Рассказ В.С. Морозова «За одно слово» с литературной правкой Л.Н. Толстого

«За одно слово»

Как-то в эту зиму мне пришлось пить чай в знакомом трактире . Дело было в 4 часа пополудни, и мне по обыкновению, как завсегдатаю трактира, «из уважительности» подали газету .

Надев свои стари[иные]ковские очки, я уткнулся в газету и занялся чтением статьи о Льве Толстом.

[В это время] В трактире было тихо, народу было мало [жажда праздности овладела мною], и я весь отдался [этой статье] чтению. Ничто не нарушало тишину.

Оторвал меня от чтения подошедший ко мне старик в зипуне, лаптях и с [легкой] сумочкой на руке. Он слегка дотронулся своей рукой до моего плеча и проговорил : «Не дадите ли мне копеечку? Есть хочется».

Мне стало досадно на то, что нахал этот тревожит меня . И, считая себя самого бедняком, чуть ли не нищим, хотя я и не побираюсь, я с досады, не отрываясь от газеты, проговорил:

— Много вас тут шатается голодных, я и сам голоден, ну тебя к черту.

И сказав это, стал опять читать.

Но чтение мое прервал странный звук: рыданий и всхлипываний .

Я скинул очки, положил на газету и [стал] посмотрел на просителя. Это был старик, очевидно, крестьянин, [желтый] бледный, худой, сгорбленный. Он стоял не двигаясь, и из впалой груди его не переставая раз за разом вырывались рыдания и всхлипыванья . Мне стало вдруг и стыдно и больно. Что-то мне подступило к горлу, и я сам едва удержался от слез. Мы, старые люди, слабы на слезы.

[Но все-таки] Мне было стыдно, и я все-таки в душе старался оправдать себя за то, что не подал ничего, да еще и послал его к черту . «Я сам голодный, безработный, с большим семейством на руках», — подумал я про себя. Но сейчас же в душе моей заговорил голос совести. «А все-таки не надо было так поступать с ним. Все-таки нехорошо, нехорошо сделал ты, брат Василий», — говорил я себе .

Я не знал, что заставило его так разрыдаться: нужда ли в хлебе или мой грубый отказ. Во всю свою 60-летнюю жизнь я мало видел радостей, и с тех пор, как стал помнить себя, мне нередко приходилось испытывать на себе черствость людей и слышать от них такие же слова, как те, какие я сказал этому старику, [Должно быть, ожесточило мое сердце,] но все-таки мне было больно и стыдно .

Я сидел, он стоял [около меня] передо мной, и с минуту мы молча смотрели друг на друга. Я долго [не мог] не находил слов, чтобы заговорить с ним . Но наконец, поборов смущение, я [заговорил с ним] таким же неровным, робким голосом, каким он просил у меня за минуту перед тем копейку, сказал:

— Чего же ты, друг, плачешь? Ведь этим не поможешь, нужно терпеть.

— Ох, как! Тяжело терпеть. [Вот уже третий день хожу, как меня отпустили...] Пытался работишки найти. Нету. [Пытался] Милостыню просить — дело непривычное... Тоже не дают. Вот как выпустили из тюрьмы, поверишь ли, дядюшка, третий день фунта хлеба не съел. Затощал, страсть!

И он опять заморгал глазами и засопел носом, и слезы [готовы были] опять [показаться] выступили ему на [его] глаза[х].

Мне было неловко, но так как мне казалось, что человек этот, выпущенный из тюрьмы, не об одном хлебе так убивается, что есть на душе у него [что-то] что-нибудь поважнее, я попытался разговориться с ним, чтобы, если можно, утешить его .

— Слезами, брат, не поможешь, — сказал я, — а больше себя расстроишь. Вот садись [-ко со мной] со мной здесь, поговорим. Расскажи все толком .

Старик [охотно] подсел ко мне. Сумочку свою положил к себе па колени; и я начал его [исповедовать или допрашивать, как следователь или судья на суде] спрашивать.

— Ты откуда будешь сам-то?

— Я-то? Я сам Курской губернии, уезда Оболенского, Рыбацкой волости, село Бодровка.

— Как же ты сюда-то попал [сюда]?

— [Я] Как попал [сюда? Меня] Выслали сюда.

— [А именно] За что же так?

— Выслали-то? Да за слова, за одно слово.

— Какое же такое слово, милый человек?

Он замялся, как бы боясь мне сказать, за какое слово он страдает. [Бог его знает, за кого on меня принял: за дурного человека или еще за кого-нибудь похуже.] Хотя я [то же] и крестьянин, но одет был по-городски: на мне был пиджак и крепкие сапоги с галошами, передо мной лежали газеты и очки. Все это он пытливо и недоверчиво осмотрел и замолчал, вероятно, подозревая меня в каких-нибудь недобрых замыслах. «Неспроста, мол, расспрашивает меня что, да за что, да откуда». И старик замолчал, вероятно, думая, что лучше доброе молчание, чем слово невпопад.

Я понял, что ему тяжело сказать это слово, за которое он страдает, незнакомому, городскому человеку, который может оказаться волком в овечьей шкуре. И поняв это, я не старался более вызвать его на откровенность, хотя мне и очень хотелось узнать, как мог попасть такой человек, быть выслан, как он, очевидно, был выслан за политическиедела .

Я знал [хорошо] многих политических, с некоторыми из них жил даже на одной квартире. Это большею частью были люди молодые, развитые, самоуверенные краснобаи. [За что? Как же мог попасть в политические такой совершенно непохожий на этих людей жалкий старик?

— Вот что, — сказал я ему, — ты вот поди теперь вон в тот зальчик, посиди там с полчаса. А когда соберутся извозчики, я постараюсь собрать тебе с их помощью, сколько возможно . А теперь закажи себе щей и проси хлеба, сколько съешь.

— А как же, денег-то у меня нет. Ну-ко?

— Ну-ко, проси, ешь, деньги уплотим.

Старик пошел. Я остался опять один, надел очки и стал дочитывать статью. И опять мое чтение прервали: подошел половой.

— Василий Степанович! Вы приказали подать старику щей и хлеба?

— Да.

— Вы заплатите двенадцать копеек?

— Да.

Через полчаса, не более, все столы были заняты извозчиками; они проводили поезд и собрались на [чаепитие]вечернийчай и ужин. Тихий до этого трактир стал шумным от разговоров: кто рассказывал про жандарма, кто про пассажира, кто ругал ухабистую дорогу. [Всевозможные] Рассказы перебивали один другой, вперемежку с бранью и остротами. Я сидел, выжидая времени, чтобы обратиться к товарищам с своим воззванием. Я сам много лет был извозчиком.И я всех знал, и меня все знали. Спустя полчасика разговоры стали смолкать, все занялись едой, чаепитием и бражничаньем за полубутылкой. Я долго не решался начать. Наконец, набрался смелости и обратился [с предложением] к более других надежному в этом деле человеку, которого все звали Алехой, но для такого торжественного случая я назвал его Алексеем Титычем.

Я рассказал ему подробно, в чем дело, и предложил вместе вызвать у товарищей сочувствие к бедному человеку, нашему брату крестьянину, который страдает, как сам говорит, за одно слово и просит помочь ему.

Я вызвал старика из темного зальчика [на сцену]. Со стороны извозчиков не было вопросов: «Чей? Откуда? За что?» Как по команде все один за другим стали вынима[ли]ть кошельки, и помощь в виде медных монет потекла со всех

сторон в руки старику.

— Не взыщи, старичок, нынче как есть ни за что пропадешь, — говорили жертвователи подавая. [Он] Старик был совсем растроган и едва успевал кланяться жертвователям. Дело было сделано: у старика была полная горсть медяков .

Теперь уж я не боялся испугать старика своим любопытством и просил рассказать мне [все], отчего с ним это случилось. Я попросил его посидеть со мной, и когда он присел, я спросил .

— За какое же слово тебя, милый человек, выслали сюда?

Его прежняя робость прошла. Он окинул взглядом жертвователей, как бы приглашая и их послушать, и начал [со вздохом] свой рассказ.

— Тяжело, други. Ох как тяжело [други!]. Верите ли, богу одному известно, он порукой нам, батюшка, что я правду говорю; только за одно слово [пустячное] потерпел. Дело так было. Был у нас в губернии, в Курске, погром, я, чай, слышали?

— Да, как же [помним], — подтвердили некоторые, — и [даже] в газетах [об этом] писали.

-Ну, вот... Да, да, може и писали в газетах, но слушок-то [верно] везде был. Так вот, [что вышло. Был этот погром вроде как травля: начали крестьяне господ разорять, все у них отбирать, увозить, а в некоторых местах поджигать начали. [Вот какой был погром у нас]

— Что ж, и ты, дядя, там, значит, действовал? — спросил Алеха.

— Я-то? То-то и дело, что нет. Меня за слово выслали, за одно слово.Еду я раз из своего города, из Обояни, и едут со мной нашего барина работники-хуторцы Слово за слово. Тары да бары... Разговорились. Они меня знают, а я их знаю. Они и говорят:

«Вот хорошо, Микишка, ваши обоянцы очистили свое поле от нашего барина, теперь очистили бы от этого хутора, сожгли бы и его» . А я только и сказал [им: если]: «наши обоянцы очистили свое поле от вашего барина, [так] а вы сами, коли охота, [и очищайте] поджигайте свой хутор». Тем разговор у нас с ними и кончился. Только это сказали и [поехали домой] попрощались, и поехали они своей дорогой, я своей .

И забыл я и думать про это. Живу дома. Только так через неделю, — дело к вечеру , — полез я на печку. Лежу. И только стал засыпать, забываться, кто-то [сильно] загрохал в раму. «Ох ты, пусто тебя возьми!» — даже дрогнул. Дочь моя старшая вышла отворить. Я приподнял голову. Слухаю. Кто такой дурашливый? Слышу, спрашивает меня. Имя и фамилию свою слышу. Дочь говорит ему: «Дома, на печи лежит». Не пойму, чей голос. Смотрю, в хату лезет стражник. «Где он тут?» Называет [по фамильи] меня. Я так и обмер. Думаю, зачем я ему понадобился? А этого и в голове не держу, что у нас с работниками разговор боялся. «Но, слезай, одевайся скорей, живо марш, в стан к исправнику!» Я пытался спросить, зачем, а он, псяга, несговорчивый оказался, даже притопнул ногой и крикнул: «Не рассуждать, живо!» Я второпях надел вот эту свитку. Даже и вязанки на руки не захватил— Вышел» и пошел. Он сел на коня верхом и меня гоном погнал. Ребятишки мои перепугались. У меня пятеро детей, самая старшая дочь семнадцати лет и мальчик двенадцати остался хозяин, а те все меньше и меньше. Всю деревню они меня проводили, кричали благим матом, плакали.

И старик [как бы перевел дух] задохнулся, грудь его [учащенно] заколыхалась, плечи задергались, а лицо исказилось, и он ладонью закрыл глаза.

— Ох, как трудно, братцы, расставаться, ведь у меня старшая дочь, не спусти бог с порук, а сынишка... что ж, он ведь пискленок, [а соха ведь тоже родим-ка, а он пискленок] а я вот тут как былинка, за глазами у пятерых. Видите: во мне силы-то осталось золотники, а мучиться-то еще сколько! Господи, кажется, целый век прожил бы скорее, нежели протяну эту годину. [Тут кто-то из присутствующих перебил старика:]

«Что ж, тебе суд был? — спросил кто-то. — Какой суд. Никакого суда не было. С нами суд короткий».>

— Да из-за чего же это все вышло?

— А вышло оттого — так люди сказывали: работники барские приехали домой, да и скажи управляющему : «вот, говорят, мы ехали с Микишкой, Микишка нам рассказал, как ихние обоянцы очистили свое поле от барского поместья; теперь, говорит, черед за вами, очищайте свой хутор барский». Управляющий передал барину, а барин наш — подполковник отставной; он написал губернатору бумагу, вот, мол, такой-то крестьянин Микишка подстрекает моих работников на поджог моего хутора, а я этого и в голове не держал.

Ну, а потом куда же они привели тебя? — спросил я.

— Куда? Да перво пригнал меня стражник в стан к исправнику. [Поздненько.] Дело уж поздно было. Посадили они меня в арестный дом, потому вечером меня не допрашивали. Ночь мне, детки, показалась на неделю. Я и глаз не сомкнул. Ну, думаю, исправник долго не будет держать меня; спросит что — и домой. Дома высплюсь. Вот, вижу, рассветает. Утро. Жду, жду и таково-то долго. Все меня не зовут. А душа просто из тела выскочить хочет. Сердце: ек, ек! Ох, думаю, недоброе будет. Слышу, стук в моем каземате. Ну, мол, к Иисусу, Микишка. Замок звякнул; дверь отворилась, привели меня к исправнику. Исправник [исподлобья посмотрел] глянул на меня; покачал головой и говорит: «Однако ты, братец, на старости лет на хорошую попал дорожку. Тебе бы внушать молодым, а ты сам...» Как он, бишь, назвал слово-то это мудреное: «пропро-пади» , что ли, нет не выговорю, запамятовал.

— Пропагандиром стал, — подсказал кто-то.

— Так, это самое Я и сейчас не знаю, к чему это слово клонит. Потом взял бумагу и говорит: «Вот слушай, эта бумага от губернатора приказ», и начал читать. В глазах у меня затуманило; голова кругом пошла, и ничего я не понял, только понял слова, что будто я к поджогу подговаривал . Кончил он читать и говорит:

«Ну, в какой губернии ты желаешь поселиться?» Я мол-ч[ал]у, и не зна[л]ю, что ему сказать. Он опять повтор[ил]яет: «В какую губернию?» Я стою, как статуй. «Ну, я тебе назначаю место в Тулу. Слышишь, что я тебе сказал?» «Слушаю, а теперь васкородье, можно идтить совсем домой?» «Возьмите его и отведите!» Тут стояли два солдата, и меня под конвоем отвели в тюрьму. Сабли наголо, один впереди, другой позади... как лютого зверя. Там я просидел две недели, а потом меня этапом привезли в Тулу. Отродясь не был тут. Поверите ли, детки, три дня ходил с фунтом хлеба. Затощал. Насчет работенки у вас, я вижу, туговато; пытался куда устрять, да нету. Тоже милостыню просить — дело непривычное, никто не подает. Дай бог вам доброго здоровья, детки: навел меня бог на вас. Нахлебался и хлеба досыта наелся, и вот про запас еще собрали. Бог вам невидимо царство небесное пошлет. — И он начал креститься и кланяться на все стороны: — Благодарствуйте!

Что же теперь делать, дед?

Умирать[-то] все равно на своей ли пашне, на чужой ли, — земле и земля... А дети вырастут без тебя, авось мы все [в это время] в кабале; вон, говорят и в газетах пишут, по одним острогам больше тысячи сидят. Кто за правду, а кто и за неправду, кого повесили, кого зарезали, застрелили, вот тебе и свету конец! Живи, дед, пока сама душа не выйдет!

Старик [замолк] повернул голову в ту сторону, откуда проповедовал ему голос, и [как будто в знак согласия] передернул плечами, почесываясь от насекомых, которыми его щедро наградила тюрьма.

— Дед, тебе бы в баню нужно! — заметил кто-то, — да в жаркой печи одежонку бы выжарить, а то острожные квартиранты заедят.

— Да, дитенок, давно не мыл тело. Ну, братья, твори бог волю свою. Спасибо вам .

— Не на чем, не на чем, дедушка. Заходи коли еще когда. Мы тебе еще соберем.

— Спасибо, спасибо, милые мои; мне, може, завтра

счастье выпадет. Меня обещали взять на конку в поденщики». а теперь простите меня, детки; я пойду, не обессудьте.

— Куда же, в ночлежный?

— Нет, я там ночевал. Народ там боже упаси. Пойду почую на вокзале, а завтра, может, бог даст на конку.

Я вышел с ним из трактира, и мы распростились. Я пожал ему руку.

— Спасибо, отец, — сказал он, — я с вами отдохнул. Снял шапку, перекрестился и направился на вокзал», а я домой. Вот, подумал я, человеку приходится влачить свою старческую жизнь вдали от своих детей. [Год велик.] Доживет ли он увидеть своих сирот и что будет со старшей дочерью, о которой он говорил: «Не спусти бог с порук». Все может случиться. Кто заменит ей отца? [Скорее беспризорные натыкаются на таких, что обманут и опозорят.]

Печатается по изданию: Толстой-редактор. Публикация редакторских работ Л.Н. Толстого — М.: Книга. 1956. — С. 310-320.

Дата добавления: 2015-07-08