Тебя ещё не упрекали в инфантилизме?

- Ещё бы! Мой братец всю жизнь «упрекает»! Всё, что я несу, - это очень детская, если можно так выразиться, «философия». Я всё ещё дитя, в какой-то бесценной степени, и я сияю и горжусь тем, что до сих пор среди всей этой вашей замысловатой гамазни я окончательно ещё не потерял детского, наивного, чистого восприятия и до сих пор безоглядно отношусь к жизни, к тому, что со мной происходит, как к игре. Значит, я всё ещё молод. И, стало быть, жив. И рок для меня - своего рода детская, жестокая и опасная игра, как те игры, в которые играл маленький Иван в фильме Тарковского. С какой вдохновенной радостью, с каким остервенением я пинал в детстве мячик во дворе, так же весело, вдохновенно и стервенело я ору в свой микрофон. Только ребёнок способен на истинно великое безумство, только он способен по-настоящему безрассудно и сокрушительно «дать духу»! «Человек» при своём рождении нежен и слаб, а при наступлении смерти - твёрд и крепок. Все существа и растения при своём рождении слабые и нежные, а при гибели - сухие и гнилые. Твёрдое и крепкое - это то, что погибает, а нежное и слабое - то, что начинает жить. Поэтому могущественное войско не побеждает и крепкое дерево гибнет. Я внештатный член «Союза свободных мореплавателей» из книжки Кэндзабуро Оэ.

Вот ты всё время страстно подчёркиваешь всякие «религиозности» и прочие «неземные» аспекты своего сочинительства. Почему же до самого сравнительно недавнего времени в твоих песнях было столь немало политической тематики? То есть вот эти вот нынешние твои «метафизические» концепции возникли лишь недавно или...?

- Я на этот вопрос уже неоднократно отвечал. Попробую ещё раз. «Политика» в моих песнях («Всё идёт по плану» и пр.) - это вовсе не «политика» (как всё это тупейше и буквальнейше понимается тусовщиками, троицкими и прочими почтенными умами), во всяком случае, не совсем «политика» в полном смысле слова. То, что сейчас говорю о бунте как о единственном пути, - это в разной степени осознанности было во мне всегда, насколько я помню, с самого глубокого детства. Для меня все мною используемые тоталитарные «категории» и «реалии» есть образы, символы вечного, «метафизического» тоталитаризма, заложенного в самой сути любой группировки, любого ареала, любого сообщества, а также в самом миропорядке. Вот в этом чарующе-нечестивом смысле я всегда буду против! А кроме этого мною всегда двигало сознательное или подсознательное стремление к тому, чтобы честно «пасть на поле боя», побуждая сочинять, петь и учинять нечто столь дерзкое и непримиримое, обидное, за что должны либо повязать, либо просто запиздить. Однако хозяин хитёр. Я уже говорил, что если он не может по каким-либо причинам сразу же тебя уничтожить, он пытается тебя сожрать, сделать собственной составной частью, попросту опрофанить - через поле, через открытое признание. Поэтому нужно каждый раз изобретать новую дерзость, не лезущую ни в какие терпимые на данный момент рамки. Новый эпатаж. Тогда, в 1984-1988 гг., снарядами были совдеповская тоталитарная символика, панк-рок, мат и нарочито зловонное исполнение (особенно на live-выступлениях, если таковые были). Теперь на смену им пришли новая стратегия, новая тактика, новое оружие, новая форма войны. Но суть противодействия, суть хищного активного сопротивления всё та же, ибо всё равно всегда и везде мы лед под ногами майора, в каком бы козырном обличии он ни являлся и через кого бы он ни действовал. Каждый понимает всё в силу собственного разумения.

В своё время ты заявлял, что «Русское поле экспериментов» и «Хроника пикирующего бомбардировщика» - твой предел. Затем была записана «Инструкция...», а затем последовал и «Прыг-скок». Что теперь?

- Не знаю. Не знаю даже, как тебе ответить. Это глупейше словами выражать. Я вообще замечаю, что подошёл к некоей условной грани, к некоему как бы высшему для меня уровню крутизны, за которыми слова, звуки, образы уже «не работают», вообще всё, что за ним, уже невоплотимо (для меня, во всяком случае) через искусство. Я это понял, когда написал «Русское поле...» Оно для меня вышак. Предел. Красная черта. Дальше у меня нет слов, нет голоса. Я могу лишь выразить равнозначное этому уровню, являя просто новый, иной его ракурс. Это «Хроника...» с «Мясной избушкой» и «Туманом» и «Прыг-скок» и «Песенка про дурачка», и «Про мишутку» (она Янке посвящается), и последняя моя песенка - «Это знает моя свобода». Выше них для меня зашкол, невоплощаемость переживаемого, вообще материальная невоплощаемость меня самого. А вот именно туда-то и надо двигать. Видишь ли, надежда - это наиподлейшая штука. Пока она хоть в малейшей степени присутствует, можно хуй пинать - выбор крайне далече. А вот теперь времени больше нема. «Закрылись кавычки, позабылись привычки». Это конец. Конец всего, что имело смысл до сих пор. Скоро утро. Новая ступень. Новый уровень. Новый «прыг-скок». Осталось лишь всецело собрать всё внимание, все силы, всю сноровку и не пропустить необходимый стремительно приближающийся поворот. Как поступать в данной ситуации, каждый решает сам. «Манагер» вот считает, что напоследок надо непременно поубивать как можно больше людишек. Янка двинулась в обратный путь - к родному человечеству - со всеми вытекающими из этого последствиями. «Чёрный Лукич» попёр в католичество. «Джефф» решил работать в одиночку... А мне, видимо, пора готовиться к прыжку. Мне вообще в последнее время кажется, что вся моя жизнь была этакой изящной разминочкой, подготовкой к тому финальному, решающему, толевому рывку вон, наружу, который мне и предстоит совершить, возможно. В самом скором времени, необходимость которого уже покачивается на пороге, поглядывает на часы, постукивает по циферблату и подмигивает.

А не боишься ли ты, что потешаться будут и над тобой, и над словесами твоими и прочим, тобою рождённым? Ведь сказано же в твоём любимейшем Евангелии от Фомы: «Не давайте того, что свято, собакам, чтобы они не бросили это в навоз».

- А всё это не собакам даётся, а своим. Я, по крайней мере, на это уповаю. А то, что потешаться будут... так пусть себе посмеиваются. В «Том самом Мюнхаузене» Марка Захарова отличнейше было сказано: «Это не всякий может себе позволить - быть смешным». Действительно, не всякий! Позволить себе такую напрасную наивность, растопыренную смелость и беспардонную святость - быть посмешищем. Позволить себе такую наглость - быть слабым, простым, быть попросту хорошим, как Кирилов в «Бесах». И они все, смеющиеся и издевающиеся над нами, на самом деле, я знаю, боятся. Боятся до патологии. На самом деле, они всё понимают. И им не смешно. Им страшно. И до рвоты завидно. Ни один католик не позволит себе быть Христом, а я вот открыто могу заявить, что внутренне я истинно таков, как возносящийся Христос на картине Грюневальда!

Дата добавления: 2015-07-10