свою аргументацию из подготовленного государственным департаментом документа, озаглавленного: «Различия между Северо-Атлантическим пактом и традиционными военными союзами». Этот исключительный в своем роде документ претендовал на анализ в историческом плане семи союзов, начиная с пер­вой половины XIX века— от Священного союза 1815 года вплоть до нацистско-советского пакта 1939 года. Вывод гласил, что Северо-Атлантический пакт отличается от них всех «и буквой и духом». В то время как «большинство традиционных союзов клятвенно отвергали агрессивные или экспансионистские намерения», цели их часто отличались от чисто оборонительных.

Поразительно, но документ, составленный государственным департаментом, утверж­дал, что НАТО задуман вовсе не для того, чтобы защищать статус-кво в Европе, — по­следнее, безусловно, для союзников Америки явилось бы открытием. Там говорилось, что для Атлантического союза важен принцип, а не территория; он не отвергает изме­нений, а лишь противодействует применению силы для совершения подобных измене­ний. Из сделанного государственным департаментом анализа вытекало, что Северо-Атлантический пакт «не направлен ни против кого конкретно; он направлен исключи­тельно против агрессии как таковой. Он не преследует цели повлиять на изменения „равновесия сил", но создан, чтобы сохранить „равновесие принципов"». Документ восхвалял как Северо-Атлантический пакт, так и одновременно с ним подписанный «Пакт Рио» по поводу защиты Западного полушария и полагал, что они являются «дальнейшим развитием концепции коллективной безопасности», тем самым предвос­хищая утверждение председателя сенатского комитета Тома Коннелли, что этот пакт — не военный союз, а «союз против войны как таковой».

Ни один студент исторического факультета не получил бы за подобный анализ проходной балл. Исторически в союзных договорах редко упоминались страны, про­тив которых эти союзы были направлены. Вместо этого там оговаривались условия, при которых союзные обязательства вступали в силу, — что и имелось налицо в Севе­ро-Атлантическом пакте. Поскольку в 1949 году единственным потенциальным агрес­сором в Европе был Советский Союз, то по сравнению с прошлым называть кон­кретные страны было еще меньше нужды. А настоятельные утверждения о том, что Соединенные Штаты защищают принцип, а не территорию, всегда были квинтэссенцией американского политического мышления, хотя вряд ли подобное заявление мог­ло бы успокоить страны, как огня боявшиеся советской территориальной экспансии. Утверждение же, будто Америка выступает только против силовых преобразований, а не против перемен как таковых, было в равной степени дымовой завесой и источни­ком тревоги; в продолжение всей истории Европы вряд ли возможно насчитать значи­тельное количество территориальных изменений, произведенных не при помощи си­лы, если таковые вообще имели место.

Тем не менее мало какой из документов государственного департамента был встречен со столь единодушным одобрением со стороны обычно преисполненного подозрительности сенатского комитета. Сенатор Коннелли неутомимо развивал вы­двинутый администрацией тезис, будто бы смыслом НАТО является противодействие самой концепции агрессии, а не какой-либо конкретной нации. Примером безгра­ничного энтузиазма со стороны Коннелли может служить выдержка из свидетельских показаний государственного секретаря Дина Ачесона.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ (сенатор Коннелли). Итак, господин секретарь, вы заявили до­статочно четко — повторение этих слов никому не повредит, — что данный договор не направлен против какой-либо из наций конкретно. Он направлен лишь против любой из наций, или любой из стран, которая готовит или реально осуществляет во­оруженную агрессию против подписавших пакт договаривающихся сторон. Это верно?

СЕКРЕТАРЬ АЧЕСОН. Это верно, сенатор Коннелли. Он не направлен против какой-либо страны; он направлен только против вооруженной агрессии.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Иначе говоря, если какая-либо нация, не являющаяся участни­ком договора, не предполагает, не задумывает и не осуществляет агрессию или воору­женное нападение по отношению к другой нации, ей нечего опасаться данного дого­вора.

СЕКРЕТАРЬ АЧЕСОН. Совершенно точно, сенатор Коннелли, и мне представ­ляется, что если какая-либо из стран утверждает, что этот договор направлен против нее, ей следует припомнить библейскую притчу о том, как человек, чувствующий за собой вину, бежит, хотя его никто не преследует.

И едва комитет проникся тем, как подается данный вопрос, Коннелли практиче­ски сам начинает свидетельствовать от имени всех прочих свидетелей, как, к примеру, это имело место во время обмена репликами с министром обороны Луисом Джонсо­ном.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. По существу, этот договор не является ни в каком смысле во­енным союзом общего характера. Он ограничивает себя защитой против вооруженно­го нападения.

МИНИСТР ДЖОНСОН. Верно, сэр.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Это полностью противоречит самому принципу военного союза.

СЕНАТОР ТАЙДИНГС. Он исключительно оборонительный.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Он исключительно оборонительный. Это мирный союз, если вообще кто-либо желает пользоваться словом «союз».

МИНИСТР ДЖОНСОН. Мне нравится ваш язык.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Это союз против вооруженного нападения, это союз против войны, и в договоре отсутствуют какие бы то ни было существенные признаки осно­вополагающих обязательств, характерных для военного союза в том виде, в котором мы вообще представляем себе военный союз; это верно?

МИНИСТР ДЖОНСОН. Именно так, сэр²⁸.

Иными словами, Атлантический союз, не будучи на самом деле союзом, претендо­вал на некую моральную универсальность. Он объединял мировое большинство, про­тивостоящее беспокойному меньшинству. В какой-то степени роль Атлантического союза сводилась к тому, чтобы действовать до тех пор, пока Совет Безопасности Ор­ганизации Объединенных Наций не «примет меры, необходимые для восстановления мира и безопасности»²⁹.

Дин Ачесон был в высшей степени умудренным опытом государственным секрета­рем, который знал, что к чему. Можно представить себе, как сардонически он усме­хался про себя, когда председатель сенатского комитета поучал его по его же соб­ственной шпаргалке. Ачесон ясно и отчетливо представлял себе, что следует делать, чтобы сохранить равновесие сил, свидетельством чему являются проводимые им тон­кие наблюдения аналитического характера по конкретным геостратегическим вопро­сам. Но одновременно он был в достаточной мере американцем с точки зрения под­хода к собственной дипломатической деятельности и не сомневался, что если Европу оставить вариться в собственном соку, то вместо равновесия сил налицо будет хаос, а для того, чтобы понятие равновесия сил приобрело хоть какую-то значимость для американцев, надо было заложить в него некий более возвышенный идеал. В речи, произнесенной перед Ассоциацией выпускников Гарвардского университета, уже по прошествии значительного времени с момента ратификации договора, Ачесон все еще продолжал защищать Атлантический союз в типично американской манере, заявляя, что это новый подход к международным делам:

«Он поднял международное сотрудничество на новую высоту в целях поддержания мира, в целях дальнейшего утверждения прав человека, в целях поднятия уровня жиз­ни и в целях достижения уважительного отношения к принципу равноправия и само­определения народов».

Короче говоря, Америка охотно отдавала должное Атлантическому союзу, но не со­глашалась открыто называть его союзом. Она готова была включиться в освященную историей политику коалиций при условии, что такого рода действия можно было бы оправдать в рамках доктрины коллективной безопасности, которую впервые, в качестве альтернативы системе союзов, выдвинул еще Вильсон. Таким образом, европейская си­стема равновесия сил была возрождена к жизни при помощи американской риторики.

Огромную роль для Атлантического союза сыграло, пусть даже почти не замечен­ное американской публикой, создание Федеративной Республики Германии посред­ством слияния американской, британской и французской оккупационных зон. Ко­нечно, появление этого нового государства означало, по существу, отказ от трудов Бисмарка, ибо на неопределенный срок Германия становилась разделенной. Однако само существование Федеративной Республики Германии становилось непрекра­щающимся вызовом советскому присутствию в Центральной Европе, поскольку Федеративная Республика не собиралась признавать коммунистическое восточногерман­ское советское государство (созданное Советами из своей зоны оккупации). На про­тяжении двух десятилетий Федеративная Республика отказывалась признавать то, что стало называться Германской Демократической Республикой, и угрожала разрывом дипломатических отношений с любой страной, которая ее признает. После 1970 года Федеративная Республика отступила от так называемой «доктрины Хальштейна» и установила дипломатические отношения с восточногерманским сателлитом, не отка­зываясь, однако, от претензий выступать от имени всего немецкого населения.

Решительность, с которой Америка бросилась заполнять вакуум силы в Европе, удивила даже самых ревностных сторонников политики «сдерживания». «Я не мог да­же подумать, — позднее рассуждал Черчилль, — когда 1944 год подходил к концу, что не пройдет и двух лет, как государственный департамент, поддержанный преобла­дающей массой американской общественности, не только примет и начнет осущест­влять заложенный нами курс, но и осуществит смелые и дорогостоящие мероприятия, даже военного характера, чтобы он принес свои плоды»³².

Через четыре года после безоговорочной капитуляции держав «оси» международный порядок был во многом сходен с периодом перед самым началом первой мировой вой­ны: имело место наличие двух жестко организованных союзов при весьма ограниченном пространстве для дипломатического маневра, но на этот раз в масштабе всего земного шара. Было, правда, одно отличие кардинального характера: союзы перед началом пер­вой мировой войны сплачивало опасение каждой из сторон, как бы перемена парт­нерства любым из членов союза не привела к краху сооружения, которое как бы обес­печивало их безопасность. Иными словами, наиболее воинственный из партнеров получал возможность толкать всех остальных в пропасть. Во время «холодной войны», однако, каждый из союзов возглавлялся сверхдержавой, без которой союз в значитель­ной степени не мог существовать и которая в достаточной степени была заинтересована в том, чтобы сдерживать риск вовлечения мира в войну со стороны любого из своих союзников. А наличие ядерного оружия исключало иллюзии 1914 года относительно того, что война якобы может быть короткой и безболезненной.

Американское руководство союзом гарантировало то, что новый международный порядок можно будет оправдать моральными, а то и духовно-провидческими катего­риями. Американские лидеры шли на жертвы и лишения, беспрецедентные для коа­лиции мирного времени, во имя фундаментальных ценностей и достижения всеобъ­емлющих решений, а не исходя из расчетов в рамках национальной безопасности и равновесия сил, что было столь характерно для европейской дипломатии.

Позднее критики этой политики станут подчеркивать цинизм, с их точки зрения, подобной моральной риторики. Но ни один человек, знакомый со стратегами поли­тики «сдерживания», не усомнится в их искренности. И никогда Америка не выдер­жала бы четыре десятилетия тяжелейшего напряжения сил во имя политики, не отражавшей ее основополагающие ценности и идеалы. Это в полной мере демонстри­руется тем, что даже в документах наивысшей степени секретности, абсолютно не предназначенных для сведения общественности, альфой и омегой являются мораль­ные категории.

Примером может послужить документ Совета по вопросам национальной безопасности (СНБ-68), подготовленный в апреле 1950 года в качестве официального обос­нования стратегии Америки в период «холодной войны». Он определяет националь­ные интересы преимущественно в рамках моральных принципов. Согласно зало­женным в нем представлениям, моральный ущерб гораздо более опасен ущерба материального:

«Поражение свободных общественных институтов где бы то ни было является поражением всеобщего характера. Шок, испытанный нами при уничтожении Чехо­словакии, вызывался не мерой материальной важности Чехословакии для нас. В ма­териальном смысле ее потенциальные возможности уже находились в распоряжении Советского Союза. Но когда была уничтожена вся система чехословацких обще­ственных установлений, то гораздо более разрушительным, чем ущерб в материаль­ном плане, оказался понесенный нами ущерб в сфере незыблемых моральных цен­ностей»³³.

И как только жизненно важные интересы стали тождественны моральным прин­ципам, американские стратегические цели стали формулироваться при помощи тер­минов морально-оценочного характера, а не с точки зрения соотношения сил, — как раз для того, чтобы «сделать себя сильными и в том, как нами утверждаются наши ценности по ходу развертывания нашей национальной жизни, и в том, как мы разви­ваем наше политическое и экономическое могущество»³⁴. Доктрина американских «отцов-основателей», гласившая, что их нация — маяк свободы для всего челове­чества, пронизывала всю американскую философию «холодной войны». Отвергая то направление американского мышления, которое было сформулировано в словах Джо­на Квинси Адамса, предостерегавшего против «похода за границу в поисках подлежа­щих уничтожению чудовищ», составители цитируемого документа видели Америку в роли крестоносца: «Истинным сокрушительным ответом на планы Кремля будет утверждение на практике как за рубежом, так и у себя дома незыблемости наших основополагающих ценностей»³⁵.

В рамках подобных представлений целью «холодной войны» является обращение оппонента в истинную веру: «Способствовать фундаментальным переменам в характе­ре советской системы», определявшимся, как «принятие Советским Союзом конкрет­ных и четко определенных международных условий, при наличии которых могут рас­цвести свободные установления и благодаря которым народы России получат новый шанс определить свою собственную судьбу».

Хотя в документе назывались различные военно-экономические мероприятия, жизненно важные для создания «позиции силы», центральной его темой не были ни традиционная дипломатия взаимных уступок, ни апокалиптическая финальная схват­ка. Нежелание воспользоваться ядерным оружием или угрожать его использованием в период американской атомной монополии обосновывалось типично американской аргументацией: победа в подобной войне даст преходящий, следовательно, неудовле­творительный результат. Что же касается переговоров, то тогда «единственной пред­полагаемой базой для всеобщего урегулирования явилось бы установление сфер влия­ния, а также ничейных сфер, а именно такое „урегулирование" Кремль с готовностью использовал бы для себя с максимальной выгодой»³⁷. Иными словами, Америка отка­зывалась рассматривать вариант военной победы или даже достижения всеобъемлющею урегулирования, который бы не приводил к обращению оппонента в свою веру.

Несмотря на предельно трезвый реализм, указанный документ начинается с по­хвального слова демократии и завершается утверждением, что история в конце кон­цов сделает выбор в пользу Америки. Примечательной чертой этого документа яв­ляется сочетание призывов универсального характера с отказом от опоры на силу. Еще никогда великая держава не ставила перед собой цель, столь обременительную для собственных ресурсов, с расчетом не на какой-либо ответный конкретный резуль­тат, но лишь на возможность распространения собственных национальных ценностей. Достигнуть этого можно было лишь путем глобальной реформы, а не обычным для крестоносцев путем глобального завоевания. Случилось так, что на момент постанов­ки столь внушительной по сути задачи могущество Америки, хотя и в краткосрочном плане, было исключительно велико, даже несмотря на то, что Америка убедила себя в относительной военной слабости.

На этих ранних этапах следования Америки политике «сдерживания» никто даже представить себе не мог, какое всевозрастающее напряжение будет испытывать она по мере развертывания цепи конфликтов, единственная цель которых — внутренняя трансформация оппонента, причем в отсутствие каких бы то ни было оценочных кри­териев успеха каждого промежуточного шага. Тогда преисполненным уверенности в себе американским лидерам показалось бы невероятным, что понадобится всего два десятилетия, чтобы от мучительных сомнений в правильности избранного направле­ния перейти к уверенности в том, что предполагаемый крах коммунизма наверняка свершится. В тот момент они были всецело озабочены новой ролью своей страны в международных делах и отражением критики революционного поворота американ­ской внешней политики.

По мере того как политика «сдерживания» медленно, но верно принимала кон­кретные очертания, критика ее осуществлялась представителями трех различных школ общественной мысли. Первой из них можно считать школу «реалистов», типичный представитель которой Уолтер Липпман утверждал, будто бы политика «сдержи­вания» приведет к психологическому и геополитическому перенапряжению при одно­временном истощении американских ресурсов. Наиболее ярко отобразил ход мыслей сторонников второй школы Уинстон Черчилль, возражавший против отсрочки пере­говоров до тех пор, пока не будет обеспечена «позиция силы». Черчилль заявлял, что позиция Запада никогда вновь не станет столь же сильной, как в самом начале «холодной войны», и потому переговорные его возможности будут только ухудшаться. Наконец, был и Генри Уоллес, который отрицал за Америкой вообще какое бы то ни было моральное право прибегать к политике «сдерживания». Постулируя фундамен­тальное моральное равноправие обеих сторон, он утверждал, что Советский Союз на вполне законном основании обладает сферой влияния в Центральной Европе, а со­противление этому со стороны Америки лишь усиливает напряженность. Настаивая на возвращении к тому, что он полагал рузвельтовской политикой, он требовал, что­бы Америка в одностороннем порядке покончила с «холодной войной».

Будучи наиболее красноречивым защитником дела «реалистов», Уолтер Липпман отвергал предположение Кеннана относительно того, что советское общество уже не­сет в себе семена собственного упадка. Он считал эту теорию слишком умозрительной, чтобы лечь в основание американской политики:

«По оценке мистера Икса, резервы на черный день отсутствуют. Нет запаса проч­ности на случай неудачного стечения обстоятельств, недостатков управления» ошибок и непредвиденных ситуаций. Он призывает принять как данность, что советская власть уже движется под уклон. Он изо всех сил старается заверить нас в том, что наши самые сокровенные мечтания вот-вот реализуются».

Политика «сдерживания», настаивал Липпман, загонит Америку в дальний угол по направлению от все расширяющихся внешних границ советской империи, вклю­чающей в себя, с его точки зрения, множество стран, не являющихся государствами в современном смысле слова. А военные обязательства так далеко от дома ослабят ре­шимость Америки и не будут способствовать ее безопасности. Политика «сдержи­вания», если верить Липпману, позволит Советскому Союзу выбирать точки макси­мального дискомфорта для Соединенных Штатов и сохранять при этом не только ди­пломатическую, но и военную инициативу.

Липпман подчеркивал важность выработки критериев для определения того, в ка­ких районах противодействие советской экспансии жизненно важно с точки зрения американских интересов. В отсутствие подобных критериев Соединенные Штаты вы­нуждены будут организовывать «разнокалиберную смесь сателлитов, клиентов, ижди­венцев и марионеток», что позволит новоявленным союзникам Америки эксплуатиро­вать политику «сдерживания» в своих собственных интересах. Соединенные Штаты попадут в западню, будучи вынуждены поддерживать нежизнеспособные режимы, что поставит Вашингтон перед печальным выбором между «умиротворением и поражени­ем с потерей лица или... их поддержкой [союзников США] любой, даже самой неве­роятной, ценой».

Это, конечно, был пророческий анализ того, что предстояло Соединенным Штатам, однако средство, предложенное Липпманом, вряд ли соответствовало универсалистской американской традиции, к которой гораздо ближе оказывалось апока­липтическое предвидение Кеннана. Липпман призывал к тому, чтобы американская внешняя политика руководствовалась разовым анализом каждой конкретной ситуа­ции по мере ее возникновения, а не общими принципами, предположительно обла­дающими универсальностью применения. С его точки зрения, американская поли­тика в гораздо меньшей степени должна быть ориентирована на свержение коммунистической системы, а в гораздо большей — на восстановление нарушенно­го войной равновесия сил в Европе. Политика «сдерживания» предполагает раздел Европы до бесконечности, в то время как истинные интересы Америки заключают­ся в том, чтобы не позволить советской мощи пребывать в центре европейского континента:

«Уже более сотни лет все российские правительства пытались распространить свое влияние на Восточную Европу. Но лишь тогда, когда Красная Армия вышла на реку Эльбу, правители России оказались в состоянии реализовать амбициозные планы Российской империи в сочетании с идеологическими целями коммунизма. И потому настоящая политика должна иметь конечной целью такое урегулирование, которое повлекло бы за собой эвакуацию из Европы... Американскую мощь следует использо­вать не для того, чтобы „сдерживать" русских в разбросанных там и сям точках, но держать под контролем всю русскую военную машину и осуществлять всевозрастаю­щее давление в поддержку дипломатической политики, имеющей конкретной целью урегулирование, следствием которого явится вывод войск».

Судьба и впрямь одарила Америку в послевоенный период множеством талантов. Американские политические лидеры были замечательными и многоопытными людьми. А за ними стояли столь многочисленные и выдающиеся личности, как Джон Макклой, Роберт Ловетт, Дэвид Брюс, Эллсворт Банкер, Аверелл Гарриман и Джон Фостер Даллес, то и дело входившие в то или иное правительство, всегда готовые по­служить президенту на внепартийной основе.

А из числа интеллектуалов Америка всегда могла избирать мыслителей как липпмановского, так и кеннановского плана, особенно тогда, когда оба эти теоретика достигли вершины своих возможностей. Кеннан верно оценил фундаментальную сла­бость коммунизма; Липпман точно предсказал затруднения, сопряженные с проведе­нием в жизнь политики «сдерживания», вынужденной лишь реагировать на уже свер­шившееся. Кеннан призывал к терпению и выдержке, чтобы дать истории реализовать необратимые тенденции; Липпман призывал проявить дипломатическую инициативу и обеспечить европейское урегулирование, пока мощь Америки все еще являлась пре­обладающей. Кеннан обладал большей проницательностью в смысле интуитивного понимания действующих механизмов американского общества; Липпман же осознал всевозрастающий характер напряжения, которое порождалось бы бесконечной пато­вой ситуацией и сомнительностью поддерживаемых Америкой целей в процессе осу­ществления политики «сдерживания».

В конце концов анализ Липпмана завоевал себе именитых сторонников, хотя в основном из среды оппонентов конфронтации с Советским Союзом. Правда, согласие их базировалось лишь на одном из аспектов липпмановской аргументации, подчерки­вавшемся ими точно так же, как и ее критиками, при полном игнорировании ее выво­дов. Они обращали внимание на призыв Липпмана к постановке более ограниченных целей, но пренебрегали его рекомендациями в отношении усиления наступательного ха­рактера дипломатии. И случилось так, что в 40-е годы наиболее привлекательной стра­тегической альтернативой доктрине «сдерживания» оказалась внешнеполитическая программа, разработанная не кем иным, как Уинстоном Черчиллем, тогдашним лиде­ром парламентской оппозиции.

Черчилль снискал широчайшую признательность, как человек, объявивший о на­чале «холодной войны» в речи о «железном занавесе», произнесенной в Фултоне, штат Миссури. На всех этапах второй мировой войны Черчилль в попытке улучшить послевоенные переговорные возможности демократических стран стремился ограни­чить советский экспансионизм. Черчилль поддерживал политику «сдерживания», но для него она никогда не была самоцелью. Не желая пассивно ждать, когда же насту­пит крах коммунизма, он стремился формировать ход истории, а не полагаться на то, что она сделает за него свое дело. А стремился он к урегулированию путем перегово­ров.

В «фултонской речи» Черчилля на переговоры делался лишь намек. 9 октября 1948 года в валлийском городке Лландудно Черчилль вновь вернулся к своей аргументации относительно того, что переговорная позиция Запада никогда не улучшится по сравнению с нынешним моментом. В речи, которую тогда не почтили особенным внима­нием, он заявил:

«Встает вопрос: что произойдет, когда у них самих появится атомная бомба и они на­копят значительный атомный запас? Можете судить сами, что случится, исходя из того, что происходит сейчас. Если такое творится весной, то что же произойдет осенью?.. Ни­кто в здравом уме и твердой памяти не поверит, что в нашем распоряжении ничем не лимитируемый срок. Мы обязаны поставить вопрос ребром и произвести окончательное урегулирование. Хватит бегать вокруг да около, действовать непредусмотрительно и не­компетентно в ожидании, когда что-нибудь да проявится, причем я понимаю это так, что проявится нечто, для нас скверное. И западные нации скорее смогут добиться долго­срочного урегулирования и избежать кровопролития, если они сформулируют свои справедливые требования, пока атомное оружие находится только в нашем распоряжении и пока русские коммунисты еще не овладели атомной энергией».

Через два года после этого Черчилль повторил аналогичный призыв в палате об­щин: демократические страны достаточно сильны, чтобы пойти на переговоры, а вы­жиданием они лишь себя ослабят. В речи в защиту перевооружения в рамках НАТО 30 ноября 1950 года он предупредил, что вооружение Запада само по себе не изменит его переговорного потенциала, который, в конце концов, зависит от атомной моно­полии Америки:

«...В то время как верен сам по себе курс на быстрое наращивание наших сил, в пределах упомянутого мною периода этот процесс как таковой не лишит Россию эф­фективного превосходства в области, как мы теперь говорим, обычных вооружений. Все, что этот курс способен обеспечить, — это рост европейского единства и увеличе­ние возможностей противостояния агрессии... Поэтому я выступаю в пользу усилий по достижению урегулирования с Советской Россией, как только предоставится пер­вая же подходящая возможность, и усилия эти следует предпринимать, пока еще имеется в наличии огромное и несоизмеримое превосходство Соединенных Штатов в деле организации производства атомной бомбы, перевешивающее советское преобла­дание во всех прочих военных областях».

Для Черчилля «позиция силы» уже наличествовала; для американских лидеров ее еще требовалось создать. Черчилль думал о переговорах как о способе подчинения силы дипломатии. И хотя он никогда не высказывался конкретно, из его публичных заявлений со всей вероятностью вытекает, что он имел в виду своего рода дипломати­ческий ультиматум со стороны демократических стран Запада. Американские лидеры пасовали перед использованием собственной атомной монополии даже в качестве уг­розы. Черчилль желал сузить район советского влияния, но был готов сосуществовать с советской властью, ограничив ее масштабы распространения. Американские лидеры чуть ли не утробно ненавидели само понятие сфер влияния. Они хотели добиться уничтожения, а не сужения сфер проникновения своего оппонента. Они предпочли бы ждать всеобщей победы и краха коммунизма, в каком бы отдаленном будущем это ни свершилось, и искать вильсонианского решения проблемы мирового порядка.

Расхождение проистекало из различия исторического опыта Великобритании и Америки. Черчиллевское общество было слишком хорошо знакомо с тем, к чему при­водят несовершенные решения; Трумэн и его советники принадлежали традиции. согласно которой стоило лишь признать существование проблемы, как ее обычно можно было разрешить посредством привлечения в этих целях обширных ресурсов. Отсюда предпочтение, отдаваемое Америкой окончательным решениям, и недоверие с се стороны к тем самым компромиссам, которые стали отличительной чертой Вели­кобритании. У Черчилля не было концептуальных затруднений в отношении одно­временного создания «позиции силы» и ведения активной дипломатии, оказывающей давление в целях урегулирования. Американские руководители воспринимали эти усилия, как последовательные этапы — точно так же, как они это делали во время второй мировой войны и будут делать в Корее и Вьетнаме. Американская точка зре­ния взяла верх, поскольку Америка была сильнее, чем Великобритания, и поскольку Черчилль в положении лидера британской оппозиции не имел возможности оказы­вать давление в деле реализации своей стратегии.

В конце концов, наиболее громкий и настойчивый вызов американской политике «сдерживания» раздался не со стороны «реалистической школы» Липпмана или со стороны Черчилля, мыслящего категориями равновесия сил, но со стороны традиции, уходящей глубокими корнями в почву, породившую американское радикальное мыш­ление. В то время как и Липпман и Черчилль соглашались с основополагающим тези­сом администрации Трумэна относительно наличия серьезной угрозы со стороны со­ветского экспансионизма и лишь расходились в отношении конкретной стратегии противостояния, радикальные критики отвергали абсолютно все аспекты политики «сдерживания». Генри Уоллес, вице-президент в период третьего срока пребывания Рузвельта на посту президента, а при Трумэне побывавший министром сельского хо­зяйства и министром торговли, был главным представителем этого направления.

Дата добавления: 2015-10-26