Сталинский базар

Е сли бы внешняя политика предопределялась одной лишь идеологией, то Гитлер и Сталин никогда не шли бы рука об руку, точно так же, как триста лет назад не шли бы рука об руку Ришелье и турецкий султан. Но общность, геополитических интересов является могучей связующей силой, и она неумолимо сводила друг с другом давних врагов — Сталина и Гитлера.

Когда это случилось, демократические страны не могли поверить в реальность происшедшего; испытанное ими потрясение доказывало, однако, что они в равной степени не понимали ни ментальное™ Сталина, ни ментальное™ Гитлера. Оба в на­чале карьеры находились на задворках общества. Но Сталину потребовалось гораздо больше времени, чтобы достичь абсолютной власти. Полагаясь на блеск своей демаго­гии, Гитлер готов был все поставить на кон, бросая кости один-единственный раз. Сталин вел долгий глубинный подкоп под своих соперников внутри коммунисти­ческой бюрократии, которая не воспринимала зловещую фигуру из Грузии в качестве серьезного соперника— и добился своего. Гитлер преуспел, подавив своих прибли­женных дьявольски-победной одноплановостью мышления. Сталин обрел власть именно тем, что умел до поры оставаться в тени.,

Гитлер даже богемные привычки и неспособность к усидчивой работе умудрился обратить себе на пользу: ошеломляя собственное правительство мгновенными озаре­ниями и дилетантским всезнайством, он добивался нужного ему решения. Сталин слил воедино усердную методичность в работе, с младых ногтей усвоенную еще в духов­ной семинарии, с неумолимым следованием жесткому большевистскому взгляду на мир и превратил идеологию в орудие политического контроля. Гитлер витал в облаках и купал­ся в фимиаме обожания масс. Сталин был слишком параноидальной личностью, чтобы полагаться на столь интимный подход к политике. Он стремился к конечной и оконча­тельной победе гораздо больше, чем к сиюминутным восторгам по собственному поводу, и предпочитал идти к ней, уничтожая поодиночке всех потенциальных соперников.

Гитлер жаждал претворения — и притом немедленного — в жизнь своих личных амбиций; делая заявления, он выступал исключительно от собственного имени. Ста­лин страдал подобной же мегаломанией, но рассматривал себя как носителя истори­ческой истины. В отличие от Гитлера он обладал невероятным терпением. Как ни один из лидеров демократических стран, Сталин был готов в любую минуту заняться скрупулезным изучением соотношения сил. И именно в силу своей убежденности, что он — носитель исторической правды, отражением которой служит его идеология, он твердо и решительно отстаивал советские национальные интересы, не отягощая себя бременем лицемерной, как он считал, морали или личными привязанностями.

Истинный монстр, в вопросах проведения внешней политики Сталин, однако, был в высшей степени реалистом: терпеливым, проницательным и непреклонным — Ри­шелье своего времени. Сами того не осознавая, западные демократии испытывали судьбу, полагаясь на непримиримость идеологического конфликта между Сталиным и Гитлером. Они рисковали, поддразнивая Сталина пактом с Францией, не предусмат­ривавшим военного сотрудничества, отстраняя Советский Союз от участия в Мюн­хенской конференции, а затем в весьма двусмысленной форме вступая с советским лидером в военные переговоры уже тогда, когда заключение им пакта с Гитлером ста­новится необратимым делом. Лидеры демократических стран не могли уразуметь, что за тяжеловесными, несколько теологическими по построению речами Сталина кроется целенаправленная жестокость мысли и действия. И все же эта жестокость — след­ствие незыблемой верности коммунистической идеологии — не мешала ему прояв­лять, где необходимо, исключительную тактическую гибкость.

Не говоря уже об этих психологических загадках, философский характер Сталина делал его почти совершенно непонятным для западных лидеров. Будучи старым большевиком, он прошел через тюрьмы, ссылки и нужду. И терпел их в течение деся­тилетий ради своих убеждений, прежде чем пришел к власти. Гордясь своей якобы исключительной проницательностью в понимании исторической динамики, больше­вики отводили себе роль ближайших помощников этой самой истории в реализации ее объективных закономерностей. С их точки зрения, разница между ними и некоммунистами была такой же, как между учеными и широкой публикой. Анализируя физические явления, ученый сам их не создает; но он понимает причину их возникновения, их объективную природу, и это позволяет ему время от времени управлять процессом. В том же духе большевики воспринимали себя как ученых-историков — они помогали ходу истории, даже несколько его ускоряя, но никогда не меняя его не­умолимой направленности.

Коммунистические лидеры представляли себя людьми, лишенными колебаний, неумолимо следующими по пути исполнения исторической задачи, причем их нельзя было переубедить обычными аргументами, особенно аргументами от инаковерующих. Коммунисты полагали, что они наделены особым даром в сфере дипломатии и пото­му понимают своих собеседников лучше, чем те понимают сами себя. Для коммуниста возможна единственная уступка — в пользу «объективной реальности», а не в от­вет на убедительные аргументы дипломатов, с которыми ведутся переговоры. Дипломатия, таким образом, являлась частью процесса, при помощи которого можно было перевернуть существующий порядок; а будет ли он перевернут при помощи ди­пломатии мирного сосуществования или посредством военного конфликта, зависело от расчета соотношения сил.

В сталинском мире бесчеловечных и холодных расчетов бытовала аксиома: нет оправдания безнадежным битвам за сомнительные цели. С философской точки зре­ния, идеологический конфликт с нацистской Германией был частью всеобщего конфликта с капитализмом, а значит, с точки зрения Сталина, не следовало доверять также Франции и Великобритании. На какую конкретно страну в итоге падет бремя советской враждебности, кого считать на данный момент наибольшей угрозой, — зависело исключительно от Москвы.

В моральном смысле Сталин не делал различий между отдельными капиталистиче­скими государствами. Его истинное мнение по поводу стран, проповедующих добро­детели всеобщего мира, недвусмысленно высказано после подписания в 1928 году пакта Бриана — Келлога:

«Они болтают о пацифизме; они говорят о мире между европейскими госу­дарствами. Бриан и [Остин] Чемберлен обнимаются друг с другом... Все это чепуха. Из истории Европы мы знаем, что как только подписывались договоры, предусмат­ривавшие новую расстановку сил для новых войн, их называли договорами о мире…»

Конечно, самым кошмарным видением Сталина была коалиция из всех капитали­стических стран, нападающих на Советский Союз одновременно. В 1927 году Сталин говорит о советской стратегии почти в тех же выражениях, как Ленин десятилетие на­зад: «...Очень многое... зависит от того, удастся ли нам оттянуть войну с капиталистическим миром... до того момента... пока капиталисты не передерутся между собой...» Чтобыобеспечить себе подобную перспективу, Советский Союз заключил Рапалльское соглашение с Германией в 1922 году и Берлинский договор о нейтралитете в 1926 году, возобновленный в 1931 году и содержащий четкое условие относительно неучастия в капиталистических войнах.

Что касается лично Сталина, то для него площадной антикоммунизм Гитлера не j служил непреодолимым препятствием к наличию добрых отношений с Германией. \ Как только Гитлер пришел к власти, Сталин, не теряя времени, стал делать примири- | тельные жесты. «Конечно, мы далеки от того, чтобы восторгаться фашистским режимом в Германии, — заявил Сталин на XVII съезде партии в январе 1934 года. — Но дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например в Италии, не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной... Мы ориентировались в | прошлом и ориентируемся в настоящем на СССР, и только на СССР. И если интере­сы СССР требуют сближения с теми или иными странами, не заинтересованными в нарушении мира, мы идем на это дело без колебаний».

Сталин, великий идеолог, на самом деле ставил свою идеологию на службу «Realpolitik». Ришелье или Бисмарк без труда бы поняли его стратегию. Идеологиче­ски зашорены были лишь государственные деятели демократических стран; отвергнув силовую политику, они полагали, что предпосылкой добрых отношений между на­циями является всеобщая вера в принципы коллективной безопасности и что идеоло­гическая враждебность исключает какую бы то ни было практическую возможность сотрудничества между фашистами и коммунистами.

Демократические страны были в обоих случаях неправы. Сталин своим чередом переместится в антигитлеровский лагерь, но весьма неохотно и лишь после того, как его заигрывания с нацистской Германией получат отпор. Убедившись наконец, что вся гитлеровская антибольшевистская риторика может оказаться вполне серьезной, Сталин решил заняться созданием максимально широкой коалиции противостояния и сдерживания. Эта новая стратегия впервые дала себя знать на VII (и последнем) кон­грессе Коммунистического Интернационала в июле — августе 1935 года⁴. Призывая к созданию единого фронта всех миролюбивых народов, конгресс ознаменовал отказ от коммунистической тактики 20-х годов, когда в попытке парализовать европейские парламентские институты коммунистические партии систематически голосовали за­одно с антидемократическими группировками, включая фашистов.

Главным носителем новой советской внешней политики стал Максим Литвинов, для того и назначенный министром иностранных дел. Изысканно-светский, свободно говорящий по-английски, он происходил из еврейской буржуазной семьи: женат он был на дочери английского историка. Его анкетные данные вполне подходили бы классовому врагу, но никак не человеку, которому предназначалось сделать карьеру в мире советской дипломатии. Под эгидой Литвинова Советский Союз вступил в Лигу наций и стал одним из самых громких пропагандистов коллективной безопасности. Сталин был вполне готов воспользоваться вильсоновской риторикой, чтобы подстра­ховаться и не дать Гитлеру избрать своей основной мишенью Советский Союз, а так­же — реально осуществить все то, что было им намечено в «Майн кампф». Как под­черкнул ученый-политолог Роберт Легвольд, Сталин хотел добиться максимального содействия своим замыслам капиталистического мира, а не искал примирения с ним⁵.

В отношениях между демократическими странами и Советским Союзом превали­ровало глубочайшее чувство взаимного недоверия. Сталин подписал в 1935 году пакт с Францией, а в последующем году — с Чехословакией. Но французские лидеры 30-х годов избрали противоположный курс и отказались от военно-штабных переговоров. Само собой, Сталин истолковал это как приглашение для Гитлера вначале напасть на Советский Союз. Чтобы подстраховать себя, он обусловил советскую помощь Чехо­словакии предварительным исполнением французских обязательств перед этой стра­ной. Это, конечно, открывало перед Сталиным возможность натравить империалистов друг на друга. Франко-советский договор вряд ли был союзом, заключенным на не­бесах.

Желание Франции устанавливать с Советским Союзом политические связи и од­новременно отвергать военные наглядно показывает, на какой «ничьей земле» очути­лись западные демократии в межвоенный период. Демократические страны высоко ценили риторику коллективной безопасности, но отказывались наполнить ее оперативным содержанием. Первая мировая война должна была преподать урок Велико­британии и Франции, что самостоятельно, пусть даже в альянсе, вести войну с Гер­манией — ненадежное предприятие. В конце концов Германия чуть не победила в 1918 году, несмотря на то, что к союзникам присоединилась Америка. Расчет на то, чтобы сражаться без советской или американской помощи, являлся сочетанием пси­хологии «линии Мажино» с гигантской переоценкой собственных сил.

Только исключительным стремлением не видеть очевидного можно объяснить ши­рочайшее распространение среди лидеров демократических стран веры в то, что Ста­лин, большевик до мозга костей и твердокаменный приверженец так называемых объ­ективных материальных факторов, примет юридическую и моральную доктрину коллективной безопасности как свою собственную. Ибо Сталин и его коллеги имели не только идеологические причины без энтузиазма воспринимать установившийся международный порядок. В конце концов границы с Польшей были навязаны Сове­там силой, а Румыния захватила Бессарабию, которую Советский Союз считал своей.

Да и потенциальные жертвы Германии в Центральной Европе не желали советской помощи. Комбинация из версальского урегулирования и русской революции создава­ла в Восточной Европе неразрешимую проблему для любой системы коллективной безопасности: без Советского Союза она не срабатывала в военном отношении; с Со­ветским Союзом она не срабатывала политически.

Западная дипломатия сделала весьма мало, чтобы устранить у Сталина паранои­дальное представление о якобы существующем антисоветском капиталистическом сговоре. С Советским Союзом не консультировались в дипломатическом порядке по поводу аннулирования «пакта Локарно», а на Мюнхенскую конференцию его вообще не пригласили. Его вовлекли в дискуссии по поводу системы безопасности для Во­сточной Европы лишь с большой неохотой и крайне поздно — уже после оккупации

Чехословакии в 1939 году.

Тем не менее не стоит возлагать вину за появление пакта между Сталиным и Гит­лером в основном на политику Запада. Это было бы ошибочным толкованием ста­линской психологии. Паранойя Сталина в достаточной степени демонстрируется устранением им всех своих потенциальных внутренних соперников и убийством или депортацией миллионов и миллионов тех, кто выступал против него лишь в его соб­ственных фантазиях. Но, несмотря на это, когда дело доходило до международной политики, Сталин выказывал себя мастером холодного расчета и весьма гордился тем, что не позволял себя спровоцировать на поспешные шаги, особенно капиталистиче­скими лидерами, чью способность понимать соотношение сил он ставил значительно

ниже собственной.

Можно лишь догадываться о сталинских намерениях во времена Мюнхена. И все же наименее возможным для него курсом в тот момент, когда он заставил свою стра­ну корчиться в конвульсиях после многочисленных чисток, было бы автоматическое и самоубийственное следование договору о взаимопомощи. Поскольку договор с Чехо­словакией накладывал обязательства на Советский Союз лишь после вступления Франции в войну, перед Советским Союзом открывалось множество возможностей. К. примеру, он мог бы, потребовав права прохода через Румынию и Польшу, воспользо­ваться почти что обязательным отказом этих стран, как алиби, и ждать исхода битв в Центральной и Западной Европе. Или, в зависимости от оценки последствий, вновь захватить русские территории, отошедшие к Польше и Румынии после русской рево­люции, что он и сделал год спустя. Самым невероятным был бы выход Советского Союза на баррикады в качестве последнего защитника версальского территориального урегулирования во имя коллективной безопасности.

Без сомнения, Мюнхен подтвердил сталинские подозрения относительно демокра­тических стран. И все же первейшей обязанностью большевика, от которой его ничто не могло отвлечь, отсчитал затравливание капиталистов друг на друга. Любой ценой нельзя было допустить, чтобы Советский Союз стал жертвой этих войн, — вот чего добивался Сталин. Следствием Мюнхена, однако, была перемена сталинской тактики. Теперь он открыл базар и устроил торг, рассматривая предложения о вступлении в пакт с Советским Союзом, — в подобных торгах демократические страны не имели ни малейшего шанса выиграть при готовности Гитлера сделать серьезное предложе­ние. И когда 4 октября 1938 года французский посол нанес визит в советское Мини­стерство иностранных дел, чтобы дать разъяснения по Мюнхенскому соглашению, заместитель народного комиссара иностранных дел Владимир Потемкин встретил его таким угрожающим заявлением: «Мой бедный друг, что же вы наделали? Для нас я не вижу другого выхода кроме; четвертого раздела Польши».

Этот афоризм был отражением холодного подхода Сталина к международной по­литике. После Мюнхена следующей мишенью Гитлера была Польша. Поскольку Ста­лин не желал ни встречаться с германской армией на существующей границе, ни вступать в схватку с Гитлером, четвертый раздел Польши представлялся единственной альтернативой (собственно, точно такой же ход мыслей привел Екатерину Великую к необходимости вместе с Пруссией и Австрией произвести первый раздел Польши в 1772 году). Тот факт, что Сталин выжидал целый год, прежде чем Гитлер сделает первый шаг, свидетельствует о его стальных нервах, — да и как бы иначе он проводил свою внешнюю политику?

Четко поставив перед собою цель, Сталин сделал следующий ход и убрал Совет­ский Союз с линии огня. 27 января 1939 года лондонская газета «Ньюс кроникл» опу­бликовала статью своего дипломатического корреспондента (известного своей бли­зостью к московскому послу Ивану Майскому), где обрисовывалась возможная сделка между Советским Союзом и Германией. Автор повторял стандартный тезис Сталина об отсутствии принципиальной разницы между западными демократиями и фашист­скими диктаторами и предполагал, что это освободит Советский Союз от автоматиче­ского следования обязательствам, вытекающим из системы коллективной безопас­ности:

«В настоящее время Советское правительство явно не имеет намерений оказать какую-либо помощь Великобритании и Франции, если последняя вступит в конфликт с Германией или Италией... С точки зрения Советского правительства, между позици­ей британского и французского правительств, с одной стороны, и германского и ита­льянского — с другой, нет большой разницы, которая бы оправдала серьезные жертвы, приносимые в защиту западной демократии».

Поскольку Советский Союз не видел необходимости в выборе между отдельными капиталистическими странами на базе идеологии, разногласия между Москвой и Берлином могли быть разрещены на практической основе. А чтобы этот момент был усвоен каждым, Сталин решился на беспрецедентный шаг: статья эта дословно была воспроизведена в «Правде», официальной газете Коммунистической партии.

10 марта 1939 года, за пять дней до оккупации Гитлером Праги, Сталин лично вы­ступил с авторитарным утверждением новой стратегии Москвы. Сделал он это по слу­чаю XVIII съезда партии, первого форума подобного рода с той поры, как пять лет назад Сталин примкнул к политике коллективной безопасности и «единого фронта». Господствующим чувством среди делегатов съезда было, вероятно, несказанное облег­чение в связи с тем, что они все еще живы, ибо чистки произвели в их рядах неслы­ханное опустошение: из двух тысяч делегатов, присутствовавших на съезде пять лет назад, здесь находились только тридцать пять; тысяча сто делегатов прошлого съезда были арестованы за контрреволюционную деятельность; из ста тридцати одного члена Центрального комитета девяносто восемь были ликвидированы, как и трое из пяти маршалов Красной Армии, как все одиннадцать заместителей народного комиссара обороны, все командующие военных округов и семьдесят пять из восьмидесяти чле­нов Высшего военного совета. XVIII съезд партии был чем угодно, только не празд­ником в честь неизменного порядка вещей. Его делегаты в значительно большей сте­пени были озабочены проблемами личного выживания, чем таинственными хитросплетениями внешней политики.

Как в 1934 году, главной темой выступления Сталина перед трясущейся от страха аудиторией были миролюбивые устремления Советского Союза, находящегося во враждебном окружении. Выводы его, однако, представляли собой решительный раз­рыв с концепцией коллективной безопасности, признанной на предыдущем съезде. Ибо, по сути дела, Сталин декларировал советский нейтралитет в случае конфликта между капиталистами:

«Внешняя политика Советского Союза ясна и понятна. Мы стоим за мир и укреп­ление деловых отношений со всеми странами. Такова наша позиция; и мы будем ее придерживаться до тех пор, пока эти страны поддерживают подобные же отношения с Советским Союзом и пока они не пытаются злоупотребить интересами нашей стра­ны»⁹.

Чтобы лишний раз забить гвоздь в головы тупых капиталистических лидеров, Ста­лин повторил почти дословно основной аргумент статьи из «Ньюс кроникл», а имен­но, что, поскольку демократические страны и Германия имеют одинаковую социаль­ную структуру, различия между Германией и Советским Союзом не более непреодолимы, чем различия между ним и любой другой капиталистической страной. Подводя итог, он высказал решимость сохранить свободу действий и обозначил го­товность Москвы продать свою добрую волю в надвигающейся войне тому, кто даст больше всех. Своим зловещим заявлением Сталин призвал «быть осмотрительными и не допустить, чтобы нашу страну втянули в конфликты поджигатели войны, при­выкшие заставлять других таскать для них каштаны из огня». По существу, Сталин призывал нацистскую Германию выступить с инициативным предложением.

Новая политика Сталина отличалась от старой лишь акцентом. Даже в золотые дни поддержки принципов коллективной безопасности и «единого фронта» Сталин всегда так представлял советские обязательства, что обеспечивал себе возможность заключения сепаратной сделки после начала войны. Но теперь, весной 1939 года, пока Германия еще не оккупировала оставшийся кусок Чехословакии, Сталин сделал еще один шаг. Он начал маневрировать, чтобы обеспечить себе возможность заключения сепаратной сделки еще до начала войны. Не следует жаловаться, будто Сталин держал свои намерения в тайне; шок, испытанный демократическими странами, проистекал от их неспособности понять, что Сталин, страстный революционер, был при всем при том хладнокровным стратегом.

После оккупации Праги Великобритания отказалась от политики умиротворения по отношению к Германии. Британский кабинет теперь преувеличивал нацистскую угрозу — ровно настолько, насколько он ранее ее недооценивал. Для него не было сомнений в том, что Гитлер вслед за ликвидацией Чехословакии совершит еще одно нападение: либо на Бельгию, либо на Польшу. В конце марта 1939 года распростра­нились слухи, что целью является Румыния, не имевшая даже общей границы с Гер­манией. И все же для Гитлера были крайне нехарактерны нападения со столь малым разрывом во времени. Гораздо более типичной для него была тактика паузы после очередного удара, с тем чтобы его последствия деморализовали очередную жертву еще до нанесения нового удара. Во всяком случае, мы знаем, что у Великобритании было гораздо больше времени на разработку собственной стратегии, чем полагали ее лиде­ры. Более того, тщательно проанализируй британский кабинет сталинские заявления на XVIII съезде партии, — и стало бы ясно: чем более охотно Англия пошла бы на организацию сопротивления Гитлеру, тем более отстраненно вел бы себя Сталин, чтобы увеличить возможности воздействия на любую из сторон.

Британский кабинет стоял теперь перед лицом фундаментального стратегического выбора, хотя не существует доказательств тому, что он отдавал себе в этом отчет. Ока­зывая сопротивление Гитлеру, он обязан был решить, будет ли этот подход базиро­ваться на создании системы коллективной безопасности или на традиционном союзе. В первом случае для участия в антинацистском сопротивлении приглашалась бы са­мая широкая группа стран, во втором — Великобритании предстояли компромиссы — с тем чтобы увязать свои интересы с интересами потенциальных союзников, подоб­ных Советскому Союзу.

Кабинет избрал коллективную безопасность. 17 марта были направлены ноты Гре­ции, Югославии, Франции, Турции, Польше и Советскому Союзу, в которых запра­шивалось, как бы они реагировали на предполагаемую угрозу Румынии, — предпола­гались одинаковая заинтересованность и единый подход. Похоже, Великобритания решила вдруг предложить то, от чего отказывалась начиная с 1918 года: территори­альные гарантии для всех стран Восточной Европы.

Ответы различных стран лишний раз продемонстрировали, в чем изначальная сла­бость доктрины коллективной безопасности — в предпосылке, будто бы все нации, и в первую очередь потенциальные жертвы, равно заинтересованы в отражении агрес­сии. Каждая из восточноевропейских наций представляла собственные проблемы как особый случай и подчеркивала свои национальные, а не коллективные заботы. Греция ставила свое решение в зависимость от Югославии; Югославия запрашивала, каковы намерения Великобритании, то есть возвращалась к исходной точке. Польша указала, что не готова выбирать между Великобританией и Германией или вставать на защиту Румынии. Польша и Румыния не соглашались на участие Советского Союза в защите их стран. А ответом Советского Союза было предложение созвать в Бухаресте конфе­ренцию всех стран, кому был адресован британский запрос.

Это был умный маневр. Если бы конференция состоялась, она бы установила принцип советского участия в обороне стран, которые боялись Москвы точно так же, как и Берлина; если бы эта инициатива была отвергнута, то у Кремля появилось бы оправдание для того, чтобы стоять в стороне и выяснять возможность достижения до­говоренности с Германией. Москва, по существу, требовала от стран Восточной Евро­пы назвать главной угрозой своему существованию Германию и бросить ей вызов еще, до того, как Москва прояснит свои намерения. А поскольку ни одна из восточноевро­пейских стран не была к этому готова, Бухарестская конференция так и не состоялась.

Отсутствие энтузиазма в ответах заставило Невилла Чемберлена искать другие ва­рианты. 20 марта он предложил совместную декларацию о намерениях между Велико­британией, Францией, Польшей и Советским Союзом, где было бы заявлено о со­вместных консультациях в случае возникновения угрозы независимости любому из европейских государств, «имея в виду совместные действия». Как своего рода Трой­ственное согласие перед началом первой мировой войны, это предложение ничего не говорило о разработке, на случай необходимости, военной стратегии или перспектив сотрудничества между Польшей и Советским Союзом, которое считалось само собой

разумеющимся.

Со своей стороны, Польша, романтически переоценивавшая свои военные воз­можности, в чем ей вторила Великобритания, отказывалась от совместных действий с Советским Союзом, что заставляло Великобританию выбирать между Польшей и Со­ветским Союзом. Если она даст гарантию Польше, для Сталина исчезнут побудитель­ные мотивы участвовать в совместных оборонительных действиях. Поскольку Польша располагалась между Германией и Советским Союзом, Великобритании пришлось бы вступить в войну прежде, чем Сталин примет решение. С другой стороны, если Вели­кобритания сконцентрирует свои усилия на заключении пакта с Советским Союзом, Сталин наверняка потребует свой фунт мяса за помощь Польше и будет настаивать на перемещении советской границы к западу, в направлении «линии Керзона».

Взвинченный общественным недовольством и убежденный в том, что отступление еще более ослабит позиции Великобритании, британский кабинет отказался жертво­вать оставшимися странами независимо от диктата геополитики. Одновременно бри­танские лидеры стали жертвами ложных оценок, предположив, что Польша в военном отношении несколько сильнее Советского Союза и что Красная Армия не имеет на­ступательной ценности, - ошибка, впрочем, простительная в свете только что про­шедших массовых чисток среди советских военных руководителей. И, что самое глав­ное, британские лидеры испытывали глубочайшее недоверие к Советскому Союзу. «Вынужден признаться, - писал Чемберлен, - в собственном предельном недоверии к России. У меня нет ни малейшей уверенности в том, что она в состоянии развер­нуть эффективные наступательные действия, даже если этого захочет. И я не доверяю ее мотивам, которые, как мне кажется, имеют самое незначительное отношение к нашим идеалам свободы, ибо ее единственное желание - заставить всех остальных встать на уши». Полагая, что находится в страшнейшем цейтноте, Великобритания заторопилась и объявила о выдаче такого рода континентальных гарантий мирного времени, от кото­рых систематически отказывалась с момента подписания Версальского мира. Обеспо­коенный сообщениями о неминуемости германского нападения на Польшу, Чембер­лен даже не сделал паузы, чтобы провести переговоры о заключении двухстороннего соглашения с Польшей. Вместо этого он собственной рукой набросал проект одно­сторонней гарантии Польше 30 марта 1939 года и на следующий день передал его в парламент. Гарантия представлялась тормозом для предотвращения нацистской агрес­сии, причем выяснилось, что эта угроза основывалась на ложной информации. За га­рантией последовала менее поспешная проработка возможности создания широкой системы коллективной безопасности. Вскоре были выданы односторонние гарантии такого же типа Греции и Румынии.

Под воздействием морального негодования и стратегического замешательства Ве­ликобритания, таким образом, обратилась к выдаче гарантии таким странам, по пово­ду которых все ее премьер-министры послевоенных лет настоятельно утверждали, что не смогут и не сумеют их защитить. Послеверсальские реалии Восточной Европы ста­ли до такой степени далеки от Великобритании, что британский кабинет даже не от­давал себе отчета в том, что своим выбором он многократно усилил желание Сталина обратить свой взор к Германии и облегчил ему выход из предлагаемого «единого фронта».

Лидеры Великобритании были всецело уверены в том, что политика Сталина яв­ляется составной частью их стратегии, и поверили, будто способны контролировать сроки и степень его участия в событиях. Министр иностранных дел лорд Галифакс настаивал на том, чтобы Советский Союз пока подержали в резерве и «пригласили подать руку помощи при определенных обстоятельствах в наиболее удобной форме»¹². Конкретно Галифакс имел в виду лишь поставку военного снаряжения, но не пере­мещение советских войск за пределы собственных границ. Он даже не пояснил, какие могут быть у Советского Союза стимулы играть столь второстепенную роль.

На самом же деле британские гарантии Польше и Румынии устранили у Советов последний стимул для вступления в серьезные переговоры относительно союза с за­падными демократиями. С одной стороны, эти гарантии распространялись на все границы европейских соседей Советского Союза, за исключением балтийских госу­дарств, и, по крайней мере на бумаге, сдерживали советские амбиции точно так же, как и немецкие. (Тот факт, что Великобритания оказалась слепа и глуха к подобным реалиям, продемонстрировал, до какой степени в головах западных политиков засел «единый фронт миролюбивых стран».) Но, что самое главное, односторонние британ­ские гарантии оказались дорогим подарком для Сталина, ибо они обеспечивали его максимумом того, что нужно для любых переговоров на пустом месте. Если Гитлер двинется на восток, Сталин мог рассчитывать на вмешательство в войну Великобритании еще до того, как немцы дойдут до советской границы. Сталин, таким образом, пожинал плоды союза «де-факто» с Великобританией, не будучи ничем ей обязанным.

Гарантия Великобритании Польше покоилась на четырех предпосылках, каждая из которых оказалась неверной: что Польша является значительной военной державой, возможно, в большей степени, чем Советский Союз; что Франция и Великобритания, вместе взятые, достаточно сильны, чтобы нанести поражение Германии без помощи других союзников; что Советский Союз заинтересован в сохранении статус-кво в Во­сточной Европе; и что идеологическая пропасть между Германией и Советским Сою­зом непреодолима, а значит, рано или поздно Советский Союз обязательно присое­динится к антигитлеровской коалиции.

Польша вела себя героически, но значительной военной державой не была. Да и как бы могла она справиться со стоявшей перед ней задачей, если французский Гене­ральный штаб ввел ее в заблуждение относительно собственных намерений? Делая намеки на возможность самостоятельного французского выступления наступательного характера, Франция на самом деле придерживалась оборонительной стратегии. Это вынудило Польшу принять на себя всю ярость германского натиска — а противосто­ять Германии в одиночку было за пределом ее возможностей, что западным руководи­телям следовало бы хорошо понимать. В то же время Польша не соглашалась принять советскую помощь, ибо ее руководители были убеждены в том (и, как выяснилось, были правы), что советская армия-«освободительница» тотчас же превратится в ар­мию оккупационную. Демократические же страны рассчитывали на то, что им удастся самостоятельно справиться с Германией даже в случае поражения Польши.

А советской заинтересованности сохранить статус-кво в Восточной Европе, если вообще таковая существовала, пришел конец на XVIII съезде партии. В решительный момент Сталин сделал выбор — обратился к Гитлеру, и, после того как Польше были выданы английские гарантии, он мог разыграть нацистскую карту без особой для себя опасности. Задача его облегчалась тем, что западные демократии отказались вникнуть в его стратегию, которая была бы совершенно ясна Ришелье, Меттерниху, Пальмерстону или Бисмарку. Суть ее была проще простого и сводилась к тому, что Советский Союз всегда должен последним из великих держав брать на себякакие-либо обяза­тельства. Это давало Сталину свободу действий на организованном им базаре, где офферент, предлагающий на торгах самую высокую цену, мог выторговать советское сотрудничество или советский нейтралитет.

До того момента, как Польша получила от Великобритании гарантии, Сталин должен был соблюдать сугубую осторожность, заигрывая с Германией, ибо это могло заставить демократические страны умыть руки и оставить его один на один с Гитле­ром. Зато после выдачи гарантии он не только убедился в том, что Великобритания будет отстаивать его западные границы, но и в том, что война начнется на шестьсот миль западнее, на германско-польской границе.

Сталина теперь беспокоили только две вещи. Во-первых, он должен был убедиться в том, что британская гарантия Польше — солидная; во-вторых, ему следовало выяс­нить, действительно ли существует германский вариант. Парадоксально, но факт: чем явственнее Великобритания демонстрировала добрую волю по отношению к Польше, что было необходимо для запугивания Гитлера, тем большее пространство для ма­невра приобретал Сталин применительно к Германии. Великобритания стремилась сохранить восточноевропейский статус-кво. Сталин задался целью обеспечить для се­бя широчайший выбор вариантов и поломать версальское урегулирование. Чемберлен хотел предотвратить войну. Сталин, ощущавший, что война неизбежна, рассчитывал получить от нее выгоды, в ней не участвуя. Соблюдая декорум, Сталин делал пируэты, адресуясь к той и другой стороне. Но итог был предопределен. Один лишь Гитлер мог реально предложить интересующие Сталина территориальные приобретения в Восточной Европе, а за это последний го­тов был расплатиться европейской войной, в которой бы Советский Союз не уча­ствовал. 14 апреля Великобритания предложила Советскому Союзу сделать односто­роннее заявление, что «в случае любого акта агрессии по отношению к любому европейскому соседу Советского Союза, которому соответствующая страна оказала бы сопротивление, могла бы быть предложена помощь со стороны Советского правитель­ства»¹³. Сталин отказался совать голову в петлю и отверг это наивное предложение одностороннего характера. 17 апреля он ответил контрпредложением, состоящим из трех вариантов: союз между Советским Союзом. Францией и Великобританией: воен­ная конвенция для превращения его в реальность; гарантия для всех стран между Бал­тийским и Черным морями.

Сталин не мог не знать, что такого рода предложение никогда не будет принято. Во-первых, потому, что восточноевропейские страны его не хотели. Во-вторых, об­суждение военной конвенции заняло бы больше времени, чем было в наличии. И на­конец, Великобритания воздерживалась от альянса с Францией на протяжении полу­тора десятилетий не для того, чтобы теперь пойти на него ради страны, которая, по ее мнению, была достойна лишь второстепенной роли поставщика военного снаряже­ния. «Не стоит предполагать, — заявил Чемберлен, — что такого рода альянс необхо­дим для того, чтобы малые страны Восточной Европы получали военное снаряже­ние».

Переступив черту, британские лидеры в течение нескольких недель уступали дюйм за дюймом, идя навстречу условиям Сталина, а тот все повышал и повышал планку. В мае Вячеслав Молотов, доверенное лицо Сталина, заменил Литвинова на посту ми­нистра иностранных дел. Это означало, что Сталин лично берет в свои руки перего­воры и что добрые отношения между участниками переговоров больше для Советско­го Союза не играют роли. В надрывно-педантичной манере Молотов потребовал, чтобы все страны вдоль западной границы Советского Союза получили двухсторон­нюю гарантию, причем он их конкретно перечислил (обеспечив тем самым формаль­ный отказ хотя бы некоторых из них). Он также настаивал на расширении толкования термина «агрессия», добиваясь, чтобы в него была бы включена «непрямая агрессия», определяемая, как уступки германским угрозам даже без фактического применения силы. А поскольку Советский Союз оставлял за собой право определять, что такое «уступки», Сталин, по существу, требовал для себя неограниченного права вмешатель­ства во внутренние дела всех европейских соседей Советского Союза.

К июлю Сталин понял, что британские лидеры согласятся — пусть с неохотой — на союз, близкий к его условиям. 23 июля советские и западные участники перегово­ров договорились по поводу проекта соглашения, который, очевидно, оказался удо­влетворительным для обеих сторон. Теперь у Сталина появилась страховочная сетка, и он смог заняться детальным выяснением того, что конкретно Гитлер в состоянии ему предложить.

Всю весну и лето Сталин осторожно подавал сигналы готовности к рассмотрению германского предложения. Гитлер, однако, воздерживался от первого шага, чтобы Сталин не воспользовался этим для получения более выгодных условий от Велико­британии и Франции. Сталин, в свою очередь, испытывал подобные же опасения. Он также не решался сделать первый шаг, ибо, если этот шаг стал бы достоянием глас­ности, Великобритания могла бы снять с себя обязательства применительно к Востоку и вынудить его оставаться с Гитлером один на один. К тому же Сталин не торопился; в отличие от Гитлера, он не ставил себе сроков, а нервы у него были крепкие. Итак, Сталин выжидал, вызывая беспокойство у Гитлера. /

26 июля Гитлер призывно подмигнул. Если он собирался напасть на Польшу до начала осенних дождей, то не позднее 1 сентября ему необходимо было знать, что Сталин намеревается делать. Карлу Шнурре, главе германской делегации, ведшей пе­реговоры о заключении торгового соглашения с Советским Союзом, были даны ин­струкции начать затрагивать в беседах политические вопросы. Пользуясь, как свя­зующим звеном, взаимной враждебностью к Западу, он заверял своего советского партнера по переговорам, что от Балтийского до Черного моря или на Дальнем Во­стоке «нет таких проблем между двумя странами, которые нельзя было бы разре­шить». Шнурре обещал продолжить обсуждение этих вопросов на политической встрече с советскими представителями высокого уровня.

Выказанная поспешность редко ускоряет ход переговоров. Ни один опытный госу­дарственный деятель не приступает к рещению вопроса только оттого, что его собе­седник ограничен во времени; он скорее воспользуется подобным нетерпением, чтобы зыгадать еще больше. Во всяком случае, Сталин был не из тех, кто помчится по пер­вому зову. Так что лишь в середине августа Молотов получил инструкции принять германского посла фон дер Шуленбурга с вопросником, чтобы уточнить, что кон­кретно предлагает Шнурре. Оказать давление на японцев, чтобы те оставили в покое Сибирь? Пакт о ненападении? Пакт относительно балтийских государств? Сделку по поводу Польши?

К этому времени Гитлер спешил до такой степени, что, несмотря на нелюбовь действовать подобным образом, готов был уступить по всем пунктам. 11 августа он заявил верховному комиссару Данцига:

«Все, что я предпринимаю, направлено против России. Если Запад слишком глуп и слеп, чтобы уразуметь это, я вынужден буду пойти на договоренность с Россией, разбить Запад, а потом, после его поражения, повернуться против Советского Союза со всеми накопленными силами»¹⁶.

Это действительно было четким отражением первоочередных задач Гитлера: от Ве­ликобритании он желал невмешательства в дела на континенте, а от Советского Сою­за он хотел приобрести Lebensraum, то есть «жизненное пространство». Мерой ста­линских достижений следует считать то, что он, пусть даже временно, поменял местами приоритеты Гитлера.

В ответ на вопросы Молотова фон дер Шуленбург сообщил, что Гитлер готов на­править своего министра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа в Москву не­медленно, дав ему всю полноту полномочий для решения всех остающихся вопросов. Сталин не мог не заметить, что Гитлер согласен вести переговоры на уровне, которого Великобритания постоянно избегала, ибо за все долгие месяцы переговоров Москву не посетил ни один британский министр, хотя кое-кто из членов британского правительства отважился забраться в восточном направлении до самой Варшавы.

Не желая открывать карты до тех пор, пока не станет ясно, что ему предлагают, Сталин еще более усилил давление на Гитлера. Молотову были даны инструкции: вы­соко оценить готовность Риббентропа прибыть в Москву, но добавить, что в принци­пе хорошо было бы иметь текст соглашения прежде, чем будет рещен вопрос о целе­сообразности визита. Гитлеру как бы предлагалось сформулировать точное и конкретное предложение, включая секретный протокол по отдельным территориаль­ным вопросам. Даже тупица Риббентроп не мог не понять смысл просьбы Молотова. Любая утечка информации касалась бы германского проекта; руки Сталина остава­лись чистыми, а неудачу переговоров можно было бы приписать отказу Советского Союза идти в ногу с германским экспансионизмом.

Теперь уже Гитлер нервничал как в лихорадке. Ибо решение о нападении на Польшу надо было принимать в считанные дни. 20 августа он написал непосред­ственно Сталину. Само по себе это письмо представляло собой загадку для герман­ской протокольной службы. Поскольку единственным титулом Сталина было «Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза», ибо он не за­нимал никакой государственной должности, протоколисты никак не могли решить, как к нему обращаться. В конце концов письмо было направлено просто «Г-ну Ста­лину, Москва». Оно гласило: «Я убежден, что содержание дополнительного протоко­ла, желательного для Советского Союза, может быть уточнено в кратчайший возмож­ный срок, если ответственный германский государственный деятель будет иметь возможность лично прибыть в Москву для переговоров».

Сталин выиграл партию благодаря тому, что сделал окончательный выбор лишь в последнюю секунду. Ибо Гитлер явно был готов бесплатно предложить ему то, что при наличии любого союза с Великобританией и Францией советский вождь мог бы получить лишь после кровопролитной войны с Германией. 21 августа Сталин дал от­вет, выразив надежду, «что германо-советский пакт о ненападении станет символом решающего поворота в деле улучшения политических отношений между нашими дву­мя странами...»¹⁸ Риббентроп был приглашен прибыть в Москву через сорок восемь часов, 23 августа.

Не пробыв в Москве и часа, Риббентроп предстал перед лицом Сталина. Совет­ский руководитель проявил небольшой интерес к пакту о ненападении и еще мень­ший к заверениям в дружбе, которые Риббентроп то и дело вставлял в свои реплики. Предметом озабоченности Сталина был секретный протокол о разделе Восточной Ев­ропы. Риббентроп предложил, чтобы Польша была разделена по границе J914 года с одним лишь принципиальным различием— Варшава должна была войти в герман­скую сферу влияния. Будет ли придана некая видимость польской независимости, или Германия и Советский Союз просто аннексируют завоеванные ими территории, оставолось открытым. Что касается Бальтийских государств, Риббентроп предложил чтобы Финляндия и Эстония вошли в русскую сферу влияния (что давало Сталину долго­жданную буферную зону вокруг Ленинграда), Литва отошла бы к Германии, а Латвия была поделена. Когда Сталин затребовал себе всю Латвию, Риббентроп телеграфировал Гитлеру, и тот уступил — точно так же, как он пошел навстречу сталинскому требованию относительно Бессарабии, которую Советский Союз хотел отобрать у Румынии. Возбужденный Риббентроп вернулся в Берлин, где в состоянии эйфории его ддиветствовал^Гитлер, назвав «вторым Бисмарком». С момента направления исход­ного послания Гитлера Сталину и до завершения дипломатической революции про­шло всего три дня.

Позднее, как всегда, началось выявление задним числом, кто же несет ответствен­ность за столь шокирующий поворот событий. Кое-кто винил Великобританию за не­охотно-снисходительный стиль переговоров. Историк Э. Дж. П. Тэйлор продемон­стрировал, что при обмене посланиями и проектами документов между Вели­кобританией и Советским Союзом Советы, что для них весьма нехарактерно, отвеча­ли на британские предложения гораздо быстрее, чем британцы на советские. Из этого факта Тэйлор делает вывод, на мой взгляд, некорректный, что Кремль гораздо более жаждал союза, чем Лондон. Я же полагаю, что скорее всего Сталин, не желая, чтобы Великобритания досрочно вышла из игры, не хотел ее отпугивать — по крайней мере, до тех пор, пока не определятся досконально намерения Гитлера.

Британский кабинет, вне всякого сомнения, совершил ряд грубейших психологи­ческих ошибок. Не только ни один из министров не посетил Москву, но, вдобавок, Лондон задерживал переговоры о совместном военном планировании до начала авгус­та. Даже тогда во главе британской делегации был поставлен адмирал, хотя главным, если не единственным, вопросом, занимавшим умы советской стороны, были сухо­путные силы. В довершение ко всему, делегация направилась в Советский Союз па­роходом, что заняло у нее пять дней пути, так что это не свидетельствовало о стрем­лении к срочности. Наконец, независимо от моральных соображений, сдержанность Великобритании в вопросе гарантии независимости балтийских государств была ис­толкована параноидальным лидером в Москве как приглашение для Гитлера совер­шить нападение на Советский Союз, минуя Польшу.

И все же не неуклюжее поведение британской дипломатии привело к заключению нацистко-советского пакта. Реальная проблема заключалась в том, что Великобрита­ния не могла пойти на сталинские условия, не поступившись всеми принципами, ко­торые она отстаивала со времен окончания первой мировой войны. Не было смысла подводить черту под картиной изнасилования малых стран Германией, если при этом надо было предоставить привилегию Советскому Союзу обойтись с малыми странами точно так же. Более циничное британское руководство провело бы черту по советской границе, а не по польской, тем самым резко улучшив переговорные позиции Велико­британии в отношении Советского Союза и побудив Сталина самым серьезным обра­зом вести переговоры относительно защиты Польши. В моральном плане достижени­ем демократических стран явилось то, что они не пожелали санкционировать очередной раунд агрессии, даже во имя собственной безопасности. «Realpolitik» про­диктовала бы анализ стратегических последствий британской гарантии Польше, а установленный Версалем международный порядок требовал от Великобритании сле­довать исключительно правовым и моральным соображениям. У Сталина была стратегия, но не было принципов, а демократические страны защищали принципы, не раз­работав стратегии.

Польшу нельзя было защитить инертным пребыванием французской армии внутри «линии Мажино», в то время как советская армия выжидала бы внутри собственных границ. В 1914 году нации Европы пошли на войну, потому что военное и политиче­ское планирование утеряли связь друг с другом. Пока Генеральные штабы доводили до совершенства свои планы, политические лидеры либо их не понимали, либо у них отсутствовали политические цели и задачи, сопоставимые с размахом предусмотрен­ных военных усилий.

В 1939 году политическое и военное планирование вновь разошлись, но на этот раз по совершенно противоположным причинам. Западные державы имели перед со­бой вполне разумную и высокоморальную политическую цель — остановить Гитлера. Но они так и не сумели разработать военную стратегию, соответствующую этой цели. В 1914 году стратеги шли напролом; в 1939 году — вели себя чересчур скромно. В 1914 году военные всех стран рвались к войне; в 1939 году у них было столько отгово­рок (даже в Германии), что они полностью передоверились политическим лидерам. В 1914 году была стратегия, но не было политики; в 1939 году имелась политика, но от­сутствовала стратегия.

Россия сыграла решающую роль в развязывании обеих войн. В 1914 году Россия обусловила начало военных действий, неуклонно придерживаясь союзнических обяза­тельств по отношению к Сербии и следуя жесткому мобилизационному графику; в 1939 году, когда Сталин избавил Гитлера от страха войны на два фронта, он, должно быть, знал, что делает всеобщую войну неизбежной. В 1914 году Россия пошла на конфликт, чтобы сохранить честь; в 1939 году она подстрекала к войне, чтобы урвать свою долю из завоеваний Гитлера.

Германия, однако, вела себя совершенно одинаково перед началом обеих мировых войн — нетерпеливо и недальновидно. В 1914 году она прибегла к силе оружия, чтобы поломать союз, который, в отсутствие вызывающего поведения со стороны Германии, сам бы не сохранился: в 193? году она не желала дожидаться неизбежного превраще­ния в главнейшую нацию Европы. А это потребовало бы прямо противоположного стратегии Гитлера: нужен был некий срок, чтобы устоялись послемюнхенские геопо­литические реалии. В 1914 году эмоциональная неуравновещенность германского им­ператора и отсутствие у него четкой концепции национальных интересов не позволи­ли ему выждать; в 1939 году самый настоящий психотик в пике физических сил, преисполненный решимости развязать войну, отмел в сторону все рациональные рас­четы. Бессмысленность германского решения прибегнуть к войне в обоих случаях до­казывает тот факт, что, 'несмотря на два сокрушительных поражения и потерю при­мерно трети территории, имевшейся перед первой мировой войной, Германия остается в Европе самой сильной и, возможно, наиболее влиятельной нацией.

Что же касается Советского Союза в 1939 году, то он тогда был неважно подго­товлен к неизбежной борьбе. И все же к концу второй мировой войны он уже считал­ся глобальной супердержавой. Как это сделал Ришелье в XVII веке, Сталин в XX веке воспользовался раздробленностью Центральной Европы. Приобретение Соединенны­ми Штатами статуса супердержавы было предопределено их индустриальной мощью. Советский рывок вверх был обусловлен безжалостными манипуляциями на сталинском базаре.

Дата добавления: 2015-10-26