Часть вторая 23 страница

-- Послушайте, Келлер, я бы на вашем месте лучше не признавался в этом без особой нужды, -- начал было князь, -- а впрочем, ведь вы, может быть, нарочно на себя наговариваете?

-- Вам, единственно вам одному, и единственно для того, чтобы помочь своему развитию! Больше никому; умру и под саваном унесу мою тайну! Но, князь, если бы вы знали, если бы вы только знали, как трудно в наш век достать денег! Где же их взять, позвольте вас спросить после этого? Один ответ: неси золото и бриллианты, под них и дадим, то есть именно то, чего у меня нет, можете вы себе это представить? Я наконец рассердился, постоял-постоял. "А под изумруды, говорю, дадите?" -- "И под изумруды, говорит, дам". -- "Ну, и отлично, говорю", надел шляпу и вышел; черт с вами, подлецы вы этакие! Ей-богу!

-- А у вас разве были изумруды?

-- Какие у меня изумруды! О, князь, как вы еще светло и невинно, даже, можно сказать, пастушески смотрите на жизнь!

Князю стало наконец не то чтобы жалко, а так, как бы совестно. У него даже мелькнула мысль: "Нельзя ли что-нибудь сделать из этого человека чьим-нибудь хорошим влиянием?". Собственное свое влияние он считал по некоторым причинам весьма негодным, -- не из самоумаления, а по некоторому особому взгляду на вещи. Мало-помалу они разговорились, и до того, что и разойтись не хотелось. Келлер с необыкновенною готовностью признавался в таких делах, что возможности не было представить себе, как это можно про такие дела рассказывать. Приступая к каждому рассказу, он уверял положительно, что кается и внутренно "полон слез", а между тем рассказывал так, как будто гордился поступком, и в то же время до того иногда смешно, что он и князь хохотали наконец как сумасшедшие.

-- Главное то, что в вас какая-то детская доверчивость и необычайная правдивость, -- сказал наконец князь, -- знаете ли, что уж этим одним вы очень выкупаете?

-- Благороден, благороден, рыцарски благороден! -- подтвердил в умилении Келлер. -- Но, знаете, князь, всё только в мечтах и, так сказать, в кураже, на деле же никогда не выходит! А почему так? И понять не могу.

-- Не отчаивайтесь. Теперь утвердительно можно сказать, что вы мне всю подноготную вашу представили; по крайней мере, мне кажется что к тому, что вы рассказали, теперь больше ведь уж ничего прибавить нельзя, ведь так?

-- Нельзя?! -- с каким-то сожалением воскликнул Келлер. -- О, князь, до какой степени вы еще, так сказать, по-швейцарски понимаете человека.

-- Неужели еще можно прибавить? -- с робким удивлением выговорил князь. -- Так чего же вы от меня ожидали, Келлер, скажите, пожалуйста, и зачем пришли с вашею исповедью?

-- От вас? Чего ждал? Во-первых, на одно ваше простодушие посмотреть приятно; с вами посидеть и поговорить приятно; я по крайней мере знаю, что предо мной добродетельнейшее лицо, а во-вторых... во-вторых...

Он замялся.

-- Может быть, денег хотели занять? -- подсказал князь очень серьезно и просто, даже как бы несколько робко.

Келлера так и дернуло; он быстро, с прежним удивлением, взглянул князю прямо в глаза и крепко стукнул кулаком об стол.

-- Ну, вот этим-то вы и сбиваете человека с последнего панталыку! Да помилуйте, князь: то уж такое простодушие, такая невинность, каких и в золотом веке не слыхано, и вдруг в то же время насквозь человека пронзаете, как стрела, такою глубочайшею психологией наблюдения. Но позвольте, князь, это требует разъяснения, потому что я... я просто сбит! Разумеется, в конце концов моя цель была занять денег, но вы меня о деньгах спросили так, как будто не находите в этом предосудительного, как будто так и быть должно?

-- Да... от вас так и быть должно.

-- И не возмущены?

-- Да... чем же?

-- Послушайте, князь, я остался здесь со вчерашнего вечера, во-первых, из особенного уважения к французскому архиепископу Бурдалу (у Лебедева до трех часов откупоривали), а во-вторых, и главное (и вот всеми крестами крещусь, что говорю правду истинную!), потому остался, что хотел, так сказать, сообщив вам мою полную, сердечную исповедь, тем самым способствовать собственному развитию; с этою мыслию и заснул в четвертом часу, обливаясь слезами. Верите ли вы теперь благороднейшему лицу: в тот самый момент, как я засыпал, искренно полный внутренних и, так сказать, внешних слез (потому что, наконец, я рыдал, я это помню!), пришла мне одна адская мысль: "А что, не занять ли у него в конце концов, после исповеди-то, денег?". Таким образом, я исповедь приготовил, так сказать, как бы какой-нибудь "фенезерф под слезами", с тем чтоб этими же слезами дорогу смягчить и чтобы вы, разластившись, мне сто пятьдесят рубликов отсчитали. Не низко это, по-вашему?

-- Да ведь это ж, наверно, не правда, а просто одно с другим сошлось. Две мысли вместе сошлись, это очень часто случается. Со мной беспрерывно. Я, впрочем, думаю, что это нехорошо, и, знаете, Келлер, я в этом всего больше укоряю себя. Вы мне точно меня самого теперь рассказали. Мне даже случалось иногда думать, -- продолжал князь очень серьезно, истинно и глубоко заинтересованный, -- что и все люди так, так что я начал было и одобрять себя, потому что с этими двойными мыслями ужасно трудно бороться; я испытал. Бог знает, как они приходят и зарождаются. Но вот вы же называете это прямо низостью! Теперь и я опять начну этих мыслей бояться. Во всяком случае, я вам не судья. Но все-таки, по-моему, нельзя назвать это прямо низостью, как вы думаете? Вы схитрили, чтобы чрез слезы деньги выманить, но ведь сами же вы клянетесь, что исповедь ваша имела и другую цель, благородную, а не одну денежную; что же касается до денег, то ведь они вам на кутеж нужны, так ли? А это уж после такой исповеди, разумеется, малодушие. Но как тоже и от кутежа отстать в одну минуту? Ведь это невозможно. Что же делать? Лучше всего на собственную совесть вашу оставить, как вы думаете?

Князь с чрезвычайным любопытством глядел на Келлера. Вопрос о двойных мыслях видимо и давно уже занимал его.

-- Ну, почему вас после этого называют идиотом, не понимаю! -- вскричал Келлер.

Князь слегка покраснел.

-- Проповедник Бурдалу, так тот не пощадил бы человека, а вы пощадили человека и рассудили меня по-человечески! В наказание себе и чтобы показать, что я тронут, не хочу ста пятидесяти рублей, дайте мне только двадцать пять рублей, и довольно! Вот всё, что мне надо по крайней мере на две недели. Раньше двух недель за деньгами не приду. Хотел Агашку побаловать, да не стоит она того. О, милый князь, благослови вас господь!

Вошел, наконец, Лебедев; только что воротившийся, и, заметив двадцатипятирублевую в руках Келлера, поморщился. Но Келлер, очутившийся при деньгах, уже спешил вон и немедленно стушевался. Лебедев тотчас же начал на него наговаривать.

-- Вы несправедливы, он действительно искренно раскаивался, -- заметил наконец князь.

-- Да ведь что в раскаянии-то! Точь-в-точь как и я вчера: "низок, низок", а ведь одни только слова-с!

-- Так у вас только одни слова были? А я было думал...

-- Ну, вот вам, одному только вам, объявлю истину, потому что вы проницаете человека: и слова, и дело, и ложь, и правда -- всё у меня вместе, и совершенно искренно. Правда и дело состоят у меня в истинном раскаянии, верьте не верьте, вот поклянусь, а слова и ложь состоят в адской (и всегда присущей) мысли, как бы и тут уловить человека, как бы и чрез слезы раскаяния выиграть! Ей-богу, так! Другому не сказал бы -- засмеется или плюнет; но вы, князь, вы рассудите по-человечески.

-- Ну вот, точь-в-точь и он говорил мне сейчас, -- вскричал князь, -- и оба вы точно хвалитесь! Вы даже меня удивляете, только он искреннее вашего, а вы в решительное ремесло обратили. Ну, довольно, не морщитесь, Лебедев, и не прикладывайте руки к сердцу. Не скажете ли вы мне чего-нибудь? Вы даром не зайдете...

Лебедев закривлялся и закоробился.

-- Я вас целый день поджидал, чтобы задать вам один вопрос; ответьте хоть раз в жизни правду с первого слова: участвовали вы сколько-нибудь в этой вчерашней коляске или нет?

Лебедев опять закривлялся, начал хихикать, потирал руки, даже, наконец, расчихался, но всё еще не решался что-нибудь выговорить.

-- Я вижу, что участвовал.

-- Но косвенно, единственно только косвенно! Истинную правду говорю! Тем только и участвовал, что дал своевременно знать известной особе, что собралась у меня такая компания и что присутствуют некоторые лица.

-- Я знаю, что вы вашего сына туда посылали, он мне сам давеча говорил, но что ж это за интрига такая! -- воскликнул князь в нетерпении.

-- Не моя интрига, не моя, -- отмахивался Лебедев, -- тут другие, другие, и скорее, так сказать, фантазия, чем интрига.

-- Да в чем же дело, разъясните, ради Христа? Неужели вы не понимаете, что это прямо до меня касается? Ведь тут чернят Евгения Павловича.

-- Князь! Сиятельнейший князь! -- закоробился опять Лебедев, -- ведь вы не позволяете говорить всю правду; я ведь уже вам начинал о правде; не раз; вы не позволили продолжать...

Князь помолчал и подумал.

-- Ну, хорошо; говорите правду, -- тяжело проговорил он, видимо после большой борьбы.

-- Аглая Ивановна... -- тотчас же начал Лебедев.

-- Молчите, молчите! -- неистово закричал князь, весь покраснев от негодования, а может быть, и от стыда. -- Быть этого не может, всё это вздор! Всё это вы сами выдумали или такие же сумасшедшие. И чтоб я никогда не слыхал от вас этого более!

Поздно вечером, часу уже в одиннадцатом, явился Коля с целым коробом известий. Известия его были двоякие: петербургские и павловские. Он наскоро рассказал главные из петербургских (преимущественно об Ипполите и о вчерашней истории), с тем чтоб опять перейти к ним потом, и поскорее перешел к павловским. Три часа тому назад воротился он из Петербурга и, не заходя к князю, прямо отправился к Епанчиным. "Там ужас что такое!". Разумеется, на первом плане коляска, но, наверно, тут что-то такое и еще случилось, что-то такое, им с князем неизвестное. "Я, разумеется, не шпионил и допрашивать никого не хотел; впрочем, приняли меня хорошо, так хорошо, что я даже не ожидал, но о вас, князь, ни слова!". Главнее и занимательнее всего то, что Аглая поссорилась давеча с своими за Ганю. В каких подробностях состояло дело -- неизвестно, но только за Ганю (вообразите себе это!), и даже ужасно ссорятся, стало быть, что-то важное. Генерал приехал поздно, приехал нахмуренный, приехал с Евгением Павловичем, которого превосходно приняли, а сам Евгений Павлович удивительно весел и мил. Самое же капитальное известие в том, что Лизавета Прокофьевна, безо всякого шуму, позвала к себе Варвару Ардалионовну, сидевшую у девиц, и раз навсегда выгнала ее из дому, самым учтивейшим, впрочем, образом, -- "от самой Вари слышал". Но когда Варя вышла от Лизаветы Прокофьевны и простилась с девицами, то те и не знали, что ей отказано от дому раз навсегда и что она в последний раз с ними прощается.

-- Но Варвара Ардалионовна была у меня в семь часов? -- спросил удивленный князь.

-- А выгнали ее в восьмом или в восемь. Мне очень жаль Варю, жаль Ганю... у них, без сомнения, вечные интриги, без этого им невозможно. И никогда-то я не мог знать, что они замышляют, и не хочу узнавать. Но уверяю вас, милый, добрый мой князь, что в Гане есть сердце. Это человек во многих отношениях, конечно, погибший, но во многих отношениях в нем есть такие черты, которые стоит поискать, чтобы найти, и я никогда не прощу себе, что прежде не понимал его... Не знаю, продолжать ли мне теперь, после истории с Варей. Правда, я поставил себя с первого начала совершенно независимо и отдельно, но все-таки надо обдумать.

-- Вы напрасно слишком жалеете брата, -- заметил ему князь, -- если уж до того дошло дело, стало быть, Гаврила Ардалионович опасен в глазах Лизаветы Прокофьевны, а стало быть, известные надежды его утверждаются.

-- Как, какие надежды! -- в изумлении вскричал Коля. -- Уж не думаете ли вы, что Аглая... этого быть не может!

Князь промолчал.

-- Вы ужасный скептик, князь, -- минуты чрез две прибавил Коля, -- я замечаю, что с некоторого времени вы становитесь чрезвычайный скептик; вы начинаете ничему не верить и всё предполагать... а правильно я употребил в этом случае слово "скептик"?

-- Я думаю, что правильно, хотя, впрочем, наверно и сам не знаю.

-- Но я сам от слова "скептик" отказываюсь, а нашел новое объяснение, -- закричал вдруг Коля, -- вы не скептик, а ревнивец! Вы адски ревнуете Ганю к известной гордой девице!

Сказав это, Коля вскочил и расхохотался так, как, может быть, никогда ему не удавалось смеяться. Увидав, что князь весь покраснел, Коля еще пуще захохотал; ему ужасно понравилась мысль, что князь ревнует к Аглае, но он умолк тотчас же, заметив, что тот искренно огорчился. Затем они очень серьезно и озабоченно проговорили еще час или полтора.

На другой день князь по одному неотлагаемому делу целое утро пробыл в Петербурге. Возвращаясь в Павловск уже в пятом часу пополудни, он сошелся в воксале железной дороги с Иваном Федоровичем. Тот быстро схватил его за руку, осмотрелся кругом, как бы в испуге, и потащил князя с собой в вагон первого класса, чтоб ехать вместе. Он сгорал желанием переговорить о чем-то важном.

-- Во-первых, милый князь, на меня не сердись, и если было что с моей стороны -- позабудь. Я бы сам еще вчера к тебе тебе, но не знал, как на этот счет Лизавета Прокофьевна... Дома у меня... просто ад, загадочный сфинкс поселился, а я хожу, ничего не понимаю. А что до тебя, то, по-моему, ты меньше всех нас виноват, хотя, конечно, чрез тебя много вышло. Видишь, князь, быть филантропом приятно, но не очень. Сам, может, уже вкусил плоды. Я, конечно, люблю доброту и уважаю Лизавету Прокофьевну, но...

Генерал долго еще продолжал в этом роде, но слова его были удивительно бессвязны. Видно было, что он потрясен и смущен чрезвычайно чем-то до крайности ему непонятным.

-- Для меня нет сомнения, что ты тут ни при чем, -- высказался наконец он яснее, -- но не посещай нас некоторое время, прошу тебя дружески, впредь до перемены ветра. Что же касается до Евгения Павлыча, -- вскричал он с необыкновенным жаром, -- то всё это бессмысленная клевета, клевета из клевет! Это наговор, тут интрига, желание всё разрушить и нас поссорить. Видишь, князь, говорю тебе на ухо: между нами и Евгением Павлычем не сказано еще ни одного слова, понимаешь? Мы не связаны ничем, -- но это слово может быть сказано, и даже скоро, и даже, может быть, очень скоро! Так вот чтобы повредить! А зачем, почему -- не понимаю! Женщина удивительная, женщина эксцентрическая, до того ее боюсь, что едва сплю. И какой экипаж, белые кони, ведь это шик, ведь это именно то, что называется по-французски шик! Кто это ей? Ей-богу, согрешил, подумал третьего дня на Евгения Павлыча. Но оказывается, что и быть не может, а если быть не может, то для чего она хочет тут расстроить? Вот, вот задача! Чтобы сохранить при себе Евгения Павлыча? Но повторяю тебе, и вот тебе крест, что он с ней не знаком и что векселя эти -- выдумка! И с такою наглостью ему ты кричит чрез улицу! Чистейший заговор! Ясное дело, что надо отвергнуть с презрением, а к Евгению Павлычу удвоить уважение. Так я и Лизавете Прокофьевне высказал. Теперь скажу тебе самую интимную мысль: я упорно убежден, что она это из личного мщения ко мне, помнишь, за прежнее, хотя я никогда и ни в чем пред нею виноват не был. Краснею от одного воспоминания. Теперь вот она опять появилась, я думал, исчезла совсем. Где же этот Рогожин сидит, скажите, пожалуйста? Я думал, она давно уже госпожа Рогожина...

Одним словом, человек был сильно сбит с толку. Весь почти час пути он говорил один, задавал вопросы, сам разрешал их, пожимал руку князя и по крайней мере в том одном убедил князя, что его он и не думает подозревать в чем-нибудь. Это было для князя важно. Кончил он рассказом о родном дяде Евгения Павлыча, начальнике какой-то канцелярии в Петербурге, -- "на видном месте, семидесяти лет, вивер, гастроном и вообще повадливый старикашка... Ха-ха! Я знаю, что он слышал про Настасью Филипповну и даже добивался. Заезжал к нему давеча; не принимает, нездоров, но богат, богат, имеет значение и... дай ему бог много лет здравствовать, но опять-таки Евгению Павлычу всё достанется... Да, да... а я все-таки боюсь! Не понимаю чего, а боюсь... В воздухе как будто что-то носится, как будто летучая мышь, беда летает, и боюсь, боюсь!... ".

И наконец только на третий день, как мы уже написали выше, последовало формальное примирение Епанчиных с князем Львом Николаевичем.

XII

Было семь часов пополудни; князь собирался идти в парк. Вдруг Лизавета Прокофьевна одна вошла к нему на террасу.

-- Во-первых, и не смей думать, -- начала она, -- что я пришла к тебе прощения просить. Вздор! Ты кругом виноват.

Князь молчал.

-- Виноват или нет?

-- Столько же, сколько и вы. Впрочем, ни я, ни вы, мы оба ни в чем не виноваты умышленно. Я третьего дня себя виноватым считал, а теперь рассудил, что это не так.

-- Так вот ты как! Ну хорошо; слушай же и садись, потому что я стоять не намерена.

Оба сели.

-- Во-вторых: ни слова о злобных мальчишках! Я просижу и проговорю с тобой десять минут; я пришла к тебе справку сделать (а ты думал и бог знает что?), и если ты хоть одним словом заикнешься про дерзких мальчишек, я встаю и ухожу, и уже совсем с тобой разрываю.

-- Хорошо, -- ответил князь.

-- Позволь тебя спросить: изволил ты прислать, месяца два или два с половиной тому, около святой, к Аглае письмо?

-- Пи-писал.

-- С какою же целью? Что было в письме? Покажи письмо!

Глаза Лизаветы Прокофьевны горели, она чуть не дрожала от нетерпения.

-- У меня нет письма, -- удивился и оробел князь ужасно, -- если есть и цело еще, то у Аглаи Ивановны.

-- Не финти! О чем писал?

-- Я не финчу и ничего не боюсь. Я не вижу никакой причины, почему мне не писать...

-- Молчи! Потом будешь говорить. Что было в письме? Почему покраснел?

Князь подумал.

-- Я не знаю ваших мыслей, Лизавета Прокофьевна. Вижу только, что письмо это вам очень не нравится. Согласитесь, что я мог бы отказаться отвечать на такой вопрос; но чтобы показать вам, что я не боюсь за письмо, и не сожалею, что написал, и отнюдь не краснею за него (князь покраснел еще чуть не вдвое более), я вам прочту это письмо, потому что, кажется, помню его наизусть.

Сказав это, князь прочел это письмо почти слово в слово, как оно было.

-- Экая галиматья! Что же этот вздор может означать, по-твоему? -- резко спросила Лизавета Прокофьевна, выслушав письмо с необыкновенным вниманием.

-- Сам не знаю вполне; знаю, что чувство мое было искреннее. Там у меня бывали минуты полной жизни и чрезвычайных надежд.

-- Каких надежд?

-- Трудно объяснить, только не тех, про какие вы теперь, может быть, думаете, -- надежд... ну, одним словом, надежд будущего и радости о том, что, может быть, я там не чужой, не иностранец. Мне очень вдруг на родине понравилось. В одно солнечное утро я взял перо и написал к ней письмо; почему к ней -- не знаю. Иногда ведь хочется друга подле; и мне, видно, друга захотелось... -- помолчав, прибавил князь.

-- Влюблен ты, что ли?

-- Н-нет. Я... я как сестре писал; я и подписался братом.

-- Гм; нарочно; понимаю.

-- Мне очень тяжело отвечать вам на эти вопросы, Лизавета Прокофьевна.

-- Знаю, что тяжело, да мне-то дела нет никакого до того, что тебе тяжело. Слушай, отвечай мне правду, как пред богом: лжешь ты мне или не лжешь?

-- Не лгу.

-- Верно говоришь, что не влюблен?

-- Кажется, совершенно верно.

-- Ишь ты, "кажется"! Мальчишка передавал?

-- Я просил Николая Ардалионовича...

-- Мальчишка! Мальчишка! -- с азартом перебила Лизавета Прокофьевна. -- Я знать не знаю, какой такой Николай Ардалионович! Мальчишка!

-- Николай Ардалионович...

-- Мальчишка, говорю тебе!

-- Нет, не мальчишка, а Николай Ардалионович, -- твердо, хотя и довольно тихо ответил наконец князь.

-- Ну, хорошо, голубчик, хорошо! Это тебе я причту.

Минутку она пересиливала свое волнение и отдыхала.

-- А что такое "рыцарь бедный"?

-- Совсем не знаю; это без меня; шутка какая-нибудь.

-- Приятно вдруг узнать! Только неужели же она могла заинтересоваться тобой? Сама же тебя "уродиком" и "идиотом" называла.

-- Вы бы могли мне это и не пересказывать, -- укоризненно, чуть не шепотом заметил князь.

-- Не сердись. Девка самовластная, сумасшедшая, избалованная, -- полюбит, так непременно бранить вслух будет и в глаза издеваться; я точно такая же была. Только, пожалуйста, не торжествуй, голубчик, не твоя; верить тому не хочу, и никогда не будет! Говорю для того, чтобы ты теперь же и меры принял. Слушай, поклянись, что ты не женат на этой.

-- Лизавета Прокофьевна, что вы, помилуйте? -- чуть не привскочил князь от изумления.

-- Да ведь чуть было не женился?

-- Чуть было не женился, -- прошептал князь и поник головой.

-- Что ж, в нее, что ли, влюблен, коли так? Теперь для нее приехал? Для этой?

-- Я приехал не для того, чтобы жениться, -- ответил князь.

-- Есть у тебя что-нибудь святое на свете?

-- Есть.

-- Поклянись, что не для того, чтобы жениться на той.

-- Клянусь чем хотите!

-- Верю; поцелуй меня. Наконец-то я вздохнула свободно; но знай: не любит тебя Аглая, меры прими, и не бывать ей за тобою, пока я на свете живу! Слышал?

-- Слышал.

Князь до того краснел, что не мог прямо глядеть на Лизавету Прокофьевну.

-- Заруби же. Я тебя как провидение ждала (не стоил ты того!), я подушку мою слезами по ночам обливала, -- не по тебе, голубчик, не беспокойся, у меня свое, другое горе, вечное и всегда одно и то же. Но вот зачем я с таким нетерпением ждала тебя: я всё еще верю, что сам бог тебя мне как друга и как родного брата прислал. Нет при мне никого, кроме старухи Белоконской, да и та улетела, да вдобавок глупа, как баран, стала от старости. Теперь отвечай просто да или нет: знаешь ты, зачем она третьего дня из коляски кричала?

-- Честное слово, что я тут не участвовал и ничего не знаю!

-- Довольно, верю. Теперь и у меня другие мысли об этом, но еще вчера, утром, во всем винила Евгения Павлыча. Целые сутки третьего дня и вчера утром. Теперь, конечно, не могу не согласиться с ними: до очевидности, что над ним тут как над дураком насмеялись почему-то, зачем-то, для чего-то (уж одно это подозрительно! да и неблаговидно!), -- но не бывать Аглае за ним, говорю тебе это! Пусть он хороший человек, а так оно будет. Я и прежде колебалась, теперь уж наверно решила: "Положите сперва меня в гроб и закопайте в землю, тогда выдавайте дочь", вот что я Ивану Федоровичу сегодня отчеканила. Видишь, что я тебе доверяю, видишь?

-- Вижу и понимаю.

Лизавета Прокофьевна пронзительно всматривалась в князя; может быть, ей очень хотелось узнать, какое впечатление производит на него известие о Евгении Павлыче.

-- О Гавриле Иволгине ничего не знаешь?

-- То есть... много знаю.

-- Знал или нет, что он в сношениях с Аглаей?

-- Совсем не знал, -- удивился и даже вздрогнул князь, -- как, вы говорите, Гаврила Ардалионович в сношениях с Аглаей Ивановной? Быть не может!

-- Недавно очень. Тут сестра всю зиму ему дорогу протачивала, как крыса работала.

-- Я не верю, -- твердо повторил князь после некоторого размышления и волнения. -- Если б это было, я бы знал наверно.

-- Небось он бы сам пришел да на груди твоей признался в слезах! Эх ты, простофиля, простофиля! Все-то тебя обманывают, как... как... И не стыдно тебе ему доверяться? Неужели ты не видишь, что он тебя кругом облапошил?

-- Я хорошо знаю, что он меня иногда обманывает, -- неохотно произнес князь вполголоса, -- и он знает, что я это знаю... -- прибавил он и не договорил.

-- Знать и доверяться! Этого недоставало! Впрочем, от тебя так и быть должно. И я-то чему удивляюсь. Господи! Да был ли когда другой такой человек! Тьфу! А знаешь, что этот Ганька или эта Варька ее в сношения с Настасьей Филипповной поставили?

-- Кого?! -- воскликнул князь.

-- Аглаю.

-- Не верю! Быть того не может! С какою же целью?

Он вскочил со стула.

-- И я не верю, хоть есть улики. Девка своевольная, девка фантастическая, девка сумасшедшая! Девка злая, злая, злая! Тысячу лет буду утверждать, что злая! Все они теперь у меня такие, даже эта мокрая курица, Александра, но эта уж из рук вон выскочила. Но тоже не верю! Может быть, потому, что не хочу верить, -- прибавила она как будто про себя. -- Почему ты не приходил? -- вдруг обернулась она опять к князю. -- Все три дня почему не приходил? -- нетерпеливо крикнула ему она другой раз.

Князь начал было рассказывать свои причины, но она опять перебила.

-- Все-то тебя как дурака считают обманывают! Ты вчера в город ездил; об заклад побьюсь, на коленях стоял, десять тысяч просил принять этого подлеца!

-- Совсем нот, и не думал. Даже и не видал его, и, кроме того, он не подлец. Я от него письмо получил.

-- Покажи письмо!

Князь достал из портфеля записку и подал Лизавете Прокофьевне. В записке было:

"Милостливый государь, я, конечно, не имею ни малейшего права, в глазах людей, иметь самолюбие. По людскому мнению, я слишком ничтожен для этого. Но это в глазах людей, а не в ваших. Я слишком убедился, что вы, милостивый государь, может быть, лучше других. Я не согласен с Докторенкой и расхожусь с ним в этом убеждении. Я от вас никогда не возьму ни копейки, но вы помогли моей матери, и за это я обязан быть вам благодарен, хотя и чрез слабость. Во всяком случае я смотрю на вас иначе и почел нужным вас известить. А затем полагаю, что между нами не может быть более никаких сношений. Антип Бурдовский.

P. S. Недостающая до двухсот рублей сумма будет вам в течение времени верно выплачена".

-- Экая бестолочь! -- заключила Лизавета Прокофьевна, бросая назад записку, -- не стоило и читать. Чего ты ухмыляешься?

-- Согласитесь, что и вам приятно было прочесть.

-- Как! Эту проеденную тщеславием галиматью! Да разве ты не видишь, что они все с ума спятили от гордости и тщеславия?

-- Да, но все-таки он повинился, порвал с Докторенкой, и, чем он даже тщеславнее, тем дороже это стоило его тщеславию. О, какой же вы маленький ребенок, Лизавета Прокофьевна!

-- Что ты от меня пощечину, что ли, получить, наконец, намерен?

-- Нет, совсем не намерен. А потому, что вы рады записке, а скрываете это. Чего вы стыдитесь чувств ваших? Ведь это у вас во всем.

-- Шагу теперь не смей ступить ко мне, -- вскочила Лизавета Прокофьевна, побледнев от гнева, -- чтоб и духу твоего у меня теперь с этой поры не было никогда!

-- А чрез три дня сами придете и позовете к себе... Ну как вам не стыдно? Это ваши лучшие чувства, чего вы стыдитесь их? Ведь только сами себя мучаете.

-- Умру не позову никогда! Имя твое позабуду! Позабыла!!

Она бросилась вон от князя.

-- Мне и без вас уже запрещено ходить к вам! -- крикнул князь ей вслед.

-- Что-о? Кто тебе запретил?

Она мигом обернулась, точно ее укололи иголкой. Князь заколебался было ответить; он почувствовал, что нечаянно, но сильно проговорился.

-- Кто запрещал тебе? -- неистово крикнула Лизавета Прокофьевна.

-- Аглая Ивановна запрещает...

-- Когда? Да го-во-ри же!!!

-- Давеча утром прислала, чтоб я никогда не смел к вам ходить.

Лизавета Прокофьевна стояла как остолбенелая, но она соображала.

-- Что прислала? Кого прислала? Чрез мальчишку? На словах? -- воскликнула она вдруг опять.

-- Я записку получил, -- сказал князь.

-- Где? Давай! Сейчас!

Князь подумал с минуту, однако же вынул из жилетного кармана небрежный клочок бумаги, на котором было написано:

"Князь Лев Николаевич! Если, после всего, что было, вы намерены удивить меня посещением нашей дачи, то меня, будьте уверены, не найдете в числе обрадованных. Аглая Епанчина".

Лизавета Прокофьевна обдумывала с минуту; потом вдруг бросилась к князю, схватила его за руку и потащила за собой.

-- Сейчас! Иди! Нарочно сейчас, сию минуту! -- вскричала она в припадке необычайного волнения и нетерпения.

-- Но ведь вы меня подвергаете...

-- Чему? Невинный простофиля! Точно даже и не мужчина! Ну, теперь я сама всё увижу, своими глазами...

-- Да шляпу-то по крайней мере захватить дайте...

-- Вот твоя мерзкая шляпенка, идем! Фасону даже не умел со вкусом выбрать!.. Это она... это она после давешнего... это с горячки, -- бормотала Лизавета Прокофьевна, таща за собою князя и ни на минуту не выпуская его руки, -- давеча я за тебя заступилась, сказала вслух, что дурак, потому что не идешь... иначе не написала бы такую бестолковую записку! Неприличную записку! Неприличную благородной, воспитанной, умной, умной девушке!... Гм, -- продолжала она, -- уж конечно, самой досадно было, что ты не идешь, только не рассчитала, что так к идиоту писать нельзя, потому что буквально примет, как и вышло. Ты чего подслушиваешь? -- крикнула она, спохватившись, что проговорилась. -- Ей шута надо такого, как ты, давно не видала, вот она зачем тебя просит! И я рада, рада, что она теперь тебя на зубок подымет! Того ты и стоишь. А она умеет, о, как она умеет!...

Дата добавления: 2015-07-08