Глава ххIII. Тайна алой буквы

Проникновенный голос, звуки которого возносили души слушателей, как

вздымающиеся морские волны, наконец умолк. На миг воцарилось молчание, такое

глубокое, словно толпа услышала вещания прорицателя. Затем послышался шепот

и заглушенный гул, как будто люди освободились из-под власти высоких чар,

перенесших их в область чужого духа, и пришли в себя, все еще исполненные

чувства благоговейного страха. А через минуту толпа хлынула из дверей

церкви. Теперь, когда все закончилось, людям нужен был иной воздух, более

подходящий для того, чтобы поддерживать бренное земное существование, к

которому они вновь возвратились, чем та атмосфера, которую проповедник

превратил в пламенные слова и напоил богатым ароматом своей мысли.

На свежем воздухе восторг толпы разрядился общим говором. Рыночная

площадь и улица от края до края буквально кипели похвалами священнику. Его

слушатели не могли успокоиться, пока не поделились друг с другом тем, что

каждый из них чувствовал лучше, чем был в состоянии высказать. По общему

мнению, никогда еще ни один человек не говорил так мудро, так возвышенно и

так благочестиво, как мистер Димсдейл, и никогда еще более вдохновенные

слова не слетали с человеческих уст. Влияние этого вдохновения было

очевидно: оно осеняло его, нисходило на него, охватывало его всего,

заставляя забывать о той написанной проповеди, что лежала перед ним, и

внушая ему мысли, должно быть не менее удивительные для него самого, чем для

его слушателей. Он говорил о союзе божества с христианскими общинами,

особенно с общинами Новой Англии, которые ее обитатели основывали здесь, в

пустыне. И когда он заканчивал проповедь, им овладел дух пророчества с не

меньшей силой, чем он овладевал древними пророками Израиля, с той разницей,

что еврейские провидцы возвещали суд над своей отчизной и ее гибель, он же

предсказывал высокую и славную судьбу нации, только что созданной богом. Но

и в этих торжественных словах и во всей его проповеди слышался глубоко

печальный пафос; его можно было истолковать только как естественную грусть

человека, который вскоре покинет этот мир. Да, священник, которого они так

любили и который так любил их, что не мог вознестись на небо без вздоха

сожаления, предчувствовал свою безвременную кончину и вскоре должен был

покинуть своих скорбящих прихожан! Эта мысль о скорой смерти придавала

особую силу впечатлению, производимому проповедником; казалось, ангел,

воспаряя в небеса, потряс на мгновение светлыми крылами, одновременно даруя

и тень и блеск, и обронил ливень золотых истин.

Так преподобный мистер Димсдейл, подобно большинству людей из самых

различных слоев общества, - хотя они обычно сознают это слишком поздно,

когда все уже позади, - вступил в новый период жизни, более блистательный и

наполненный торжеством, чем все пройденные в прошлом и возможные в будущем.

В эту минуту он достиг высочайшей вершины гордого превосходства над людьми,

на которую дар глубокого ума, обильные знания, убедительное красноречие и

слава безупречной святости могли вознести священника ранних дней Новой

Англии, когда духовный сан сам по себе был достаточно высоким пьедесталом. В

таком положении находился пастор, когда он склонял голову к подушкам

кафедры, заканчивая проповедь в честь дня выборов. А Гестер Прин в это же

время стояла у помоста с позорным столбом, и алая буква горела у нее на

груди!

Вновь загремела музыка, и послышались мерные шаги воинского отряда,

выходившего из дверей церкви. Отсюда процессии предстояло проследовать в

ратушу, где торжественный банкет должен был завершить все церемонии дня.

И вновь шествие почтенных и величественных старцев, во главе с

губернатором, судьями, священнослужителями и всеми именитыми и известными

людьми, двинулось по широкому проходу, образованному почтительно

расступавшейся толпой. Когда они вступили на рыночную площадь, их появление

было встречено громкими приветственными возгласами. Хотя громогласность этих

возгласов усиливалась детской преданностью, которой тот век награждал своих

правителей, однако здесь не мог не сказаться неудержимый взрыв энтузиазма,

возбужденный высоким красноречием, все еще звеневшим в ушах слушателей.

Каждый ощущал в себе какой-то порыв и улавливал его в соседе. В церкви этот

порыв еще сдерживался, но под открытым небом он рвался вверх. Здесь было

достаточно человеческих существ и достаточно разгоряченных и созвучных

чувств, чтобы издать крик более внушительный, чем органные ноты бури, или

гром, или рев моря, - могучий глас всеобщего восторга, который сливал

воедино все сердца и все голоса. Никогда еще с земли Новой Англии не

возносился подобный возглас! Никогда еще. на земле Новой Англии не стоял

человек, чтимый своими согражданами так, как этот проповедник!

А как же сам священник? Не сверкали ли в воздухе частицы нимба вокруг

его головы? Неужели шаги его еще оставляли след в земной пыли, когда он,

столь вознесенный устремлением своего духа и столь обожествляемый

почитателями, шел вместе с процессией?

Ряды воинов и отцов города проходили по площади, и взоры всех

устремились туда, где среди других шествовал священник. Но по мере того как

стоявшие в толпе успевали одни за другими разглядеть его, восторженный крик

замирал, сменяясь шепотом. Каким слабым и бледным качался он в час своего

триумфа! Энергия, нет, скорее вдохновение, которое черпало свою силу в

небесах и поддерживало его, пока он не передал священную весть, теперь, так

достойно выполнив свою задачу, покинуло его. Жар, еще недавно пылавший на

его щеках, угас, как безвозвратно гаснет пламя среди остывающего пепла.

Глядя на его мертвенно-бледное лицо, трудно было поверить, что это лицо

живого человека; видя, с каким трудом он передвигал ноги, едва не падая,

трудно было поверить, что это человек, в котором еще теплится жизнь!

Его духовный собрат, преподобный Джон Уилсон, заметив состояние, в

котором находился мистер Димсдейл, после того как прилив вдохновения и

энергии покинул его, поспешил к нему на помощь. Священник неверным жестом,

ко решительно отклонил руку старика. Он все еще шел вперед, если можно так

сказать о его движениях, больше напоминавших первые неуверенные шаги

ребенка, которого манят вперед протянутые руки матери. Пройдя еще немного,

он поравнялся с тем памятным ему, потемневшим от ненастья помостом, где

много лет назад - лет, полных горьких страданий, - Гестер Прин выдерживала

презрительные взоры толпы. И снова Гестер стояла там, держа за руку

маленькую Перл! И алая буква сверкала у нее на груди! Музыка все еще играла

величественный и веселый марш, под звуки которого двигалась процессия, но

священник остановился. Эти звуки звали его вперед, вперед на праздник! Но он

стоял неподвижно.

Уже несколько минут Беллингхем с тревогой следил за ним. Покинув свое

место в процессии, он приблизился, чтобы помочь мистеру Димсдейлу, который,

казалось, вот-вот упадет. Однако что-то во взгляде священника остановило

судью, хотя он нелегко поддавался смутным токам, передающимся от одного

человека к другому. Толпа между тем продолжала смотреть на священника с

благоговением и трепетом. Эта земная слабость казалась ей лишь новым

выражением его духовной силы, и никто не был бы поражен, если бы такой

святой человек на глазах у всех вознесся ввысь, становясь все прозрачнее и

светлее, пока, наконец, не слился бы с сиянием неба.

Пастор повернулся к помосту и простер руки.

- Гестер, - сказал он, - подойди сюда! Подойди, моя маленькая Перл!

В его взоре, устремленном на них, было что-то страдальческое и вместе с

тем что-то нежное и странно торжествующее. Девочка, всегда легкая, как

птичка, подбежала к нему и обхватила руками его колени. Гестер Прин -

медленно, словно побуждаемая неизбежным роком. которому не могла противиться

даже ее сильная воля, сделала несколько шагов и остановилась. В то же

мгновение старый Роджер Чиллингуорс, видя, что жертва готова ускользнуть из

его рук, протиснулся сквозь толпу, а может быть, поднялся из преисподней, -

настолько мрачным, тревожным и злобным был его взгляд! Собрав все свои силы,

старик бросился вперед и схватил священника за руку.

- Остановись, безумный! Что ты делаешь? - зашептал он. - Удали эту

женщину! Прогони ребенка! Все еще уладится! Не губи своей славы, сохрани

свою честь перед смертью! Я еще могу спасти тебя! Неужели ты хочешь навлечь

позор на свой священный сан?

- А, искуситель! Ты опоздал! - ответил священник, глядя на него со

страхом и все же не отводя глаз. - Ты потерял власть надо мной! Милосердие

божие спасет меня!

Он снова простер руку к женщине с алой буквой на груди.

- Гестер Прин, - воскликнул он, и в его голосе звучала глубокая

искренность, - именем всеблагого и всемогущего, дарующего мне в последние

минуты силы искупить мой тяжкий грех, семь лет тяготевший надо мной,

заклинаю тебя подойти сюда и помочь мне! Поделись со мной своей силой,

Гестер, но пусть ею руководит воля, которую мне ниспослал господь! Этот

жалкий, обиженный человек противится моему намерению всей силой - всей своей

силой и силой дьявола! Подойди ко мне, Гестер! Помоги мне взойти на помост!

Толпа пришла в смятение. Сановники и старейшины, стоявшие ближе других

к священнику, были захвачены врасплох; их так потрясла происходившая на их

глазах сцена, что они не могли ни принять напрашивавшееся объяснение, ни

придумать иное и оставались безмолвными и бездеятельными свидетелями

правосудия, которое готовилось свершить провидение. Они видели, как

священник, опираясь на плечо Гестер и поддерживаемый ее рукою, приблизился к

помосту и с помощью женщины поднялся по его ступеням, все еще держа в своей

руке ручку рожденного в грехе ребенка. Старый Роджер Чиллингуорс последовал

за ними, как человек, неразрывно связанный с этой драмой греха и горя и

поэтому имевший право присутствовать при ее финале.

- Во всем мире, - сказал он, мрачно глядя на священника, - не

существует такого тайника ни на вершинах гор, ни в недрах земли, где ты мог

бы скрыться от меня, кроме этого эшафота!

- И я благодарю бога за то, что он привел меня сюда! - ответил

священник.

И хотя он весь дрожал и смотрел на Гестер с сомнением и тревогой во

взоре, на губах его играла легкая улыбка.

- Разве это не лучше, - прошептал он, - чем то, о чем мы мечтали в

лесу?

- Не знаю! Не знаю! - быстро ответила она. - Лучше? Так мы, наверно,

оба умрем, и маленькая Перл умрет вместе с нами.

- Ты и Перл должны ждать веленья божьего, - сказал священник, - а

господь милосерд! Теперь дай мне выполнить его святую волю, которую он мне

открыл. Ибо час мой пробил, Гестер! Я должен поспешить и принять свой позор

на себя!

Опираясь на Гестер Прин и держа за руку маленькую Перл, преподобный

мистер Димсдейл обратился к уважаемым и почтенным правителям, к

благочестивым священникам - своим собратьям, к народу, чье великое сердце,

хотя и сжималось от ужаса, все же было полно горячего сочувствия, словно уже

знало, что сейчас перед ним раскроется глубокая тайна жизни, исполненной

греха, но также - страданий и раскаяния. Солнце, едва перейдя за полдень,

ярко освещало священника, придавая четкость его фигуре, когда он, отделяясь

от всего земного, предавал себя в руки вечного судии.

- Народ Новой Англии, - воскликнул он, и голос его взлетел ввысь,

высокий, торжественный и величественный, хотя в нем слышался трепет, а

иногда стон, прорывавшийся из бездонной глубины раскаяния и тоски, - народ,

любивший меня! Ты, считавший меня праведником, взгляни на меня - величайшего

грешника на земле! Наконец, наконец я стою на том месте, где должен был

стоять семь лет назад вместе с женщиной, рука которой помогла мне взойти

сюда и в эту страшную минуту удерживает меня от падения! Взгляните, вот алая

буква, которую носит Гестер! Вы все содрогались при виде ее! Куда бы Гестер

ни шла, сгибаясь под бременем этой страшной ноши, куда бы она ни обращалась

в надежде найти покой, везде зловеще светилась алая буква, сея страх и

отвращение. Но среди вас стоял человек, тоже с клеймом позора на груди, и вы

не содрогались.

В это мгновение могло показаться, что священник уже не сможет раскрыть

тайну до конца. Но он поборол свою телесную слабость и духовное изнеможение,

которое грозило им овладеть. Он отстранил руку помощи и шагнул вперед, став

перед женщиной и ребенком.

- На этом человеке клеймо! - настойчиво и страстно продолжал священник,

ибо он стремился высказать все. - Взор божий видел его! Ангелы всегда

указывали на него! Дьявол знал о нем и постоянно растравлял его

прикосновением своего палящего перста! Но человек этот искусно скрывал свое

клеймо от людей; он ходил среди вас, печальный, потому, считали вы, что ему,

такому чистому, не место в грешном мире! Он был грустен, и вы думали, что он

тоскует по своим родным небесам! Теперь, в свой смертный час, он предстает

перед вами! 0л просит вас снова взглянуть на алую букву Гестер! Он говорит

вам, что, несмотря на весь таинственный ужас, внушаемый этой буквой, она -

лишь тень того, что он носит на груди своей, но и этот красный знак - лишь

слабое подобие того клейма, которое испепелило его сердце! Кто здесь еще

сомневается в суде божьем над грешником? Смотрите! Вот страшное

доказательство!

Судорожным движением он сорвал с груди свою священническую повязку.

Тайна была раскрыта! На мгновение глазам объятой ужасом толпы предстало

страшное чудо, а лицо священника светилось торжеством, как у человека,

одержавшего победу, несмотря на невыносимые страдания. Потом он медленно

опустился на помост. Гестер приподняла его голову и положила себе на грудь.

Старый Роджер Чиллингуорс опустился рядом с ним на колени, и на лице его

застыло бессмысленное и безжизненное выражение.

- Ты ускользнул от меня! - повторил он несколько раз. - Ты ускользнул

от меня!

- Да простит тебя бог! - сказал священник. - Ты тоже тяжко грешил.

Он отвернулся от старика и устремил свой потухающий взор на женщину и

ребенка.

- Моя малютка Перл, - тихо сказал он, и на лице его сияла нежная и

кроткая улыбка, отсвет души, готовой уйти на вечный покой; теперь, когда

тяжесть спала с него, казалось, что он даже готов шутить с ребенком. -

Дорогая моя Перл, может, теперь ты поцелуешь меня? Ты не хотела сделать это

в лесу! А теперь?

И Перл поцеловала его в губы. Чары развеялись. Великая сцена горя, в

которой девочка принимала участие, разбудила в ней дремавшие чувства; и

слезы ее, упавшие на щеку отца, были залогом того, что она будет расти среди

человеческих радостей и печалей не затем, чтобы бороться с этим миром, а

чтобы стать в нем женщиной. И миссия Перл как посланницы страданий для

матери тоже была теперь выполнена.

- Гестер, - сказал священник, - прощай!

- Неужели мы не встретимся вновь? - прошептала она, склоняя свое лицо к

его лицу. - Неужели и в том, лучшем мире мы не будем вместе? Мы искупили

своя грех в страданиях! Твой угасающий взор смотрит далеко в вечность! Скажи

мне, что ты там видишь?

- Тише, Гестер, тише! - с благоговейным трепетом произнес он. - Мы

нарушили закон!.. Наш грех виден всем!.. Пусть только это останется в мыслях

твоих! Я боюсь! Боюсь! Мы забыли нашего бога и нарушили святость чужой души,

поэтому, может быть, мы напрасно надеемся, что встретимся потом, в

непреходящем и чистом союзе. Об этом знает лишь бог, но он милосерд! Он был

бесконечно милостив, послав мне мои страдания, послав мне огненную пытку,

терзавшую мою грудь. Послав того мрачного, страшного старика, который всегда

поддерживал пламя моей пытки! Приведя меня сюда, чтобы я умер перед людьми

смертью того, кто торжественно испил чашу позора! Не испытав хотя бы одной

из этих пыток, я погиб бы навеки! Да святится имя его! Да будет воля его!

Прощай!

Последнее слово слетело с уст священника вместе с последним вздохом.

Тысячи людей, дотоле безмолвных, разразились скорбным гулом благоговения и

удивления, который тяжело прокатился вслед за отлетевшим духом.

Дата добавления: 2015-07-10