– Не надо,– я попросил очень жалобно. – Так не делай больше, пожалуйста.
– Почему? Тебе стыдно, неловко или что-то еще, о чем я не догадался?
– Стыдно. Не надо.
Рому внезапно это развеселило. Он широко улыбнулся, как будто я сказал что– то юморное, и уткнулся мне в грудь лбом. Потом поцеловал чуть выше соска, просунул руку под спину, заставляя приподняться, и накрыл ртом сосок полностью. Это было классно, если бы можно было дотянуться до члена, я бы кончил тут же. Рома не обращал внимания на мои попытки притереться к его животу – играл с грудью, сильно засасывая и прикусывая то один, то второй сосок. Когда он немного сдвинулся вниз, я был готов просить вслух – пусть трахнет, подрочит, что угодно. Но он решил меня уморить и оставить со стояком надолго – он только целовал и лизал живот вокруг члена. Потом встал на колени и начал вылизывать мошонку, всасывать в рот яички по одному. Я уже не протестовал, не выкручивался – наслаждение раскатывало меня по кровати, острыми сладкими иголочками рассыпалось по телу.
Когда он коснулся языком ниже, я забыл про стыд и смущение. Мне сразу стало мало влажных прикосновений, сначала едва ощутимых, потом чуть глубже, но по-прежнему недостаточных. И пальцев было мало – я разводил ноги шире и уже просил вслух:
– Еще.. больше… еще…
Анальный секс до этого момента был для меня чем-то вынужденным. Я кончал, и даже один раз без дрочки – но слишком много происходило «до». Проникновение было лишь точкой в долгой-долгой прелюдии, нужным, чтобы кончить партнеру, нужным мне для того чтобы не чувствовать себя слишком пустым и потерянным. Но не сейчас.
Я хотел, чтобы меня трахнули, хотел получить внутрь член, чтобы протаранило, вывернуло наизнанку, чтобы перестало грызть изнутри. Так жрет голод, не можешь не думать ни о чем, только о еде. Вот и я сейчас не мог думать – выгибался по кровати, раздирая спину наручниками, становился на лопатки, и снова опускался, принимая в себя так мало – всего лишь кончик языка и пальцы.
Рома дернул меня на край кровати и прошептал:
– А теперь держись…
За что? Ничего не осталось, кроме толчков внутри, дикого зуда, внутри который с каждым движением внутри сосредотачивался в животе и в головке члена. Оргазм растянулся на долгое время, слишком долгое – сперма растекалась на моем животе, а я все еще ловил всем телом толчки внутри себя, добирал крохи, доедал, допивал уже не своим удовольствием. Жадничал, удерживая внутри, даже когда Рома кончил. Ему пришлось просить:
– Отпусти меня.
Оказалось, я очень сильно сжал его ногами.
Рома перевернул меня на живот и расстегнул наручники. Руки упали на кровать – я их почти не чувствовал. Рома поцеловал мою спину:
– Поцарапал, но не сильно. Как руки?
Я сказал единственное, что мог выговорить в этот момент:
– Похуй.
Спать не хотелось ни грамма, мне казалось, что меня еще подбрасывает над кроватью. Онемевшие руки приходили в норму понемногу, я попытался помассировать, но на запястьях наливались синяки и трогать было больно. Рома взял мою руку и присвистнул:
– А мех не зря присобачили. Для таких буйных, как ты. Заметно будет.
Меня это не опечалило, я больше с засосом морочился, когда на Рому нашло разукрасить мне шею таким способом. А вот спину припекало – по ощущениям натер и содрал кожу. Только меня это нисколько не волновало. Потому что я как последняя сучка в течке хотел еще.
Я заполз на Рому и, не обращая внимания на его шипение, начал целовать шею, грудь, гладить член и яички – делать все, чтобы он скорее возбудился.
Рома обошелся с моим «еще» без церемоний – поставил в классическую коленно-локтевую позу. Я насаживался сам, как с цепи сорвался. От каждой попытки поймать меня за задницу или за плечо и заставить просто принимать – уворачивался, ловил руки и возвращал на задницу, пока не вымотал обоих и не кончил.
Рома дотрахивал меня мокрого и безвольного, матерился и обзывал сукой. Я не возражал – сука так сука, блядь так блядь, да кто угодно. Я даже согласился с этим вслух, когда Рома рухнул рядом и примотал к себе простыней. А дальше я вырубился, и мое «ненадолго» растянулась до двух часов ночи.
Рома, пока я торчал в душе и изучал последствия в зеркале, успел помыться и одеться.
– Я отвезу тебя.
Я не смог возразить. Уезжать вообще не хотелось, но звонить предупреждать маму – только хуже сделать. Она плохо спит, и звонком я попросту мог испортить ей ночь.
Рома еще целовал меня в машине под подъездом. Минут пять мы таким образом прощались, пока моя совесть не стала выть дурным голосом и я пошел домой.
Стараясь не греметь ключами, я открыл дверь и пробрался в коридор. На кухне горел свет, и я, выглянув из-за угла, увидел, что мама сидит за столом и перед ней лежит телефон.
– Мам, ты почему не спишь?
Мама демонстративно показала на часы.
– Третий час ночи. Где ты был? Метро закрыто, я из окна видела, что вернулся не на такси. Объясни, пожалуйста, что происходит.
Я зашел на кухню, обнял ее и прижался губами к макушке:
– Мам…
– Отойди. От тебя спиртным пахнет. Ты начал пить? – мама явно настроилась разобраться с сыном-гулякой.
– Я выпил немного коньяку, честно. Капелюшечку.
– Дима, я не слепая и не дура. Ты расстался со Светой, пропадаешь по ночам, приходишь выпивший. До добра такое поведение не доведет.
Я сел рядом и накрыл ее руку своей:
– Мама, я не пью и не шляюсь. Я был у друга.
– У какого такого друга? Это его машина? Он пил с тобой и сел за руль?
Я начал терять терпение:
– Мы выпили по глотку коньяка. Я не пьян, а Рома тем более.
– Рома? Твой начальник? Тот, кто приезжал с вишневым пирогом?
Я улыбнулся, вспоминая этот пирог, и разлегся на столе. Клонило в сон неимоверно – я поспал от силы полчаса.
– Ага, вишневый.
Мама обхватила голову руками:
– Господи. Он тебя спаивает? Почему ты с ним гуляешь до трех часов ночи? – она горестно вздохнула. – Это я во всем виновата. Не удержала отца, растила тебя сама, думала – справлюсь. А тебе до сих пор отец нужен. Ты всегда рядом был, я так радовалась, что и Света твоя к нам переедет после свадьбы. Вместе бы жили, я на пенсию бы ушла, внуков бы нянчила. А ты как со Светой расстался, я тебя не узнаю – другой, совсем другой, чужой стал, себе на уме. От меня прячешься. Я не вечная и не всесильная, а друзья семью не заменят и отца тоже. Роман этот, он тебя старше насколько?
Я потерялся в ее словах окончательно, ответил на то, что успел запомнить:
– Мне не нужен никакой отец. Мне нужна только ты. Я взрослый, правда? А со Светой… Разные мы очень, поняли, что не уживемся вместе. А Рома меня всего на пятнадцать лет старше.
– Всего? А где твои институтские друзья или со школы? Почему ты с ними не видишься?
– А мы разные. Жизнь разная. Ничего общего не осталось,– я встал и поцеловал ее в щеку. – Все будет хорошо, мам. Я обещаю. Не запирай меня в четырех стенах. Я люблю тебя, но хочу немного свободы. А Рому не ругай. Все, что я делаю – это мои решения. Спокойной ночи.
Я уже был в коридоре, как мама меня окликнула:
– Дима, ты хотя бы звони… Я волнуюсь. Не могла спать – страшно стало, что с тобой и где ты?
Я повис на стене и пошутил:
– А вдруг ты с кавалером отжигаешь, а тут я звоню?
Мама заулыбалась:
– Тьфу на тебя… Придумал.
Я не мог ей сказать правду – хотел, но язык не повернулся. Мама не поняла бы и как всегда обвинила бы себя. А она не виновата ни капельки. Сколько безотцовщины растет, и что у всех же такие заскоки как у меня? Не думаю. И заскок ли это? Может мы с Ромой просто два психа, которые нашли друг друга? Рома мне не раз говорил, что нормальность выдумало ограниченное тупое большинство. Для кого-то норма есть хлеб с солью, для кого-то с сахаром, кто-то любит целоваться, кто-то не может кончить, пока не почувствует немного боли.
Боль – сторож организма, голос тела. Тела, которое я не знал и отказывался знать. Не понимал, что нельзя делить душу и тело – они появляются на этот свет вместе и уходят вместе. Может быть, есть другие пути познания – мой путь через боль, и я хочу знать кто я.
Можно сколько угодно философствовать, но факты – упрямая вещь. Я люблю боль, люблю подчиняться, быть бессильным и обездвиженным, и я люблю человека, который мне все это дает.
Копаться в себе не самое благодарное занятие. Лучше бы я не втыкал на рассвет за окном, а лег спать, потому что на работу пришел не прилежный сотрудник, а тупой зомби. А когда я увидел Рому, то понял, что у нас в офисе настоящий зомбиленд. Утром я в зеркале наблюдал примерно то же самое – распухшие губы, синяки под глазами и абсолютно стеклянный взгляд.
Рома сподвигся купить по дороге зернового кофе и сделал какую-то убийственную смесь из минимума воды и максимума кофеина. Меня он пожалел – долил сливок и положил сахар.
Коллеги на удивление промолчали, даже странно, что ничего не заметили. Я-то ладно – прошмыгнул и спрятался за монитором, а Рома по всему офису гулял, сволочь. Я работать не мог, пока он находился в поле моего зрения.
Но в курилку мы не пошли. Рома схватил меня за рукав и потянул к лифтам:
– Пошли, поспим полчасика.
Мне стало интересно – в этом здании есть комната для отдыха для начальства, но он же не пойдет туда спать. А уж меня тем более туда не потащит.
– Где это мы поспим?
Рома уже в лифте, прикладываясь к своему термоядерному кофе, ответил:
– Почти на крыше.
Лифт остановился на самом последнем этаже, мы прошли в конец коридора и вышли на лестничный пролет. Рома показал рукой наверх. Перед дверью на чердак был небольшой пятачок – техническая площадка. Яркий солнечный свет из окна между этажами нагрел ступеньки, теплый воздух здесь пах пылью, краской и металлом.
Рома уселся прямо на пол, удобно привалился к стене и достал мобильный:
– Будильник ставлю на полчасика.
Я уселся напротив. Рома полулежал с закрытыми глазами, а я теперь вволю его рассматривал – освещенного ярким светом. Странно, я бы сейчас не сказал сколько ему лет – двадцать, сорок, шестьдесят. От усталости он выглядел старше, но едва заметная улыбка и довольное, спокойное выражение лица делали его очень молодым.
Солнце пригревало, аромат кофе и пыли убаюкивал и я пожалел, что полчаса это так мало.
– Дырку протрешь глазами,– Рома потянулся и открыл глаза.– А я спать не могу, когда на меня смотрят.
Я очень аргументированно ответил:
– Кофе я уже допил, а спать по двадцать минут как разведчик не умею – чем еще заняться?
– Сука ты…
– О, после вчерашнего новых слов не находится?
А вот это я зря. Рома опять откинулся на стенку, положил руки на согнутые колени и начал перечислять:
– Сука, давалка, шлюшка, наглый, жадный пацан. Ты трахаешься так, как будто завтра будет конец света. Не умеешь нифига, достаешь меня до самых печенок.
Его голос зеркалил от серых стен, смешивался с танцующими пылинками в солнечном свете, проникал в меня, сыпал мелкие угольки на спину и грудь.
– Кончать в тебя – самое охуительное в жизни. Мелкая блядь, которую хочется ебать на каждом стуле и столе, и ты хочешь, чтобы тебя ебали. Чтобы раскладывали и имели, но, ты не просишь. Тебя надо довести, а дальше держать крепко, чтобы ты не переломал себе кости.
Под крышей было душно, воротник рубашки вдавливался в шею, брюки липли к влажной коже. Я слушал и пытался отхватить хоть глоток кислорода, из-за удушья горело от глотки до паха. Рома резко придвинулся ко мне, взял за руки, кольцом из пальцев проехался по ноющим запястьям:
– Болит?
Я отрицательно покачал головой.
– Я куплю шарфы. Тонкие шелковые шарфы. Я умею вязать узлы, не вырвешься.
Его пальцы гладили запястья, чуть нажимая на синяки, но я и не думал вырываться.
До конца рабочего дня я пытался работать, хватало меня минут на пять, потом экран будто мутнел и все цифры и буквы на нем выглядели китайской грамотой. Но пялиться на начальника через стеклянную стену было еще хуже, я и так сидел с трудом, задницу тянуло – вчера дорвался или сорвался, сам не знаю. Плюс теперь стояк случался даже от еле заметного запаха табачного дыма.
Я очень хотел поехать к Роме вечером, но когда пришел домой, то все мои планы полетели коту под хвост. Не надо быть врачом, чтобы догадаться, что маме нездоровится. Она в теплом халате, закутавшись еще и в теплый пуховой платок, возилась на душной кухне.
– Мам, ты все-таки простыла?
– Нет, что ты. Просто холодно и неуютно, не обращай внимания. Сейчас тебя покормлю и под одеяло. Мне тут роман интересный дали почитать.
Я забрал у нее нож.
– Иди, читай. Я тебя знаю – ты сейчас суп пересолишь, наверное, уже в первую главу заглянула.
Мама вдруг обняла меня, я еле успел убрать нож:
– Мне так тревожно в последнее время. Когда тебе нет, пугаюсь от каждого шороха в квартире.
Я вздохнул тихонько:
– Мам, я здесь. Все хорошо. Тащи свою книжку сюда, я сейчас на стол накрою.
После ужина я закрылся в комнате и набрал Рому:
– Извини, я не приеду. Мама не очень хорошо себя чувствует.
– Что врачи говорят? Она ездит на капельницы?
Я слышал, как Рома делает затяжки в паузах между словами. Если следует своему решению, значит, курит у форточки на кухне и смотрит в окно. Наверняка в домашней одежде и босиком.
– Ездит. Врачи как врачи – курс закончится, опять обследуют, – говорить больше на эту тему не хотелось, обсуждений с мамой за глаза хватало, и я решил поиздеваться: – Я сейчас спать пойду, в теплую кровать, под толстое одеяло. Так что, Роман Сергеевич, до встречи на работе.
– Сука, ты Дмитрий Иванович…
– Ничего нового не услышал. Теряешь квалификацию.
– А вот это выясним при личной встрече.
Мы когда-нибудь сможем говорить без пошлых намеков? Даже по телефону у нас не разговор, а пересказ порнухи какой-то, или мне так кажется?
Я героически посмотрел с мамой одну серию «мыла» про внебрачных детей и сплошную любовь- измену, попутно копаясь в интернете, и чуть не заснул на полу под телевизором. Мама меня выгнала в свою комнату отдыхать и снова уткнулась в роман.
Я проснулся от тишины. Будильник еще не звонил, за окном все еще длилась мрачная зимняя ночь, и если здраво рассуждать, то ничего странного в этой тишине не было.
Мама – ранняя пташка, я привык просыпаться от вкусных запахов из кухни или шума ее шагов. Но случалось так, что завтрак был готов с вечера, а она устраивалась с книжкой на диване, и я звал ее завтракать за компанию.
Но эта тишина давила, неуютная, холодная, хотя топили жарко и даже паркет на полу не холодил ноги. Я вышел в коридор – на кухне не горел свет. Мне стало страшно. Я постучал в дверь маминой комнаты.
– Мама, ты спишь?
Мама не ответила. Я тихонько приоткрыл дверь. Мама спала на диване, рядом на тумбочке лежала книга и очки. Когда я зашел в комнату она не шевельнулась.
Я подошел ближе и позвал ее громче:
– Мама?
Ее лицо мне показалось чужим, это была она и не она одновременно. Хрупкая, похудевшая очень сильно за последнее время, она походила на маленькую девочку, только отросшие у корней волосы блестели сединой.
Я притронулся к ее руке, кожа была ледяная. Мои ноги подкосились, я упал на колени и начал ее тормошить:
– Проснись, проснись, проснись!
Ее волосы рассыпались по подушке, руки безвольно вздрагивали от моих рывков, но она не открывала глаз. Я просил ее, плакал, умолял проснуться, кричал, бил ее, пока не понял, что все бесполезно. Но не мог принять, не верил, даже когда набирал телефон «скорой». Пока ехали врачи, я сидел возле нее и звал «мама, мама, мама», бессмысленно надеясь, что дозовусь.
***
На часах было уже начало одиннадцатого, а Дима так и не появился на работе. Я сам еле проснулся утром и опоздал, но не на час же. Я начал названивать, а у самого внутри ёкало – что-то случилось. Если я его сейчас разбужу звонком, на жопу не сядет неделю, у меня нервы не казенные. Мобильный не отвечал.
Лена разыскала его домашний телефон, и мы наяривали в две руки.
Через час я уже собрался ехать искать пропажу, но Дима наконец-то отреагировал на мой очередной звонок:
– Да.
Я быстро рванул в кабинет и захлопнул дверь:
– Где ты?
– Сейчас? – Пауза. Потом тихое: – Дома. А, да… прости. Позвонить… Надо было позвонить.
– Дима, мальчик, что случилось? – меня уже нехило колотило. Молчание было долгим, очень долгим, я пожалел раз сто, что дозвонился и спрашиваю по телефону. Дима долго собирался с духом, но все же сказал:
– Мама умерла.
Мне стало легче, стыдно признаваться, но реально полегчало. С Димой все в порядке, в смысле – живой, хреново ему сейчас, он еле разговаривает, но живой, не авария, не тупые отморозки в подъезде, живой. Я испугался, что сейчас Дима отключит телефон или прервется связь и затараторил:
– Я сейчас приеду, хорошо. Будь дома. Уже еду.
– Не надо. Я документы заехал взять. Ром, отпуск, хорошо? Я не знаю, сколько…
– Хорошо. Куда подъехать?
Но тут сбылись мои опасения – Дима отключился. Ладно, больницу несложно вычислить, достаточно приехать соседей расспросить. Я вылетел из кабинета, на ходу накидывая куртку:
– У Димы мама умерла. Я к нему.
Лена ахнула, остальные загалдели, задавая вопросы. Я отмахнулся и в спешке чуть не выломал ручку на двери.
Соседи у подъезда и не думали расходиться. Дима жил в старом районе, где на лавочках обитали полуживые бабушки и местная «рабочая интеллигенция» бухала в гаражах. Я, к примеру, за несколько лет даже с соседями по площадке не познакомился. А тут хорошо знали и Диму, и Нину Павловну.
Я объяснил собранию, кто я, и мне тут же доложили, что в шесть утра приезжала «скорая помощь», Вынесли под простыней, инфаркт. А моего парня санитар выводил из подъезда под руки. Врач сказал, что у Димы шок, его накололи успокоительным и тоже увезли.
Диму я нашел в углу больничного коридора. Он очень спокойно отреагировал на мое появление:
– Рома, не стоило срываться. Я в порядке.
Он был слишком спокоен, закрылся наглухо. Когда я его попытался обнять, он остановил меня – не оттолкнул, просто положил руку на плечо.
В коридор ворвалась девушка в расстегнутом пальто. Увидев Диму, она подбежала к нему и повисла на шее. Я видел ее всего один раз и узнал только тогда, когда она отлипла от Димы и заговорила:
– Как ты? Как случилось? Господи, я не верю!
Дима обнимал ее, тихо успокаивал, а она плакала у него на груди. Я был здесь совершенно лишний.
На улице я выкурил подряд две сигареты. Ударная доза никотина помогла приглушить необоснованное чувство ревности. Надо сосредоточиться на ситуации, эмоциональные проблемы оставим на потом, Света близкий человек им обоим, Дима все сделал правильно. Докурив, я пошел вылавливать главврача – что могу, то и сделаю. Хотя бы постараюсь, чтобы нервы Диме бюрократией не мотали.
Вернувшись на работу, я занялся выбиванием денег из генерального. На мою просьбу о материальной помощи, Володя сделал круглые глаза:
– Он у нас меньше года работает.
Я как можно спокойнее пояснил:
– Володя, у парня мать умерла. Ты свои бухгалтерские расчеты засунь себе в жопу. Я ведь аудитор, а не тупая пизда. Могу в материнскую контору написать пояснительную записку по твоим представительским расходам.
Володя распсиховался:
– Пиши! Нам бюджет урезали. А все хотят премии. Откуда я тебе матпомощь возьму? С других статей не имею права.
– Я даже писать не буду – просто позвоню. Твой бюджет полиняет на стоимость долгого разговора со Штатами.
Генеральный меня тут не за ум и красивые глаза держал. Ему бы никто из материнской конторы уволить меня не позволил – я тут вроде местного стукача числился, за что и получал премию в двойном размере. Я стучал честно, безграмотных людей убирал, воровать в обход себя любимого не давал – как нынче модно говорить «ничего личного», се ля ви.
С перепугу у генерального тормозная жидкость из головы слилась, и Вова включил мозги:
– Сколько?
Я назвал сумму. Генеральный сверкнул глазками и вызвал секретаря.
– Подготовьте приказ на материальную помощь.
Помыться хотелось после беседы с ним. В следующем году выбью командировку, поговорю лично с Тейлором, намекну, что русские генеральные директора имеют свойство зажираться. Я злопамятный, всегда таким был, и меняться не собираюсь.
Коллеги сбросились, кто сколько мог, я обчистил свою карточку и доложил в конверт, перемешав купюры. Не думаю, что Дима будет уточнять, какую сумму ему собрали, а от меня лично деньги не возьмет. Я с ним за кофе умаялся воевать, всегда до копейки вернет, сколько не убеждай, что мне его несколько долларов до фонаря.
Главврач мне отзвонился, доложил, что всех кого надо напряг, и вскрытие сделают уже сегодня, и моего мальчика снабдили всеми нужными лекарствами и отправили домой. Деньги делают с совестью человека чудеса. Тошно от этого только.
Я снова поехал к Диме. Дверь мне открыла Света – узнала, но в квартиру не впустила:
– Извините, Дима спит. Позже зайдете, хорошо?
Молодец, девочка. Честно, я ее зауважал. Хорошо, что она будет рядом – медик как-никак. Я протянул ей конверт:
– Здесь ребята скинулись. Отдай. Трат сейчас много будет. К вечеру должны на карточку еще и материальную помощь перечислить.
Света наступила на порог одной ногой и забрала конверт. Двадцать первый век, а жива еще вера в приметы. Может это правильно? Когда случается что-то непоправимое, самая расхожая фраза: «Бог его знает, почему оно так». Бог не знает на самом деле, мне кажется, когда он создавал наш мир, то плел его, как свитер вяжут – петля за петлей, и все связал в единое полотно. А приметы – это маленькие подсказки, как петля у горловины связана с петлей в самом начале.
Света забила мой телефон себе в адресную книгу и пообещала звонить.
На следующий день я с утра поехал сразу к Диме. В квартире уже царило столпотворение. Приехали родственники и довольно громко решали вопросы с похоронами. Дима был вполне в адекватном состоянии. Увидев меня, он без стеснения подошел и обнял:
– Спасибо, что приехал.
Я прижал его покрепче. Слава богу, справляется. И действительно, справлялся он неплохо. Говорил, что кому делать, куда ехать. Я и не лез, вызвался только ресторан для поминок заказать.
Хоронили на следующий день. Сколько похорон помню – никогда не случалось солнечной погоды. И сегодня все вокруг казалось бесцветным и серым, и на этом фоне батюшка в черном одеянии с широкими рукавами напоминал мне черную худую птицу, вроде тех ворон, что живут на кладбище. Дима стоял на краю ямы, Света держала его за руку и плакала. Собравшиеся говорили хорошие слова на прощание, в толпе рыдали женщины, ветер раздувал белые полотенца, протянутые под гробом.
В ресторане после пары рюмок за упокой народ разговорился, зашумел. Жизнь продолжалась. Дима тоже пил водку, отвечал на вопросы родственников, но я не видел, чтобы он хоть крошку хлеба съел. И меня уже начинало настораживать его спокойствие – он не заплакал, даже когда гроб опускали в яму. Я поймал Свету и спросил:
– Дима под успокоительным?
Она отрицательно покачала головой:
– Нет. Сама волнуюсь. Он, конечно, и по жизни спокойный, но сейчас как-то жутко.
Я еще сильнее занервничал. Нахер все эти правила поведения, помянут и без Димы.
– Света, я его увезти хочу.
– Я с вами.
– Ладно.
Но Дима, выслушав нас, возразил:
– Все нормально. Мне еще родственников проводить надо, и потом домой поеду,– он притянул Свету к себе и поцеловал в щеку.– Свет, спасибо тебе за все, тебе отдохнуть надо, со мной все будет нормально.
Света беспомощно посмотрела на меня, а я не стал церемониться:
– Один не останешься. И дома тебе делать нечего. Хочешь получить в морду и поехать в бессознательном состоянии – я устрою, если сейчас по-хорошему в машину не сядешь.
Дима понял, что я не шучу. Попрощался и сел в машину как миленький. Свету мы забрали с собой. Девчонка вторые сутки была на ногах и начала засыпать у Димы на руках, как только мы отъехали от ресторана. Дома я ее устроил на диване в гостиной и выгреб из бара все бухло, чтобы не бегать потом и не тревожить ее.
Дима заговорил внезапно – я успел приговорить с ним на пару почти полбутылки вискаря, когда он вдруг произнес:
– Я ее проспал.
Я дернулся от неожиданности. Дима выпил еще рюмку и продолжил:
– Я проснулся, а мама уже умерла. Это нормально, что мне не больно и нет чувства вины никакого?
Я мог бы ответить, что чувство вины и боль бывают такими огромными, что попросту не можешь осознать этого, но промолчал – слушал дальше.
– Надо было ее уговаривать дальше, чтобы на больничный ушла. Но мама без работы не может. Дети – нервомоты еще те. Я все не мог понять, как мама с ними управляется. Потом дошло – если любишь искренне детей, они всегда отвечают любовью. А она всеми ними жила. Видел, сколько пришло сегодня? Это ее дети. Она каждого помнила – кто по каким предметам успевал, кто куда учиться пошел, где работает.
Я видел. Пришли и взрослые, и школьники. И все говорили и вспоминали только хорошее. Я честно считал, что просто так надо – о мертвых ведь либо хорошо, либо ничего. А оказывается – никто не притворялся.
– Мама на каникулах не знала, куда себя деть. Для тех, кто в городе оставался, она экскурсии всякие придумывала, поездки выбивала во всякие исторические места выбивала. И болеть не любила. Вот я и не стал… А надо было, да?
Я осторожно заметил:
– Дима, она взрослый человек…
Он перебил меня:
– Нет, ты не понимаешь. У тебя всегда одно и то же - «взрослый человек». Маму любой мог обидеть, нахамят – а она себя виноватой считает. Ты думаешь, я учительским ребенком в школе был? Неа… Она за меня не вступалась, да я и повода старался не давать. И обижать не давал. Отец однажды приехал, начал указывать, как меня воспитывать – я его за дверь и выставил. У него другая семья и дети есть, пусть их и воспитывает. Так мама потом месяц себе места не находила – его слова всерьез восприняла. Она все ответы в книгах всегда искала, и как меня воспитывать тоже. Готовить училась по вот такенным талмудам, – Димка рассмеялся и показал мне размер. – Но если зачитается, туши свет, у нее суп сгорал. Врачей боялась, к продавцам всегда на «вы». А люди как звери – чувствуют слабых и хамеют. В метро ей пальто по карману порвали. Сидит, плачет над порванным пальто… а я шить не умею… Деньги заработать надо, чтобы она не плакала… выбросить, купить новое… Я ремонт на кухне хотел…
Дима говорил уже полную чушь, путал слова, но я слушал, не перебивая. Мне хватило и этих обрывков воспоминаний, чтобы многое понять. Есть люди, которые никогда не становятся взрослыми, их не исправишь и не переделаешь. И есть такие, как мой Димка, которые любят и берегут этих взрослых детей, расплачиваясь своим детством. Я всегда думал о нем, как о мальчишке, который вместе с костюмом надел на себя взрослую жизнь, а на самом деле он никогда и не был ребенком.
***
Дни после смерти мамы заполнились людьми. Я с трудом соображал, почему тот или иной человек общается со мной. Гораздо проще было сконцентрироваться на необходимых делах. Я выбирал из толпы желающим мне помочь более-менее знакомое лицо, вспоминал имя и говорил, что делать.
Два якоря, которые мне не давали утонуть в океане лиц, были Рома и Света. Света почти постоянно держала меня за руку, а Рома не выпускал меня из поля зрения. Если я запутывался, то находил его взглядом среди людей, и всегда получал молчаливое подтверждение «я здесь».
Но ощущение нереальности не проходило. Кладбище, непохожая на мою маму женщина под белым покрывалом в гробу, речитатив священника – я будто смотрел очередной затянутый фильм с массовкой, которую набрали из маминых коллег, бывших учеников и родственников. Я знал сценарий – что нужно делать, говорить, куда идти. В ресторане мне налили водки помянуть, и я выпил – это тоже входило в сценарий, где четко было прописано, что надо сказать «царство небесное» и выпить не чокаясь.
Я терпеливо ждал, когда закончится эта нудотина, и я смогу вернуться домой. Но Рома и Света вцепились в меня и не отпустили. Рома пригрозил мордобоем, а я так устал, что не стал с ним спорить.
Рома отвез нас к себе. Света почти не спала эти дни, и комфортная поездка убаюкала ее. Когда мы добрались до квартиры, Рома отнес Свету на руках в гостиную и уложил на диван.
Он вернулся на кухню с охапкой бутылок, и я невольно удивился – зачем столько? Но полбутылки виски, который лился внутрь мягко и вкусно, доказали, что Рома если и погорячился, то ненамного. Он всегда понимал, что надо делать. И зачем я ему? Я не смог позаботиться о собственной маме, пошел спать, как будто нельзя было сообразить, что надо везти в больницу. Только я это умом понимал, но ни хрена не чувствовал: ни вины, ни угрызений совести. Я точно ненормальный.
Я и спросил Рому:
– Это нормально, что мне не больно и нет чувства вины никакого?
Он не ответил – отвернулся, схватился за бутылку, словно я спросил о чем-то слишком личном. А я не про него спрашивал, мне надо было, чтобы он понял, что я натворил. Какая мама была, и почему я должен чувствовать эту долбанную вину.
Я начал рассказывать, и Рома курил, слушал и наливал. Рюмка за рюмкой, и я напился.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 190 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |