IV. Финикия и Карфаген

Совсем иные заслуги — у финикийцев. Ими изобретено стекло — один из самых замечательных инструментов в руках людей, и история рассказывает нам, как это изобретение, совершенно случайно, было сделано на реке Бел. Финикийцы жили на берегу моря и с незапамятных времен плавали по морям, и уже флот царицы Семирамиды строили финикийцы. От лодок они постепенно перешли к строительству больших, длинных судов; по звездам, главное, ориентируясь по созвездию Большой Медведицы, они научились плавать под парусами и, отражая нападения пиратов, научились воевать на море. Они плавали по всему Средиземному морю, заплывали за Гибралтар, доплывали до Британии, а из Красного моря не раз плавали и вокруг Африки. И это не были походы завоевателей — это были путешествия купцов и колонистов. Их корабли, их язык, их тонкий товар — все связывало страны, разделенные морями, и они были находчивы и при-

334

думывали все, что шло на пользу таким сношениям между странами. Они умели считать, научились ковать, вырабатывали тонкую сидонскую ткань, из Британии везли олово и свинец, из Испании — серебро, из Пруссии — янтарь, из Африки — золото; все это он обменивали на азиатские товары. Итак, все Средиземноморье принадлежало им, побережья были усеяны их поселениями, а Тартесс в Испании²⁸ был знаменитым перевалочным пунктом в торговле между тремя странами света. Много или мало знаний передали финикийцы европейцам, одни дарованные ими буквы, которым научились у них греки, уже стоили всех остальных подарков.

Как же обрел этот народ свое столь полезное и прилежное ремесло? Быть может, это счастливое племя людей самой природой было наделено всеми душевными и телесными силами? Ничего подобного. Судя по всем рассказам о финикийцах, это был поначалу всеми презираемый, отовсюду гонимый народ, живший, наверное, в пещерах,— что-то вроде троглодитов или цыган здешней местности. Первоначально мы встречаем их на берегах Красного моря, в этих пустынных местах они, видимо, питаются самой дурной пищей; ведь и переселившись к Средиземному морю, они еще долго сохраняли и свои бесчеловечные нравы, и ужасную религию, и даже жилища свои устраивали они в скалах Ханаана. Описание древних обитателей Ханаана всем известно, а что оно не преувеличено, о том говорит не только описание аравийских троглодитов у Иова^11*, но и остатки варварского культа, идолопоклонства, которое долгое время сохранялось еще и в Карфагене. Да и нравы финкиян-мореплавателей никто не похвалит; они были разбойники, вороватые, сластолюбивые, неверные, так что «пуническая верность» вошла даже в поговорку, стала позорным клеймом.

Нужда и обстоятельства — такие пружины, которые способны сделать с человеком совершенно все. В пустынях на побережье Красного моря, где финикийцы питались рыбой, голод познакомил их с водной стихией; придя к берегам Средиземного моря, они осмеливались заплывать уже и подальше в открытое море. Кто научил плавать голландцев, кто воспитал мореплавателей? Нужда, географическое положение, случай^12*. Все семитские народности, полагая, что вся эта область Азии отдана им одним, люто ненавидели и презирали финикийцев. Народностям хамитским, чужакам и пришельцам, не оставалось ничего, кроме скудных берегов и самого моря. А если выяснилось, что Средиземное море так богато островами и гаванями, что незаметно, от страны к стране, от берега к берегу, финикийцы могли постепенно доплыть и до Геркулесовых столпов и заплыть за них, если среди некультурных народов Европы они могли, торгуя, собрать столь богатую жатву,— так это было просто реальным положением дел, счастливой ситуацией, словно созданной для них самой природой. Когда, в изначальной древности, между Пиренеями и Альпами, Апеннинами и Ат-

^11* Кн. Иова, 30, 3—8²⁹.

^12* Эйххорн то же самое доказал и о герреях («История торговли с Ост-Индией», с. 15, 16). Вообще бедность и напасти — вот причина, почему начали торговать большинство купеческих народов, в том числе венецианцы и малайцы.

335

ласом мощно изогнулась чаша Средиземного моря и поднялись вверх мысы и острова, чтобы служить пристанищем кораблей и народов, тогда уже предначертаны были вечной судьбой пути европейской культуры. Ибо если бы три части света были непосредственно соединены, то Европа никогда не достигла бы своего уровня культурного развития, осталась бы на положении Татарии или внутренней Африки, или же Европа развивалась бы медленнее и совсем иными путями. И только Средиземноморье подарило нашей Земле Финикию и Грецию, Этрурию и Рим, Испанию и Карфаген, а благодаря четырем первым возникла и вся европейская культура.

Столь же удачным было положение Финикии и на суше. Вся прекрасная Азия лежала у нее за спиной, с ее товарами и ремеслами, со своей давно уже развитой торговлей. Итак, финикияне не просто воспользовались чужим прилежанием, но воспользовались и долгими усилиями природы, щедро одарившей эту сторону света, и великими трудами истории. Буквы, привезенные ими в Европу, были названы тут финикийскими, хотя, возможно, придумали их не сами финикийцы. И прежде жителей Сидона ткачеством уже занимались, по-видимому, египтяне, вавилоняне, индусы, поскольку и в Старом и в Новом Свете есть такой обычай — называть товар не по тому месту, где его изготовляют, а по тому, где его продают. Какой была архитектура Финикии, о том можно судить по храму Соломонову, который, верно, нельзя сравнить ни с одним египетским, потому что какие-то жалкие две статуи³⁰ считались в нем невесть каким чудом. Единственный памятник строительного искусства финикиян, который дошел до нас,— это как раз те самые огромные пещеры, вырытые ими в скалах Финикии и Ханаана, вполне характерные для вкуса этих троглодитов и свидетельствующие об их происхождении. Этот народ египетской породы, должно быть, радовался тому, что и в этой новой стороне нашлись горы, в которых можно устроить и жилища и могилы, и склады и храмы. Пещеры стоят до сих пор, но убранство их исчезло. Нет больше ни архивов, ни книгохранилищ, устроенных финикиянами в культурную эпоху их развития; погибли и греческие сочинения, с описанием их истории.

Если же сравнить эти трудолюбивые, цветущие торговые города с захватническими государствами Тигра, Евфрата и Кавказа, то никто не затруднится с выбором, кому отдать преимущество в истории человечества. Завоеватель захватывает земли сам для себя; народ купцов служит себе и другим. Благодаря ему товары, знания, труд становятся общим достоянием целой части земного шара, и от этого невольно выигрывает дух гуманности. И ни один завоеватель не нарушает так поступательного движения истории, как тот, что разрушает цветущие торговые города, ибо гибель их влечет за собой упадок ремесла и прилежания в целых странах и областях земли, если только место разрушенного города не занимает другой, расположенный по соседству. Финикийское побережье расположено столь благоприятно, что сама природа сделала его совершенно необходимым для торговли, какую вела Азия. Когда Навуходоносор осаждал Сидон, поднял голову Тир, а когда Александр разрушил Тир, расцве-

336

ла Александрия, но никогда не бывало так, чтобы торговля совсем ушла из этих мест. И Карфаген тоже воспользовался тем, что древний богатый Тир был разрушен, хотя теперь уже расцвет Карфагена не имел столь выгодных последствий для Европы, как былые торговые сношения финикийцев,— потому что время уже прошло. Вообще говоря, внутренний строй Финикии можно рассматривать как один из первых шагов от азиатской монархии в сторону своего рода республики, то есть именно к тому самому, в чем испытывает такую потребность торговля. Деспотическая власть царей была ослаблена в финикийском государстве, а стремления к завоеванию чужих земель не чувствовалось здесь никогда. В Тире некоторое время уже правили суффеты, и эта форма правления приобрела более прочные очертания в Карфагене; итак, получается, что оба эти государства были первыми во всей всемирной истории примерами торговых республик, а их заморские поселения — первым примером такого покорения народов, от которого была польза, в отличие от завоеваний Навуходоносора или Камбиза. Огромный шаг в развитии человеческой культуры! Испокон веков торговля способствовала процветанию ремесел; море полагало пределы завоеваниям и укрощало дух завоевателей, из разбойников и поработителей мало-помалу выходили кроткие миротворцы. И сношения между людьми, впервые основанные на более справедливой основе, устанавливались тогда, когда народы взаимно удовлетворяли свои жизненные потребности, да и власть чужестранцев на далеких побережьях была, конечно, весьма слабой. Какой стыд эти финикийцы для безумных европейцев! Ведь европейцы—сколько веков спустя!—открыли обе Индии, будучи снаряжены всеми орудиями своего искусства. И что же делают европейцы? Они обращают народы в рабство, проповедуют крест, режут и убивают, а финикийцы и не завоевывали вовсе! Они строили, они основывали поселения, пробуждали в народах трудолюбие, а после того, как финикийцы не раз надували их, местные народы узнавали истинную ценность своих сокровищ и учились пользоваться ими. И будет ли так, что целая часть света поблагодарит когда-нибудь Европу, изобилующую всеми искусствами, за то, за что благодарна Европа гораздо менее развитой Финикии?

* * *

Карфаген и отдаленно не оказал того же благотворного влияния на европейские народы, что Финикия, и причиной были, очевидно, наступившие новые времена, иное географическое положение и изменившиеся обстоятельства. Будучи колонией Тира, Карфаген сам не без труда пустил корни в более далекой Африке, а поскольку первоначально пришлось завоевать для себя более обширное жизненное пространство на побережье моря, то постепенно тут привился вкус к завоеваниям. Благодаря этому облик Карфагена был, правда, более блестящим, чем у того государства, от которого он отделился: в Карфагене было больше роскоши и утонченности, но только от этого не легче было ни роду человеческому, ни самой республике. Вот в чем суть дела: Карфаген был городом, а не на-

337

родом; поэтому и не было, собственно, той страны, которой он мог бы привить народную культуру и любовь к отечеству. Вся область, завоеванная Карфагеном в Африке, насчитывала к началу Третьей Пунической войны триста городов (так пишет Страбон), и жили здесь подданные, которыми завоеватель их управлял, как господин слугами,— это не были настоящие союзники государства-гегемона. К тому же малокультурные африканцы и не собирались вступать в союз с Карфагеном, и даже во время войн Рима с Карфагеном они показали себя строптивыми рабами или корыстными наемниками. Поэтому в глубины Африки из Карфагена не проникла никакая по-настоящему человеческая культура, поскольку государству и не было никакого дела до этой культуры африканцев, и всего несколько семейств, запершись в стенах Карфагена, властвовали над всею территорией, заботясь не о распространении духа гуманности, а о накоплении богатств. Грубое суеверие, что царило в Карфагене вплоть до самых последних его времен, жестокие казни, которым подвергались тут неудачливые полководцы, даже если они были неповинны в поражениях, все поведение этого народа в чужих странах показывают, насколько суровым и алчным было это аристократическое государство, которому нужна была только нажива и рабы-африканцы.

Географическое положение и внутренний строй Карфагена превосходно объясняют нам всю эту жестокость. Вместо торговых поселений финикиян, казавшихся карфагенянам владением непрочным, они возводили крепости, и, находясь в более сложном и опасном географическом положении, они тщились закрепить за собой господство над всем побережьем, так, как будто Африка нигде и не кончалась, А поскольку завоевания они совершали руками покоренных ими варваров и наемных солдат, а при этом обычно сталкивались с такими народами, которые не желали, чтобы с ними обходились как с варварами, то от подобного конфликта проистекало одно кровопролитие и ожесточенная вражда. Карфагеняне часто и в первое время весьма несправедливо угрожали прекрасной Сицилии и прежде всего Сиракузам, причем и напали они на Сиракузы только потому, что заключили союз с Ксерксом³¹. Против греческого народа они выступили как приспешники варваров и показали себя вполне достойными такой роли. Карфагеняне разорили Селин, Гимеру, Агригент, разрушили Сагунт в Испании, немало богатых провинций Италии, а в прекрасной Сицилии было пролито море крови, столько не стоила и вся властолюбивая торговля карфагенян. Как ни восхваляет Аристотель политическое устройство Карфагена³², для истории человечества эта республика не дала ничего ленного, поскольку все время, пока существовала она, несколько богатых купцов-варваров, всего несколько семейств, вели с помощью наемников борьбу за монопольное обладание всеми выгодами, которые приносила торговля, за власть над всеми странами, которые могли принести им новую выгоду. Подобная система не располагает к себе; поэтому, какими бы несправедливыми ни были войны Рима с Карфагеном, с какой бы почтительностью ни обязаны мы были отнестись к именам Газдрубала, Гамилькара, Ганнибала, вряд ли кому-нибудь захочется стать карфагенянином,— достаточно

338

задуматься над тем, каково было внутреннее состояние этой купеческой республики, которой служили названные герои. Да и наградой им нередко были неприятности и самая черная неблагодарность; ведь даже Ганнибала отечество его было готово предать в руки римлян за несколько фунтов золота, и он просто спасся бегством от такой карфагенской расплаты. Я весьма далек от того, чтобы отнимать все заслуги у благородных граждан Карфагена, ибо и это государство, построенное на самой низменной основе, на основе алчности и жажды наживы, тоже взрастило людей великих и питало множество искусств и ремесел. Если говорить о воинах, то бессмертен среди них род Барка³³,— пламя честолюбия этого рода разгоралось тем ярче, чем больше ярились ревнивые Ганноны, тщетно пытавшиеся загасить этот огонь. Но и в героизме карфагенян ощутима некая скованность, жесткость, так что Гелон, Тимолеон, Сципион — что свободные люди по сравнению с рабами. Какое варварство — уже самый героизм братьев, приказавших закопать себя в землю живыми в доказательство того, что граница государства проведена несправедливо! И в более тяжелых случаях, когда опасность подступала к самим стенам Карфагена, доблесть проявляется лишь в форме чудовищного ожесточения. Однако очевидно и то, что Ганнибал с его утонченным военным искусством стал учителем своих заклятых врагов — римлян,— от него научились они тому, как надо завоевывать мир. Равным образом процветали в Карфагене и все искусства и ремесла, так или иначе служившие торговле, кораблестроению, морским сражениям, выгоде и наживе, хотя в морских битвах римляне быстро превзошли Карфаген. Земледелие в плодородной Африке более всего служило целям торговли, и потому карфагеняне немало рассуждали о столь богатом источнике своих доходов. Но, к несчастью, по вине римлян-варваров погибли и все книги карфагенян, и само их государство; нам эта нация известна лишь из рассказов ее недругов и по тем немногочисленным руинам, которые едва способны показать нам точное географическое положение некогда знаменитой царицы морей. Главный эпизод всемирной истории, в котором играл роль Карфаген,— это, к сожалению, отношения его с Римом; волчица, которой суждено было покорить себе весь мир, сначала должна была поупражняться в борьбе с африканским шакалом, растерзав его в клочья.

V. Египет

Мы приближаемся теперь к стране, которая стоит перед нами неразрешенной загадкой первобытного мира — и по своей древности, и по своим ремеслам, и по своему политическому строю; над загадкой этой ломало себе голову немало исследователей, упражняясь в умении разгадывать тайны. Страна эта — Египет. Самые достоверные сведения о Египте — это сохранившиеся с древних времен памятники: колоссальные пирамиды, обе-

339

лиски, катакомбы, остатки каналов, развалины городов, колонн, храмов, этих чудес древнего мира, до сих пор поражающих воображение путешественников своими иероглифическими надписями. Какая тьма народу, какая искусность, какой строй и прежде всего какой странный образ мысли нужен был для того, чтобы вырубить в скалах камни, чтобы водрузить их друг на друга, нагромоздив из них целые горы, чтобы не только изображать и высекать на камнях животных, но чтобы хоронить их как некую святыню, чтобы превратить каменистую пустыню в жилище мертвых и так, тысячью различных способов, увековечить в камне жреческий дух Египта! Все эти реликвии стоят — или лежат — перед нами, словно сфинкс,— великая проблема, требующая своего разрешения.

Сама собою объясняется та часть этих творений, которая служит для определенной полезной цели или которая вообще неизбежна в этой местности: таковы удивительные каналы, плотины, катакомбы. Каналы служили для того, чтобы отводить нильскую воду в более отдаленные районы Египта, теперь каналы эти пришли в негодность, и районы эти стали мертвой пустыней. Плотины нужны были, чтобы можно было основать города на плодородной долине, затопляемой Нилом и, словно сердце всей страны, питающей всю территорию Египта. А что касается могильных склепов, то нельзя отрицать, что, помимо всяких связывавшихся с ними религиозных представлений, они весьма способствовали оздоровлению воздуха и препятствовали распространению болезней, этого бича сырых и жарких областей земли. Но для чего же эти чудовищные пещеры? Откуда взялись эти лабиринты, обелиски, пирамиды? Какой цели они служат? Что за чудной вкус увековечил этих сфинксов и колоссов, затратив на них столько труда? Что же—вышли египтяне из ила своей родной реки и потому стали не похожей ни на кого нацией или, если они пришли откуда-то еще, какие причины, какие влечения так отличили их от всех живущих вокруг народов?

Что египтяне не были туземным народом, показывает, как мне кажется, уже естественная история этой страны; ибо не только древняя традиция, но и всякая разумная геогония ясно скажет нам, что сначала был заселен Верхний Египет, а что низменность стала обитаемой, собственно, лишь в результате усердного труда людей, отвоевавших ее у нильского ила. Поэтому древнейший Египет располагается на Фиванской возвышенности, тут была и старая столица царей; если бы освоение земли началось с Суэца, невозможно было бы объяснить, для чего древние цари выбрали своим местопребыванием Фиванскую пустыню. А если мы последуем за тем, что ясно и лежит перед нами, тогда мы представим себе, в каком действительном порядке заселялся Египет, и сразу же узнаем причину, почему обитатели этой страны должны были стать таким странным, ни на кого не похожим народом. Все дело в том, что они не были изящными черкесами, а были народом Южной Азии, народом, который пришел на Запад с Востока, от Красного моря или еще откуда-то дальше; из Эфиопии этот народ постепенно и распространился по всему Египту. Поскольку ежегодные наводнения и нильские трясины служили естественными рубе-

340

жами страны, удивительно ли, что народ этот осел сначала на скалах, заселив их вполне по-троглодитски, но со временем, постепенно, занял бла--годаря своему трудолюбию и весь Египет,— возделывая землю, возделал и самого себя, превратившись в культурный народ? Сообщение Диодора³⁴ о южном происхождении египтян (хотя он связывает его со своими эфиопскими мифами) не просто очень вероятно, — это единственный ключ к объяснению характера египетского народа, к объяснению поразительных совпадений некоторых его черт с отдаленными народами Восточной Азии.

Поскольку сейчас мне пришлось бы излагать эту гипотезу лишь очень неполно, прибережем ее для другого случая, а пока воспользуемся некоторыми очевидными последствиями, определившими образ народа в истории человечества. Египтяне были тихим, прилежным, добродушным народом, и это доказывается всем их жизненным укладом, искусством и религией. Ни у одной статуи, ни у одного египетского храма нет легкости греческого искусства, нет радостного, светлого облика; о подобных целях искусства у них не было представления, и не было у них стремления к подобным целям. Судя по мумиям, телосложение египтян не было изящным, а каким видели они человека, таким и изображали. Замкнувшись в своей стране, замкнувшись на манер своей религии, своего государственного строя и уклада, египтяне не любили ничего чужого, а поскольку, воспроизводя природу, они следили, как того требовала их натура, лишь за верностью и точностью подобия, поскольку все искусство их было ремеслом, именно религиозным ремеслом, сосредоточенным в руках наследственного цеха, опирающимся в основном на религиозные понятия, то не могло возникнуть у них даже и мысли о возможности отклониться от природы, бросив взгляд в страну прекрасных идеалов, которая, собственно говоря, и остается призрачной, пока нет живых прообразов^13*. Зато египтян куда больше заботила прочность, долговечность и колоссальность их творений или совершенство упорного и точного ремесленного искусства. Храмы их, построенные в скалистой местности, выросли из их представлений о чудовищных пещерах, в своих постройках они не могли не любить колоссальность и величие. Статуи возникли из мумий, и у них руки и ноги тоже, как у мумий, плотно прижаты,— такое положение, которое само по себе уже обещает долговечность скульптуры. Колонны нужны были для поддерживания сводов пещер, для разделения склепов; но поскольку египетская архитектура исходила из пещерного свода, а строить своды подобно нашим египтяне не умели, то без колонн, нередко без колоссальных статуй вообще никак нельзя было обойтись. Окружавшая египтян пустыня, витавшее вокруг них царство мертвых — следствие их религиозных представлений, все это превращало их изображения в мумии, и определяющей чертой их было не действие, а вечный покой, чего и добивалось искусство.

Тем менее, как мне кажется, следует удивляться египетским пирамидам и обелискам. Во всех частях света, даже и на Таити, над могилами

^13* Об этом — в другом месте.

341

строят пирамиды, не столько в знак бессмертия души, сколько в знак долгой посмертной памяти. Очевидно, пирамиды произошли от тех бесформенных куч камней, которые в первоначальные времена набрасывали, чтобы запечатлеть в памяти какое-либо событие; куча камней сама складывается в пирамиду, если нужно сложить ее попрочнее. Но не было более естественного повода для возведения памятника, чем погребение всеми почитаемого человека, а когда искусство стало играть свою роль в этом ритуале, то груда камней, поначалу просто оберегавшая тело покойника от диких зверей, преобразилась в пирамиду или колонну, построенную с большим или меньшим искусством. Причина, почему египтяне превосходили другие народы в такого рода строениях, была той же самой, что обусловила долговечность и прочность их храмов и катакомб. Дело в том, что у египтян было много камней; весь Египет по сути дела — это сплошная скала; было в Египте и много свободных рук, чтобы строить пирамиды, ибо в этой плодородной и густо заселенной стране сама река удобряет землю и возделывание почвы требует лишь небольших затрат труда. Кроме того, древние египтяне.жили умеренно: легко было содержать тысячи людей, рабов, возводивших пирамиды, в течение целых столетий,— лишь от воли фараона зависело, будут ли сооружены эти бессмысленные строения, эти нагромождения камня. Жизнь людей ценили в те века не так, как теперь, и исчисляли их целыми сословиями и областями. И бесполезный труд бессчетных индивидов в те времена, не колеблясь, приносили в жертву затее властелина, который думал обрести бессмертие, возводя громаду камней, и, следуя лживой религии, собирался удержать отходящую душу в забальзамированном теле, а со временем и это бесполезное искусство, подобно множеству других, сделалось предметом соревнования. Один фараон подражал другому, пытаясь превзойти его, а добродушный народ влачил дни своей жизни, строя и строя подобные монументы. Так, по всей вероятности, и возникли пирамиды и обелиски Египта; строили их только в самые древние времена; позднее ни одна нация, научившаяся полезным искусствам, уже не строила пирамид. Итак, пирамиды — отнюдь не признаки счастья и подлинного просвещения Древнего Египта, в них недвусмысленный памятник суеверию и безумию — как бедняков, строивших пирамиды, так и их тщеславных повелителей. Тщетно искать тайн в глубинах пирамид, тщетно искать сокровенной в обелисках мудрости; если даже и расшифровать начертанные на них иероглифы, что сможем прочитать мы в них, наверное, летопись давно уже забытых и неинтересных событий или похвалу их основателям? И при всем том что груды эти в сравнении с одной-единственной горой, возведенной Природой?

И вообще по иероглифам нельзя судить о мудрости египтян, тем более что доказывают они как раз противоположное³⁵. Иероглифы — это первая неуклюжая попытка ребенка, ребяческого рассудка найти знаки для выражения мысли; у самых неразвитых дикарей Америки было сколько угодно иероглифов; разве не сумели мексиканцы передать с помощью своих иероглифов и самую неслыханную для них новость — прибытие в их

342

страну испанцев? А египтяне долго придерживались такого несовершенного способа письма и в течение целых столетий рисовали их на стенах и камнях, затрачивая невероятные усилия,— какая же бедность представлений, какая неподвижность рассудка! Сколь же тесен был круг знаний нации, ее обширной ученой касты, что в течение тысячелетий довольствовалась своими птичками и черточками! Ибо второй Гермес³⁸, изобретатель букв, явился к ним очень поздно, и он не был египтянин. В надписях на египетских мумиях встречаются буквы — это не что иное, как чужое-финикийское письмо, вперемежку с иероглифическим, так что египтяне» по-видимому, научились буквам от торговцев-финикиян. Даже китайцы пошли дальше египтян и на основе очень похожих иероглифов создали такие знаки, которые стали выражать понятия, до чего египтяне, кажется,, так и не додумались. Так стоит ли удивляться тому, что такой обойденный письменностью, но при этом совсем не неумелый народ выдвинулся в механических искусствах? Путь к научной литературе был для него закрыт, потому что этому препятствовали иероглифы, все внимание и было перенесено на конкретные, чувственные предметы. Плодородная долина Нила облегчила возделывание почвы, а периодические разливы, от которых зависело все благосостояние, научили счету и измерениям. Ведь не могли же год и времена года оставаться неизвестными народу, вся жизнь и все благополучие которого всецело зависели от одной-единственной перемены, которая повторялась ежегодно и служила им вечным календарем.

Если восторгаются естественной историей и астрономией этого древнего народа, то и такие науки были непосредственным порождением этой области Земли, этих широт. Со всех сторон окруженный горами, морями, пустынями, египтянин, живший в узкой плодородной долине, где все зависело от одного явления природы, от разлива Нила, где все брало от него свое начало, где и времена года, и урожай, и болезни, и ветра, и насекомые, и птицы, где все, все подчинялось только одному разливу,— живя в такой местности, египтянин и вся многочисленная каста праздных жрецов не могли ведь не накопить в конце концов некоего свода естественнонаучных и астрономических знаний? Во всех частях света есть примеры, показывающие, что народы, живущие замкнуто, если у них есть интерес к чувственной реальности, обладают наиболее богатым и наиболее живым знанием своей страны, хотя и не изучают ее по книгам. Но то, что могли прибавить к подобному знанию египетские иероглифы, скорее, вредило, а не способствовало развитию наук. Самое живое наблюдение иероглифы обращали в темный и, хуже того, в безжизненный образ, который не только не двигал вперед человеческий рассудок, но даже и тормозил его. Очень много рассуждают теперь о том, содержат ли иероглифы некие тайны жрецов, но мне кажется, что всякий иероглиф по самой своей природе содержит тайну, а целый ряд хранимых замкнутой кастой жрецов иероглифических изображений невольно становится тайной для толпы, если даже рисовать такие иероглифы на каждом шагу. Ведь толпу все равно нельзя посвятить в тайну, потому что не в этом призвание толпы, а сам по себе простой человек не может определить значения иероглифов.

343

Вот почему в этой стране никак не могло распространиться просвещение, как и в любой стране и касте, где занимаются так называемой мудростью иероглифов, кто бы ни учил их, жрецы или непосвященные. Не всякому откроют они свои символы, а чего нельзя выучить просто так, как таковое, то и остается тайной по самой своей природе. Итак, в новое время иероглифическая мудрость есть не что иное, как своевольно расставленные на пути Просвещения препоны, тем более что даже и в древние времена иероглифическое письмо было лишь весьма несовершенным видом письменности. Несправедливо требовать, чтобы люди учились понимать как таковую вещь, которую можно толковать на тысячу ладов, убийственен труд, затрачиваемый на изучение произвольных знаков, как если бы они были чем-то вечным и необходимым. Вот почему Египет оставался в своих знаниях вечным ребенком, ребяческими были попытки его как-то обозначить их, а для нас такие ребяческие представления навсегда канули в прошлое.

Значит и религию и государственную мудрость египтян нам едва ли следует представлять иначе, нежели как ту самую ступень, которую отмечали мы у многих народов древнего мира, на которой и до сих пор стоят народы Восточной Азии. А если бы удалось с достаточной вероятностью показать, что многие знания египтян не могли быть приобретены в их стране и что египтяне просто механически воспользовались ими, словно заранее данными формулами и предпосылками, приспособляя их к своей стране, то детский возраст всех их наук еще больше бросался бы в глаза. Вот, вероятно, в чем причина для длинных перечней царствований и мировых эпох, вот откуда происходят рассказы об Озирисе, Изиде, Горе, Тифоне и т. д.; вот откуда все многообразие их священных сказаний. Основные религиозные представления египтян совпадают с представлениями народов азиатской возвышенности, но только в Египте, в соответствии с естественными условиями страны и характером народа, на них надели личину иероглифов. Главные черты политического строя Египта не чужды и другим народам, стоящим на той же ступени культуры, но только в данном случае их очень разработал и повернул по-своему народ, замкнуто живущий в прекрасной долине Нила^14*. Едва ли удостоился бы Египет своей славы необычайной мудрости, если бы не близость его к нам, не развалины древних памятников, если бы прежде всего не рассказы о них греков.

Но именно географическое положение Египта и показывает нам, какое место в цепи народов занимает Египет. Немногим народам дал он начало и немногим—культуру, так что из первых я могу назвать лишь финикиян, л из последних—иудеев и греков; насколько простиралось влияние Египта в глубь Африки — неизвестно. Бедный Египет, как ты теперь переменился! Обнищал и обленился в период тысячелетнего отчаяния, а ведь когда-то был прилежным и терпеливым работником! Стоило фараону подать знак, и все пряли, и ткали, и носили камни, и рыли горы, и занимались

^14* Все предположения об этом должны быть изложены в иной связи.

344

ремеслами, и возделывали землю. Народ терпеливо позволил замкнуть себя в тесные пределы и разделить между ним все работы; народ был плодовит, живя скудно, он воспитывал детей, чурался чужеземцев и оставался в своей запертой со всех сторон стране. А когда открыл перед всеми свою землю — или, может быть, Камбиз сам проложил себе путь сюда,— то на тысячелетия стал добычей самых разных народов. Персы, греки, римляне, византийцы, арабы, фатимиты, курды, мамелюки и турки, один народ за другим, казнили Египет, и теперь эта прекрасная местность стала ареной арабских набегов и турецких жестокостей.

Дата добавления: 2015-07-10