Отрывки из очерков А.А. Андреевского «Записки Фабричного» с литературной правкой В.Г. Короленко

Детство в деревне

Тяжелое безотрадное было детство Тимофея Зарубина, уроженца Владимирской губернии. Рос он в глухой, людьми и богом забытой бедной деревушке, стоя [щ] вшей в стороне от проезжих дорог [, в бедной крестьянской семье, — а бедна эта семья была потому, что в той деревне все поголовно были бедняки]. [При раскрепощении] Земля [им] была [отмежевана] неблагодарная, глина, с мизерным клочком леса и лугов, [и] но зато с огромными выкупными и всякими другими платежами. Чуть помнит Зарубин, что у него были дедушка и бабушка, рассказывавшая ему сказки про бабу-ягу и мальчика-с-пальчик. У деда было шесть сынов, которые при жизни его высылали в деревню деньги с отхожих промыслов [деньги]. Все они были плотники: [Конец жизни старика был омрачен таким необычным обстоятельством:] пять [сынов-плотников] младших, живя в Москве, находились в повиновении у шестого, старшего, [и] Денег приносили домой достаточно, так что старик купил новый пятистенный сруб для замены курной избы, с топкой по белому, — как вдруг к рождеству пять сынов пришли на праздник домой без денег, [так как отдавали их] а большак[у, который домой] совсем не пришел; оказалось, [потому] что он научился пить водку и закутил, получив деньги от братьев. Старик поехал сам в Москву отыскивать блудного сына. Нашел он его в кабаке, в лохмотьях, хмельного [.], [«Как увидал я в те поры Федьку, рассказывал старик, так ровно что оборвалось во мне». Всю обратную] и повез домой, всю дорогу [ни слова] не промолви [л] в [с большаком старик] с ним ни слова. На другой день на вопрос старика о деньгах, большак ответил, что денег у него нет, что он платил долги в Москве и что ему второй по старшинству брат тоже денег не отдавал.

— А! ты долги платил [.]! К тебе староста што ли под окно за податью приходил? С этими словами старик стащил большака с печки за волосы и возил его по полу до тех пор, пока выбился из сил; передохнувши немного, он стал допрашивать второго сына, Ваську, куда тот девал деньги [девал;]: [тот упорно молчал]

— Пропил што ли?! — грозно спросил старик [,].

— А ты присылал мне? [пропивать-то.] Я добыл, я и пропил, — [заносчиво] дерзко ответил Васька. С Васькой повторилось то же, что и с большаком.

На другой день старик слег в постель и уж больше не вставал, а через шесть недель умер. С полгода похозяйничал большак. [Из Москвы пять] Брать [ев] я ему денег уже [ему] из Москвы не высылали, так как [к этому времени] и сами все научились пить водку [,а]. Большак и дома не отставал от них: поедет ли на мельницу, пропьет рожь не смоловши, в кузницу ли, на базар за покупками — везде та же история. Через полгода из дома — «полной чаши» образовалось разоренное крестьянское хозяйство: братья поделили между собою остатки, мать пошла с большаком, остальные обещали [сь] ей выплачивать по четверти ржи в год, да так и не выплачивали, ограничившись обещаниями. Ваську мать дернула в волость [,] и там выпорола [там,]. После порки он встал и при волостном и сельском начальстве сказал матери:

— Таперича: едят [твою] тебя мухи с комарами, ни одной копейки от меня не жди по гроб жизни, — и обещание свое сдержал. Старуха была добрая и очень жалела, что выпорола Ваську [; однако]. Но однажды, когда она ехала из города с большаком [с базара мимо кабака], [и] большак захотел [погреться] завернуть в кабак; она схватила возжу, намереваясь подъехать к волостному правлению, [а] но большак [ — ] привернул все-таки к кабаку [и за энергичное сопротивление] и вдобавок надавал матери колотушек в спину. На другой день она решила «поучить» и большака, [дернула и его в волость,] но [он] тот с ней в волость не поехал, и пошел пеший; в перелеске он спрятался за елку, постоял там, пока мать проехала и возвратился домой на печку...

[Старуха, недолго помаявшись, умерла. Может быть, пожила бы еще несколько лет, но смерть ее ускорилась невыносимым для материнского сердца горем.]

Младший сын [ее] «Кузя» опился во время престольного праздника Николы [«опился»;]. По верованиям деревенского люда опойцы непременно идут в ад, откуда черти разъезжают на них по своим греховным надобностям по белу свету [для соблазна новых православных душ]; опойцев и хоронят без отпевания, где-нибудь в оврагах или, в лучшем случае, за чертою кладбища. К общему суеверному ужасу [населения] деревушки, становой замедлил приездом на целую неделю, в течение [коей] которой по очереди тело «опойца» день и ночь караулили по четыре-пять мужиков, [и все-таки] а «опоец» все стращал их по ночам.

— Откуда ни возьмись, рассказыва[ют]ли караульщики, несется с рюлоколами тройка и прямо на нас, — «берегись, берегись!» кричат — мы вскочили: «Господи Иисусе Христе», — сотворили молитву, перекрестились, — все пропало, как сквозь землю провалилось; — и так каждую ночь.

Приехал наконец становой с урядником, привезли с собой «дохтура», опойцу потрошили, записывали что-то, разрешили хоронить и уехали. Старуха [, видя все это,] ужасно вопила, по временам [приходила] впадала в [беспамятство] забытье, лишалась чувств. Опойцу зарыли, как скотину, «без церковного пен[и]ья, — без ладану», — на Мокруше, в ближайшем овраге, в котором принято хоронить всех умерших без покаяния: опойцев, удавленников, утопленников и прочих грешников. После этого через «Мокрушу» прохода не было:

опоец пугал народ не только ночью, но и днем. Что ни [что] делали, — и молебен служили, и кол осиновый в могилу заколотили, — не помога[ет]ло. Едет или идет кто один с базара, — смотрит — за ним сзади копна движется, или навстречу лихая тройка несется, из ноздрей у лошадей огонь пышет... [При виде этакой страсти волос у всех дыбом становился, кровь в жилах леденела, мороз по коже пробегал. К матери «Кузя» каждую ночь являлся;]

Население деревеньки уверяло, что каждую ночь можно было наблюдать, как к бабушке Прасковье «летун летает» [,]. Смотрят — летит огромная птица, а заметно, что это не птица, потому, изо рта искорки сыплятся. Над трубою избы бабушки Прасковьи «летун» рассыпался в целый сноп искр и исчезал. Старушка всегда несказанно была рада видеть «Кузю, как живого» и поговорить с ним; сбегутся к ней в избу соседи, смотрят — никого нет, а она говорит сама с собой, «заговаривается». На людях старуха плакала, приходила в себя, сознавала, что с ней творится что-то неладное, ходила совет[ы]оваться к знахаркам, к священнику, и к начетчику Ивану Петровичу. Последний сообщил ей, что теперь на опойцах по чугунке машина ездит; старуха отправилась на чугунку, за пятьдесят верст, взглянуть на Кузю, поглядеть, как опойцы машину возят, — потому Иван Петрович был человек верный, не обманет. <...>

Придя домой, старуха пролежала несколько дней в забытье, бредила все Кузей [да] и вскоре умерла.

Всю эту [кутерьму] мрачную деревенскую драму Тимофей Зарубин помнит как во сне; он был сын большака, который после смерти старухи ушел в Москву якобы добыть деньжонок и поправить хозяйство, — а в действительности он уже был человек [слабый] «ослабевший» и пропивал все, что добывал, бросив на произвол судьбы жену с тремя детьми в разоренном [, без лошади, коровы и проч. скота] хозяйстве и в почти развалившейся хате. <…>

Печатается по рукописи, хранящейся в Отделе рукописей Государственной библиотеки им. В.И. Ленина (ф. 135. В.Г. Короленко. Разд. III. Карт. 45. Ед. хр. 1. Л. 2-6).

Получив рукопись А.А. Андреевского «Записки фабричного», Короленко записал в редакторской книге: «Очень неумелая, беспорядочная, не вполне грамотная, но местами очень интересная вещь: жизнеописание фабричного рабочего». Решив поместить очерки в журнале «Русское богатство», одним из руководителей которого он был, Короленко взялся их отредактировать. Слишком большой объем рукописи, необходимость огромной литературной доработки помешали писателю довести правку рукописи до конца: им отредактировано меньше трети. На редакционном совещании «Русского богатства», на котором обсуждался вопрос о публикации очерков Андреевского, их, очевидно, решили не печатать. Правя очерки, Короленко устраняет повторения и длинноты, стремится добиться точности и лаконичности каждой фразы, заменяет излишние просторечные слова и выражения общеупотребительными. Редактор усиливает критический тон очерка. Так, публикуемый здесь отрывок, в котором рассказывается о разорении некогда обеспеченной крестьянской семьи, автор заканчивает словами: «Всю эту кутерьму Тимофей Зарубин помнит как во сне...». Не удовлетворясь случайным словом «кутерьма» (суматоха, беспорядок), Короленко зачеркивает его и вписывает: «мрачную деревенскую драму», точно и глубоко определяя этим выражением беду, постигшую семью Тимофея, нужду и беспросветную темноту крестьян. Подробнее о редакторской работе В.Г. Короленко над «Записками фабричного» см. в статье И.В. Мыльцыной «Из редакторской практики В.Г. Короленко» (Вестник Моск. ун-та. Серия VII. Филология, журналистика. 1960. № 3. С. 75-79).

Дата добавления: 2015-07-08