III. Тибет

Между великими горными хребтами и пустынями Азии воздвигнуто духовное царство, единственное в своем роде на целом свете,— это великая страна лам. Правда, бывало, что в периоды незначительных потрясений, переживавшихся этим государством, духовная и светская власть разъединялись, однако в конце концов они вновь сливались, так что, как нигде более, весь строй государства зиждется на том, что император является и верховным жрецом. Согласно учению о переселении душ, бог Шакья или бог Фо вселяется в великого ламу, а по смерти этого ламы переходит в нового ламу, который становится священным подобием боже-

302

ства. От этого ламы протягивается вниз целая цепь — твердо установленная иерархия, и нельзя представить себе более прочно утвержденного правления жрецов, пойдет ли речь об учении, о ритуалах или учреждениях, чем эта реально восседающая на своем престоле, на этих высотах жреческая власть. Главный исполнитель мирских дел — только наместник верховного жреца, а верховный жрец, преисполненный божественного покоя, в согласии с принципами религии, обитает в своем дворце-храме. Ужасны ламаистские сказания о сотворении мира, чудовищны кары, искупающие грех, страшно неестественно состояние, которого стремится достичь святость лам,— это бесплотный покой, проникнутое суеверием отсутствие любой мысли, монастырское целомудрие. И тем не менее нет языческого культа, который был бы так широко распространен по всей земле, не только Тибет и Тангут, но и большая часть монголов, манджуры, калки, элюты почитали ламу, а если в более новое время некоторые из них и откололись и перестали боготворить его, то единственное, что осталось у них от веры и от культа,— это осколки религии Шакьи. Но заходит эта религия и далеко на юг: имена Соммона-Кодом, Шакча-Туба, Сангол-Муни, Шиге-Муни, Будда, Фо, Шекья означают все того же Шакью, и так это священное учение монахов, правда иной раз н без пространной тибетской мифологии, захватывает весь Индостан, Цейлон, Сиам, Пегу, Тонкин — вплоть до Китая, Кореи и Японии. Даже и в самом Китае собственно народная вера — это принципы Фо, а учения Конфуция и Лао-цзы — это только разновидности политической религии и философии высших, то есть ученых, сословий. Китайскому правительству совершенно безразличны все эти религии, оно позаботилось только о том, чтобы ламы и бонзы не были опасны для государства, и для этого отделило их от далай-ламы. Япония же вообще в течение долгого времени была наполовину Тибетом; даири был духовным владыкой страны, а кубо — только его светским слугой, но вот слуга захватил всю власть, а хозяина превратил в свою тень,— судьба такая заключена в самой сути вещей, и вполне возможно, что такая же участь ждет и тибетского ламу. Лишь благодаря своему географическому положению, вследствие варварства монгольских племен, а прежде всего по милости китайского императора, Тибет так долго сохраняет свою неприкосновенность.

Конечно же, ламаистская религия возникла не на холодных горах Тибета; ее произвел на свет теплый климат, ее сотворили те половинчатые людские души, которые превыше всего на свете ставят наслаждение бездумною дремотой при полном телесном покое. До суровых гор Тибета эта религия дошла и в сам Китай проникла лишь в I веке христианского летосчисления, и в каждой стране она видоизменилась в соответствии с характером страны. В Тибете и Японии эта религия сделалась строгой, жестокой, а у монголов — чем-то вроде практического, обыденного суеверия; напротив того, в Сиаме, Индостане и сходных с ними странах ее нежно лелеют как естественный продукт жаркого климата. Различен был облик религии, самым разным было и ее воздействие на государство. В Сиаме, Индостане, Тонкине и т. д. она убаюкивает души, она усыпляет

303

воинственный нрав и пробуждает в людях сострадательность, долготерпение, кротость и леность. Талапойны не жаждут верховной власти, и людские прегрешения искупают они подаяниями. В более суровых странах, где праздному богомольцу не так просто найти себе пропитание, и религия внешне усложняется, и дворец превращается, в конце концов, в храм. Поразительно отсутствие логической связи между разными вещами, которые тем не менее не только обусловливают друг друга, но и очень долго сохраняются. Ведь если бы каждый житель Тибета послушно исполнял законы лам, если бы он стремился обрести высшие их добродетели, то уж давным-давно не было бы никакого Тибета. Прекратился бы род людей, не желающих касаться друг друга, возделывать землю, не занятых ни делами, ни торговлей; они умерли бы от голода и от холода, мечтая о своих небесах. Но, к счастью, человеческое естество сильнее любого усвоенного предрассудка. Обитатель Тибета женится, хотя этим он совершает грех, а деловитая обитательница Тибета, которая работает еще прилежнее мужчины и у которой мужей побольше одного, с радостью отказывается от высших сфер рая, чтобы продолжить жизнь человеческую на этой земле. Если есть на земле религия чудовищная и отвратительная, так это религия Тибета^8*, и нельзя отрицать: если бы в самые жестокие учения и обряды Тибета был внесен дух христианской веры, то и христианская вера предстала бы на этих горных высотах в самом неприглядном виде. Однако, к счастью, жестокая монашеская религия не пожелала переменить, да и ни в чем не могла переменить дух народов, равно как их потребности и климат их стран. Житель высоких гор платит пеню за свои грехи, и вот он весел и здоров, откармливает и режет скот, хотя при всем том еще и верует в переселение душ; и он пятнадцать дней справляет свою свадьбу, хотя жрецы совершенства и живут в безбрачии. И так предрассудку людскому пришлось примириться с нуждою: торговля была долгой, но так или иначе был достигнут компромисс. Если бы всякую нелепость, царящую в. усвоенной народом религии, пришлось еще и выполнять на деле, на каждом шагу,— вот было бы несчастье! А теперь в большую часть таких нелепиц достаточно только верить, следовать им не нужно, и верой на земле как раз и называется такое мертвое убеждение — ни то ни се, ни рыба ни мясо. Не стоит думать, будто калмык живет по образцам тибетского совершенства, если он почитает маленького идола или священный кал ламы.

Однако не один вред, а и польза была от этого отвратительного господства лам. Грубый народ язычников, который вел свое происхождение от обезьяны, стал благодаря ламам народом культурным, во многом даже тонким, и это неоспоримо; соседство Китая тоже внесло свою лепту. Религия, возникшая в Индии, ценит чистоплотность, так что и житель Тибе-

8* См. Ceorgi. Alphabet. Tibetan. Rom., 1762. Книга, преисполненная пустой учености, но при всем этом — наряду с сообщениями Палласа в «Северных известиях» (том IV, стр. 271 ел.) и статье в «Письмах» Шлёцера⁶ (том V) — наша основная книга о Тибете.

304

та уже не может жить, как татарские степные племена. И даже неземная целомудренность, которую проповедуют ламы, тоже явила нации цель добродетели — идеал скромной жизни, трезвости, умеренности, что так восхищает нас в мужчинах и женщинах Тибета, можно рассматривать как начало странствия к этой цели, причем и половина тут уже больше целого⁷. Верой в переселение душ объясняется сострадательное отношение к живым существам, так что нет более кроткой узды, которой можно было бы сдержать грубых обитателей гор и утесов, помимо этого предрассудка и веры в долгое искупление грехов и в адские муки. Короче говоря, тибетская религия — это своего рода папство, каким оно было в Европе в темные века, причем в Европе не было и так восхищающих нас в жителях Тибета и Монголии нравственности и порядка. Кроме того, тибетская религия распространила среди этих горных народов и вообще среди монголов особого рода ученость и письменность, и в этом — ее заслуга перед человечеством и, возможно, средство, подготавливающее эти земли к будущей культуре, которая зреет и для этих мест.

Чудесно неспешен шаг Провидения среди народов Земли, и все же в нем — лишь порядок природы. С незапамятных времен на Востоке жили гимнософисты и талапойны, то есть отшельники-созерцатели: сам климат, сама природа звали к такому образу жизни. В поисках тишины эти люди бежали от шума людского и жили, довольствуясь малым, что давала им изобильная природа. Восточный человек серьезен и умерен и в питье, и еде, и в словах; он любит предаваться полету воображения, а куда могла повести его фантазия, если не к созерцанию всеобщей природы, то есть к возникновению миров, к гибели и обновлению вещей? Восточная космогония и метемпсихоз — это поэтические представления о сущем и становящемся, сообразно с ограниченным человеческим рассуждением и участливой душой. «Я живу недолго и недолго наслаждаюсь жизнью; почему бы и всему остальному, что живет рядом со мною, не наслаждаться своим существованием, не терпя от меня обид?» Отсюда трогательная и самоотверженная мораль талапойнов, для которых главное — ничтожество всего сущего, вечное преобразование форм мира, внутренние муки неутоленных желаний человеческого сердца и удовольствия чистой души. Отсюда и кроткие гуманные заповеди, призыв щадить себя самого и все существа, всех людей: эти заповеди воспевают они в своих гимнах и изречениях. И эти гимны и эту космогонию они отнюдь не почерпнули в Греции, потому что и в Греции и здесь — это прямые отпрыски присущих климату фантазии и мироощущения. Все в них до предела напряжено в стремлении к высшей цели, так что если следовать морали талапойнов, то и жить останется только индийским отшельникам; при этом все окружено бесконечными сказками, так что если бы и жил некогда Шакья, он едва ли узнал бы себя хотя бы в одной черточке среди тех, какими награждают его, когда осыпают похвалами и славословят! Но разве первую мудрость и мораль не узнает дитя из сказок? Простим же Провидению все то, что и не могло быть иным, если следовать избранному для воспитания человеческого рода порядку. Провидение все связало с традицией, так что

люди не могли дать друг другу больше того, что было у них самих и что знали они сами. Всякая вещь в природе — это благо или зло, в зависимости от того, как пользоваться ею; это же можно сказать и о философии Будды. Эта философия содержит высокие и прекрасные мысли, а с другой стороны она способна возбуждать и питать обман и леность, и всего этого, и обмана и лености, было в ней предостаточно. Ни в одной стране эта философия не оставалась неизменной, но везде она стоит ступенькой выше грубого язычества,— это первые предрассветные сумерки более чистой морали, первые детские мечтания о всеобъемлющей истине.

Дата добавления: 2015-07-10