V. Научные занятия греков

Если навязывать народу чуждый ему идеал науки, невозможно оценить сделанное им по заслугам; как со многими народами Азии, так бывало и с греками; их осыпали упреками и похвалами, часто одинаково несправедливыми. Так, греки и не подозревали о существовании догматических учений о боге и душе; их изыскания в этой области оставались частными мнениями, и такие мнения были дозволены, если только философ соблюдал религиозные обряды своей страны и никакие политические партии не стояли у него на пути. Что касается этих последних, то человеческий дух в Греции, как и повсюду, должен был завоевать для себя простор, завоевать в борьбе, но он в конце концов и завоевал такой простор для своей деятельности.

Греческая мудрость вышла из древних сказаний о богах, из теогонии; тонким духом этой нации сочинено на эту тему удивительно много. Рождение богов, спор стихий, любовь и ненависть живых существ — все эти поэтические создания были развиты разными школами в самых различных направлениях, так что можно было бы сказать, что греки не отстают и от нас,— когда мы сочиняем космогонию, не прибегая к помощи естественной истории. Нет, в известном отношении они были впереди нас, поскольку ум их был более свободен, и никакая заранее заданная гипотеза не определяла им цели. Ведь даже числа Пифагора и других философов — это смелые попытки сочетать знание о вещах с предельно чистым понятием, доступным человеческой душе, с отчетливо мыслимой величиной; но поскольку и естествознание, и математика были тогда еще в детском возрасте, то попытки эти были преждевременны. Подобно системам многих греческих философов, они вызывают наше уважение; каждая из систем была по-своему глубоко продумана и разработана; в основе многих из них лежат истины и наблюдения, которые мы потеряли с тех пор

373

из виду, что отнюдь не пошло на пользу науке. Так, например, детскому возрасту тогдашней философии вполне было сообразно — и, верно, всегда будет сообразно,— что ни один древний философ не мыслил себе бога как некое расположенное вне пределов мира существо, как некую в высшей степени метафизическую монаду, но что все останавливались на понятии мировой души. Жаль только, что мнения самых дерзновенных философов известны нам по пересказам, искажающим их мысль, а не по их собственным сочинениям в связном изложении; но еще больше приходится пожалеть, что мы не любим переноситься в их время, а предпочитаем приспособлять их к нашему образу мысли. У каждой нации есть свой способ видения всеобщих понятий, способ, заложенный в форме выражения, короче говоря, вообще в традиции, а поскольку философия греков выросла из поэм и аллегорий, то эти поэмы и аллегории и придали их абстрактным представлениям своеобразный, очевидный и для самих греков отпечаток. Еще у Платона аллегории — не просто орнамент; образы его — словно классические изречения седой древности, они развивают, более тонко, мотивы древней поэтической традиции.

Но исследовательский дух греков склонялся по преимуществу к человеческой, к моральной философии, потому что таким путем вели их время и весь уклон жизни. Естественная история, физика, математика еще не были в достаточной степени разработаны, даже и в своих фундаментах, а инструменты наших новейших открытий еще не были изобретены. Поэтому все внимание было приковано к природе человека, к его нравам. Таков был тон, который царил в греческой поэзии, в истории и в государственном строе,— каждый должен был знать своих сограждан, каждый — заниматься время от времени общественными делами, чего никоим образом нельзя было избежать; тогда для чувств, для творческих сил человека оставалось больше простора, и даже мимо праздного философа они не проходили совершенно незамеченными, а той чертой, которая господствовала в то время в греческой душе, стремящейся ввысь, было желание управлять людьми или же деятельно творить, будучи живым звеном целого. Нет тогда ничего удивительного в том, что даже философия абстрактного мыслителя вся сводилась к воспитанию нравов и устроению государства, что доказывает пример Пифагора, Платона и даже Аристотеля. Гражданское призвание их состояло не в том, чтобы наводить порядок в государстве; Пифагор никогда не управлял, как Ликург, Солон и другие, он не был архонтом, и философия его в значительной своей части остается спекулятивной, иногда граничит даже с суеверием. Между тем в школе его выросли люди, оказавшие самое значительное влияние на государства Великой Греции, а если бы судьба даровала долговечность союзу его учеников, то союз этот стал бы самой деятельной и по меньшей мере весьма чистой побудительной причиной к совершенствованию мира^19*. Но и этот шаг человека, высоко поднявшегося над своей эпохой, был преж-

^19* См. «Историю наук в Греции я Риме» Мейнерса²⁷; в части I — историю пифагорейского союза.

374

девременен: сибаритствующим городам Великой Греции, их тиранам не угодны были стражи их нравственности, и пифагорейцев убили²⁸.

Часто повторяют преувеличенные, на мой взгляд, похвалы человеколюбивому Сократу, будто бы он первым из всех свел философию с небес на землю и сдружил ее с нравственной жизнью людей; менее всего эта похвала относится к личности Сократа и тесному жизненному кругу его существования²⁹. Уже задолго до Сократа жили мудрецы, философствовавшие деятельно и нравственно, ибо начиная с Орфея это было как раз отличительной чертой греческой культуры. И Пифагор благодаря свое» школе положил гораздо более основательные начала воспитания человеческих нравов,.чем то было возможно для Сократа со всеми его друзьями. Что Сократ не любил отвлеченных материй, объяснялось его сословным положением, кругом знаний, а прежде всего временем и образом жизни. К этому времени исчерпаны были основанные на воображении и не обращавшиеся к естественнонаучному опыту системы, а греческая мудрость стала болтовней и фокусничеством софистов, так что не требовалось большой решимости, чтобы презирать и отбрасывать то, чего уже нельзя было превзойти. Демон³⁰ Сократа, его природная честность и обыденная жизнь горожанина хранили его от ложного блеска софистики. В то же время жизнь поставила перед Сократом подлинную цель человечности, что почти на всех, с кем он общался, возымело самое лучшее действие; но, конечно, для того чтобы могло проявиться подобное влияние, нужны были обстоятельства тогдашнего времени, места и тот круг людей, в котором жил Сократ. В другом месте этот мудрец-горожанин оставался бы просто просвещенным и добродетельным человеком, и мы не услышали бы и его-имени; ибо он не вписал в книгу времен ни нового учения, ни какого-либо нового открытия, а образцом для целого света стал лишь благодаря своему методу рассуждения и образу жизни, благодаря тому моральному облику, который придал он себе и пытался придать другим, но, главное, благодаря тому, как он умер. Нужно было обладать многим, чтобы стать Сократом, и прежде всего нужно было обладать превосходным умением-жить, терпя лишения, нужен был тонкий вкус морально-прекрасного, вкус, который у Сократа возвысился до степени своеобразного инстинкта,— однако не нужно поднимать этого скромного, благородного человека над той сферой, которую определило для него само Провидение. У него было мало вполне достойных его учеников, именно потому что мудрость была как бы частью его домашней утвари, а его великолепный метод в устах учеников вырождался в пустые насмешки и софизмы, когда ироническому вопрошателю недоставало ума и сердца Сократа. И если взять двух самых благородных его учеников, Ксенофонта и Платона, и беспристрастно сопоставить их между собой, то можно увидеть, что Сократ по отношению к ним сыграл лишь роль повивальной бабки — любимое его выражение⁸\— он помог выйти на свет их своеобразному духовному облику; вот почему и сам он так непохож в двух своих изображениях у этих философов. Самое замечательное у Ксенофонта и Платона идет, очевидно, от их собственного образа мысли, и лучшей благодарностью их любимому учителю

375

было то, что они создали его моральный портрет. Конечно, было бы весьма желательно, чтобы дух Сократа через учеников его проник глубже — в законодательство и государственные устройства Греции; однако история свидетельствует о том, что этого не случилось. Жизнь Сократа пришлась на момент величайшего расцвета афинской культуры, но вместе с тем на время величайшей напряженности в отношениях между греческими государствами; и то и другое могло повлечь за собою лишь несчастья и дурные нравы, и весьма скоро они послужили причиной гибели греческой свободы. И от этой гибели не могла спасти Грецию никакая сократовская мудрость, ибо она была слишком чистой и тонкой, чтобы предрешать судьбу народов. Государственный деятель и военачальник Ксенофонт рисует дурное устройство государств, но он не способен изменить его. Платон сочинил идеальную республику, какой не было нигде³² и которой тем более не могло быть при дворе Дионисия³³. Короче говоря, философия Сократа принесла больше пользы человечеству, чем Греции, но это к вящей ее славе.

Совсем иным был ум Аристотеля, самый острый, твердый и сухой, какой когда-либо водил пером. Правда, философия его — не столько философия обычной жизни, сколько философия школьная,— такова она прежде всего в тех сочинениях, которыми располагаем мы, если пользоваться ими так, как всегда пользовались; но тем больше выиграли благодаря «ему чистый разум и наука, потому что в сфере науки и чистого разума Аристотель — словно монарх времен. Не вина Аристотеля, что схоласты обычно набрасывались на его «Метафизику» и этим ограничивались; и все же «Метафизика» невероятным образом отточила человеческий разум. Она предоставила в распоряжение варварских наций инструменты, с помощью которых темные сны фантазии и предания превратились поначалу в изощренные софизмы, а затем постепенно разрушили и самих себя. Но у Аристотеля есть сочинения получше³⁴ «Метафизики», это «Естественная история» и «Физика», «Этика и «Мораль»", «Политика», «Поэтика» и «Риторика», и они во многом только ждут своего удачного применения. Следует сожалеть, что исторические сочинения Аристотеля погибли, а от «Естественной истории» сохранились только фрагменты. Но тому, кто отрицает способность греков к чистой науке, стоит почитать Аристотеля и Евклида — писателей, которые в своей области никогда не будут превзойдены, ибо заслуга Платона и Аристотеля состоит еще и в том, что они пробудили дух естествознания и математики, такой дух, который, отбрасывая всякое морализаторство, обращается к самому значительному и основному и творит для всех времен. Ученики Платона и Аристотеля развивали и астрономию, и ботанику, и анатомию, и другие дисциплины, и сам Аристотель уже одной своей «Естественной историей» заложил фундамент такого здания, которое будут строить не один еще век. В Греции была заложена и основа научного сознания и основа всего прекрасного, но, к сожалению, судьба даровала нам столь немногие из сочинений самых глубоких и основательных мудрецов Греции! Оставшееся—хорошо, но сач мое лучшее, видимо, погибло.

376

Никто не ждет от меня, что я буду рассматривать по отдельности науки — математику, медицину, естествознание и все изящные искусства, называя длинный ряд имен тех, кто послужил опорой для всех грядущих времен, открывая и умножая знания во всевозможных областях. Общеизвестно, что ни Азия, ни Египет не дали нам подлинной формы знания ни в одной из дисциплин и что такой формой мы всецело обязаны греческому духу, всюду вносящему свой тонкий порядок. А поскольку лишь вполне определенная форма познания позволяет умножать и совершенствовать знания во все грядущие времена, то мы обязаны грекам фундаментом почти всех наших наук. Сколько бы чужих идей ни присвоили они себе, тем лучше для нас; довольно того, что они приводили их в порядок и стремились к ясному познанию. Множество греческих школ было в Греции тем же, что множество республик в их государственном организме, это были энергии, стремящиеся к общей цели и соревнующиеся друг с другом; не будь политической раздробленности Греции, и в науках они не сделали бы столь многого. Ионийскую, италийскую и афинскую школы, несмотря на общий язык, разделяли страны и моря; каждая пускала свои корни, а пересаженная и привитая, приносила тем более прекрасные плоды. Ни одному из ранних мудрецов ни государство, ни ученики не платили денег, мудрец думал сам для себя, он открывал новое из любви к науке или из любви к славе. И учил он не детей, а юношей и мужей, нередко мужей, занятых важнейшими государственными делами. Тогда еще не писали книг в расчете на ярмарки ученой книготорговли, но думали тем дольше и тем углубленнее, тем более, что философ, живший в прекрасном климате Греции, живший умеренно, мог мыслить, не заботясь о пропитании, ибо нуждался лишь в самом малом.

Но мы не можем не воздать должное и монархии. Ни одно из так называемых свободных государств Греции не в силах было оказать Аристотелю нужной для создания его «Естественной истории» помощи, а такую помощь дал ему царственный воспитанник³⁶; тем более не могли бы достигнуть таких больших успехов, как в Александрии, науки, требующие значительного времени и больших расходов,— астрономия, математика и другие,— в Александрии о них позаботились Птолемеи. Им, основанным ими учреждениям обязаны мы появлением Евклида, Эратосфена, Аполлония Пергея, Птолемея и других ученых, заложивших основы знаний, основы, на которых и в наши дни зиждется не только все здание учености, но и в известном смысле и все наше мироздание. Значит, есть, видимо, польза и оттого, что вместе с республиками закончился период греческого ораторского искусства и моральной философии: они принесли свои плоды, но духу человечества важно было получить от греческих душ и ростки иных знаний. Поэтому нам нетрудно простить египетской Александрии ее поэтов^20*; плохие поэты возмещены умными людьми, умеющими наблюдать и считать. Поэтом становится каждый сам

^20* Неупе de Genio saeculi Ptolemaeorum in opusc. acad. P. I, p. 76 seq.

377

по себе, а научиться в совершенстве наблюдать можно лишь путем усердных трудов и упражнений.

Греческая философия далее всего продвинулась в изучении трех дисциплин — языка, искусства и истории, для которых едва ли найдется еще такая кузница, какой была Греция. Греческий язык благодаря поэтам, ораторам и философам стал по своему складу столь многогранным, богатым и красивым, что это орудие мысли продолжало привлекать к себе внимание и тогда, когда его нельзя уже было применить к прежним блестящим предметам общественной жизни. Отсюда искусство грамматиков, которые нередко были настоящими философами. Правда, большую часть таких писателей похитило у нас время, и мы как-нибудь примиримся с их утратой, обладая более важными вещами, однако труды греческих грамматиков отнюдь не пропали даром, потому что благодаря изучению греческого языка началось изучение языка римского, а от этой искры пошла и вся философия языков мира. И в Переднюю Азию эта языковедческая наука пришла только из Греции, потому что сформулировать правила еврейского, арабского и других языков сумели только благодаря греческому. И о философии искусств подумали тоже только в Греции, потому что, следуя прекрасному природному влечению и усвоенной привычке вкуса, сами поэты и художники осуществляли на практике некую философию красоты, и аналитики искусства позднее просто позаимствовали у них их художественные правила. В результате невиданной конкуренции в сочинении эпопей, театральных пьес и речей не могла не сложиться со временем и критика, причем такая, что нашей критике далеко до нее. От критических сочинений, помимо Аристотеля, сохранились, правда, только некоторые отрывки, относящиеся к позднему времени, однако и они свидетельствуют об утонченной проницательности греческих критиков. И наконец, Греция — родной дом философии человеческой истории, потому что только у греков и есть история в собственном смысле слова. У людей восточных есть генеалогия и сказки, у людей северных — сказания, у других — песни; а грек из сказаний, песен, сказок и генеалогий сложил со временем проникнутое здоровым духом тело повествования, каждый член которого живет полнокровной жизнью. И здесь истории предшествовала древняя поэзия, ведь и сказку трудно рассказать приятнее и легче, чем эта поэзия рассказывала эпос; распределение материала между рапсодиями послужило образцом для подобных же разделений исторического повествования, а длинный стих гекзаметра сформировал благозвучие греческой прозы. Так, Геродот стал преемником Гомера, а позднейшие историографы республик взяли их краски, прибавили к ним свой республиканский ораторский дух и все это перенесли в свой рассказ. Поскольку в лице Фукидида и Ксенофонта история греков вышла из пределов Афин, а писатели эти были государственными деятелями и полководцами, то их историческое повествование не могло не стать прагматической историографией, хотя они отнюдь не старались придать ему подобный вид. Такую форму придали ему дух речей, произносимых перед народом, переплетение интересов греческих государств, живой облик вещей, живые пружины действия; можно смело

378

утверждать, что без греческих республик на свете не было бы прагматической историографии. Чем больше развивалось искусство государственного управления, военное искусство, тем искуснее становился и прагматический дух истории, и, наконец, Полибий превратил историографию, если можно так сказать, в науку ведения войны и управления государством. Образцы подобного рода давали обильный материал для позднейших комментаторов, и, конечно, Дионисии³⁷ могли упражняться в основах исторического искусства получше какого-нибудь китайца, иудея и даже римлянина.

А коль скоро так богаты и счастливы были греки всякого рода упражнениями духа, созданиями поэтическими, ораторскими, философскими, научными, историческими, что- же ты, о Судьба времен, отказала нам в столь многом из этих богатств? Где «Амазония» Гомера³⁸, где его «Фиваида» и «Иресиона», где его ямбы, где «Маргит»? Где множество потерянных стихотворений Архилоха, Симонида, Алкея, Пиндара, где восемьдесят три трагедии Эсхила, сто восемнадцать Софокла и бессчетное число других сочинений трагиков, комиков, лириков, величайших мудрецов, самых нужных историков, самых замечательных математиков, физиков и т. д.? За одно сочинение Демокрита, Аристотеля, Феофраста, Полибия, Евклида, за одну трагедию Эсхила, Софокла и столь многих других авторов, за одну комедию Аристофана, Филемона, Менандра, за одну оду Алкея или Сапфо, за утраченные естественнонаучные и исторические книги Аристотеля, за Полибия в 35 книгах— кто не отдаст, и не отдаст с величайшей готовностью, целую гору новейших сочинений, и свои собственные прежде всего, чтобы целый год можно было топить ими александрийские бани"? Но у судьбы с ее железной пятой — иной путь, и она не считается с бессмертием отдельных научных трудов или художественных творений. Могучие афинские Пропилеи, храмы богов, роскошные дворцы, стены, колоссы, статуи, троны, акведуки, улицы, алтари — все, создававшееся древним миром для вечности, все пало жертвою яростных разрушителей,— так разве могли быть пощажены какие-то слабые листочки, свидетельства человеческих раздумий и трудов? Скорее еще приходится удивляться тому, что еще есть у нас, и, быть может, всего еще слишком много, так что мы далеко не всем воспользовались должным образом. Теперь же, чтобы разъяснить в целом рассмотренное по отдельности, поразмыслим над всей греческой историей; философия истории шаг за шагом, неотступно следует за ней, наставляя и поучая нас.

Дата добавления: 2015-07-10