Проблемы межконфессионального брака

Скотт:

Стали звонить любопытствующие друзья. Разговор обычно проходил так:
- Скотт, тут прошел недобрый слух - я знаю, конечно, что он ложный - будто бы ты стал католиком.
И я обычно отвечал:
- Да, представь себе, это так. Милостью Божией я стал католиком, и поистине не знаю, как достаточно отблагодарить Его за это.
При этом разговор обычно резко заканчивался тем, что мой собеседник бормотал нечто вроде:
- А, понятно. Ну что ж, Скотт, не забудь передать Кимберли мой привет и то, что я всем сердцем молюсь за неё.

Я подозреваю, что на самом деле они просили передать свои соболезнования. Практически можно было считать, что я исчез, а на моем месте появился некий манекен 'мрачного паписта', объект, вызывающий удивление и отвращение.

Близкие друзья отдалились, члены семьи умолкли и отвернулись. Один из моих добрых приятелей по колледжу, убежденный протестант, с которым мы вместе учились, перестал быть моим другом после единственного разговора.

Ирония заключалась в том, что совсем недавно я был большим противником католицизма, чем любой из них. По правде говоря, большинство из них не относили себя к ярым борцам с католицизмом, и они не были бы слишком удивлены, если бы я стал лютеранином или методистом. Но теперь ко мне стали относиться как к прокаженному.

Не было и речи о том, чтобы вести диалог, тем более вступать в дискуссии. Причины моего поступка не имели никакого значения, потому что я допустил немыслимую и недопустимую вещь. Я совершил грязный и предательский поступок.

Но никакая обида, никакое одиночество не могли сравниться с той радостью и силой, которые исходили от осознания, что я выполняю волю Бога и подчиняюсь Его Слову. Счастье ежедневного участия в мессе и принятия Святых Даров несравнимо больше всего того, чем я пожертвовал. Я понял, что мое страдание, соединяясь с евхаристической жертвой Христовой, преобразуется в великую Божественную силу и утешение. Через собственное страдание я еще больше ощущал близость Господа и Пресвятой Девы. Страдания оживотворяло мою духовную жизнь.

Тем временем наша с Кимберли совместная жизнь проходила через наиболее суровые испытания. Мы могли проводить дни и недели без каких-либо совместных духовных занятий или бесед. Кимберли совершенно не стремилась узнать у меня, какое благо получал я от ежедневной мессы и сосредоточенной молитвы-медитации на чётках. В то время как моя духовная жизнь возносилась ввысь, моя супружеская жизнь скатывалась в пропасть. Это было особенно больно еще и потому, что совсем недавно нас объединяло совместное служение и полное единство духовной жизни. Я начал спрашивать себя, вернется ли когда-нибудь наш брак к тому, чем он был? Выдержит ли он вообще испытания и муки этой поры?

Мы оба должны признать, что один только Господь, действующий через благодатное таинство супружества, удерживал нас в этот переходный период. Однажды я услышал слова одного священника: "Брак не прочен; сохранить его только человеческими усилиями невозможно. Вот почему Христос и установил его как таинство."

Кимберли все еще питала надежду, что кто-нибудь придет и вернет меня на путь истинный. С нами решил встретиться один кальвинистский пастор по фамилии Уэйн. После пары четырехчасовых бесед он сказал Кимберли:
- Папа скоро отлучит Скотта от церкви за чересчур библейский подход.
- В чем его слабые места?
- По правде сказать, не знаю. Его доводы основываются на Библии и Евангелии. Но это не доводы католика. Католики так не рассуждают!

Я подозревал, что Кимберли было любопытно узнать, что такое католицизм, основанный на Писании, но она даже намёком не выдавала своего желания выяснить это у меня. Мы достигли такой стадии, когда едва ли могли говорить друг с другом, не впадая в богословскую ссору, а любая попытка искренне поделиться нашими мнениями заканчивалась раздражением и обидой.

Я старался сделать так, чтобы Кимберли могла слышать любые разговоры, где я обсуждал с кем-либо богословские вопросы католицизма. При этом возникало гораздо меньше напряжения, чем когда мы пытались беседовать с ней лицом к лицу.

Стремясь отдохнуть от домашних проблем и постоянных споров, я начал вести еженедельные занятия по изучению Библии в моем приходе, в церкви Святого Бернарда. Монсеньор Брускевич относился к этому более чем благосклонно, и это было естественно, поскольку его горячая проповедь во время службы вызывала в прихожанах интерес к дополнительному изучению Библии. Было вдохновенно видеть, неутолимую жажду Писания. Я ощущал особое благословение в открытии Слова Божьего и хотел прикоснуться к его сокровищам вместе с моими новыми католическими братьями и сестрами. После завершения одной необычайно благодатной беседы, которая была посвящена библейскому толкованию понятия отпущения грехов, один пожилой прихожанин по имени Джо заявил: 'Порой нужен пришелец извне, чтобы открыть глаза местным жителям'.

Через несколько месяцев после моего воцерковления меня начали одолевать сомнения: не в том, разумеется, ошибся ли я, став католиком, а в том, не совершил ли я при этом профессиональное самоубийство, оставив себя без средств к существованию. В конце концов, думал я, как я мог, будучи опытным наставником в протестантском богословии, начать все заново в качестве смиренного новичка в догматическом католицизме? Не то, чтобы я не был увлечен изучением католического богословия, просто я не видел в этом какого-либо практического способа обеспечить нашу семью в качестве альтернативы моей профессии евангелического пастора и теолога.

Я позвонил в Питтсбург моему отцу, который по-прежнему возглавлял наш семейный бизнес, небольшую фирму 'Хелм и Хан', занимавшуюся дизайном и производством ювелирных изделий. Несколько лет назад он взял на работу моего старшего брата Фрица. Я питал надежду, что он мог бы помочь с работой и мне.
- Отец, не нашлась бы у тебя в магазине работа для бывшего протестантского богослова?
Он помолчал и сказал тоном глубокого сожаления:
- Скотти, ты знаешь, что я был бы рад работать вместе с тобой. Но сейчас я не могу взять тебя на работу. Повсюду экономический спад, и ювелирное дело еле дышит. Мы вынуждены экономить на всем. Мне очень жаль, сынок.
- Ничего страшного, папа. Я просто надеялся на какую-то дополнительную возможность обеспечить свою семью.
- Скотти, о чем ты говоришь? Я ведь ясно помню, что президент твоего колледжа говорил о своем желании, чтобы ты как можно скорее вернулся к ним преподавать богословие. А помнишь профессоров Гордон-Конвелла? Разве они не говорили тебе, чтобы ты скорее защитил докторскую диссертацию и вернулся преподавать в Гордон-Конвелл?
- Да, папа, но это было до того, как я перешел в католичество. Теперь и там, и там я персона нон грата. Они никогда не взяли бы в качестве преподавателя новоиспеченного католика, отвергнутого всеми.
- Скотти, мне горько это слышать. Но послушай мой совет: не торопись отказываться от богословия. У тебя есть и любовь к Писанию, и дар учить этому других. На твоем месте я проявил бы большую настойчивость в том, чтобы найти применение в своей профессиональной области.

Благодарю Бога за мудрость моего отца.

Больше всего меня угнетало то, что мое семейство возрастало, а у меня не было никакого стабильного заработка, чтобы поддерживать его. Я понял, что никогда не овладею латынью настолько, чтобы читать в подлиннике Фому Аквинского, Бонавентуру, Каэтана, Беллармине и работы других великих богословов. Какой же из меня после этого католический богослов?

Помощь и утешение пришли из двух источников. Когда-то, изучая философию в колледже Гроув Сити, я стал большим знатоком трудов Фомы Аквинского. Открыв его для себя, я, вопреки своим тогдашним антикатолическим убеждениям, понял всю ценность его взглядов и был уверен в том, что никто не мог бы сравниться с ним как с философом. Естественно, тогда я отвергал все, что в его работах было явно католическим. (Бедный Фома слишком рано родился, - думал я, - задолго до того, как свет Лютера и Кальвина мог озарить его путь). Но я жадно проглотил его философские труды, в особенности метафизику, приобретя в конечном счете довольно странную и нелепую репутацию 'протестантского приверженца Фомы Аквинского'.

Вторым источником помощи и утешения стал для меня добрый пожилой священник и отставной библиотекарь в семинарии Святого Франциска, сжалившийся над бедным протестантом, прокладывающим себе дорогу из академического богословия в католическую церковь. Звали его отец Рэй Феттерер. Всякий раз, когда в округе закрывались католический монастырь, колледж или средняя школа, их библиотеки передавались отцу Феттереру в епархиальную семинарию для сортировки и хранения.

Десятки тысяч старых книг по богословию, Священному Писанию, философии, истории и литературе скапливались на полках в ожидании заинтересованных людей, которые могли просмотреть и приобрести эти книги по символическим ценам, устанавливаемым старым священником - филантропом. Я обнаружил этот золотой прииск случайно: его никак не рекламировали и редко открывали для доступа, обычно только по договоренности. В течение года я приобрел буквально два десятка ящиков книг; а поскольку отец Феттерер проникся жалостью к моему плачевному состоянию, я уплатил только часть и без того низких цен, которые он обычно устанавливал. Вся эта ситуация была словно создана для меня милостью Божией и великодушием священника.

За несколько сотен долларов я приобрел тысячи книг, включая такие классические произведения, как 'Summa Theologica' Фомы Аквинского (на латыни и на английском языке) в шестидесяти томах, более двух десятков томов 'Сочинений Джона Генри, кардинала Ньюмена', монументальный 'Словарь католической теологии' ('Dictionaire de theologie catholique') в пятнадцати пухлых томах, старую 'Католическую Энциклопедию', 'Новую Католическую Энциклопедию', а также сотни томов комментариев к Священному Писанию и работ Отцов Церкви, не говоря уже о нескольких десятках дорогих теологических журналов, таких, например, как 'Томист', 'Теологические Исследования, 'Communio', 'Американское Церковное Обозрение', 'Католический Библейский Журнал', 'Библейское обозрение', Biblica и Vetus testamentum. Божией милостью я оказался владельцем личной библиотеки по католическому богословию, философии и истории, владеть которой сочла бы за счастье любая семинария.

И с этими-то сокровищами стать клерком в ювелирном магазине!?

Через это Бог восстановил во мне надежду на то, что Он восполнит все те пробелы и изъяны, которые я имел как богослов-католик. Кроме того, я обнаружил, что в то время не было никаких католических учебных заведений, где мирянин вроде меня мог бы получить ортодоксальное образование в католической традиции, даже если бы у меня было время и деньги позволить себе это. Я по-прежнему размышлял о том, найдется ли для меня какая-то профессиональная ниша?

Однажды вечером мне позвонил доктор Джон Хиттингер, профессор философии в Колледже Святого Франциска в городе Джолиет штата Иллинойс. Он звонил от имени комитета, искавшего подходящего профессора богословия для преподавания начальным и выпускным курсам в следующем году, в основном студентам-католикам последнего курса.

Я не чувствовал себя особенно соответствовавшим такой должности, у меня не было написано резюме, и, разумеется, я никому его не отсылал. Во время нашей беседы я терялся в догадках, откуда он узнал мое имя. Когда я прямо спросил его об этом, он сослался на знакомого с богословского факультета в Маркеттском университете, который рассказал ему обо мне. Я испытывал чувства удивления и благодарности.

В то время я все еще надеялся посвятить следующий год работе по написанию и защите моей докторской диссертации. Но финансовые проблемы заставили меня отнестись к этому варианту со всей серьезностью. У меня по-прежнему была масса сомнений, но опыт собеседования при поступлении на должность преподавателя в католическом учебном заведении, думал я, мне во всяком случае не повредит. Кроме того, Джон сообщил мне, что на это место претендовало свыше тридцати кандидатов, так что мне стало очевидным, насколько ничтожны мои шансы.

Собеседование прошло очень хорошо, колледж заинтересовался моей кандидатурой. Может быть, здесь сыграл роль мой энтузиазм неофита. В любом случае, все это было очень заманчивым. Президент колледжа стремился восстановить католическую репутацию этого учебного заведения, в значительной степени утраченную после многолетних финансовых, учебных и духовных проблем, которые переживал этот колледж. Мне было необычайно интересно испытать себя. После второго собеседования и долгой молитвы я решил попробовать.

В это время ни Кимберли, ни наши мальчики не посещали мессу вместе со мной. Монсеньор Брускевич сказал, что ввиду наших особых обстоятельств, я мог бы вместе с семьёй ходить и на службу в местную пресвитерианскую церковь, если это не привнесет смущения в мою католическую веру. Я ходил на эти собрания, надеясь сделать наши воскресные дни более благословенными для всей нашей семьи.

Однажды воскресным утром в пресвитерианской церкви мы встали, чтобы исполнить заключительный гимн, когда вдруг Кимберли повернулась ко мне белее мела, и прошептала:
- Скотт, мне что-то нехорошо.
Она села в полуобморочном состоянии. Когда все стали выходить из церкви, она крепко сжала мою руку:
- Скотт, у меня сильное кровотечение.
В то время она была на половине срока третьей беременности.

Я уложил её на скамью и, не зная, что делать, бросился к телефону-автомату, пытаясь дозвониться до нашего акушера. Но как я мог найти его воскресным утром? Кроме того, в городе он был новичком. Это не мешало мне горячо молиться.

Служба доктора не знала точно, где он находился, но обещала попробовать дозвониться до него. Повесив трубку, я почувствовал, что близок к отчаянию. 'Господи, как все это могло случиться, ведь Кимберли и без того чувствует себя покинутой Тобой.'

Менее чем две минуты зазвонил телефон-автомат. Я поднял трубку, теряясь в догадках, кто бы это мог быть:
- Алло!?
- Это доктор Мармион. Могу я поговорить со Скоттом Ханом?
- Э-э, да, это я, доктор Мармион.
- Скотт, что случилось?
- У Кимберли ужасное кровотечение.
- Скотт, где вы находитесь?
- Мы - не в Милуоки, а в городе Брукфилд.
- Где вы в Брукфилде?
- В Элмбрукской церкви. Это довольно далеко.
- Где в церкви вы находитесь?
- Я недалеко от алтаря, около входной двери.
- Я сейчас подойду. Я нахожусь в той же самой церкви, что и вы, только на первом этаже.

Через полминуты доктор Мармион был возле Кимберли - за это время я успел лишь вновь воззвать к Богу в молитве. Доктор Мармион немедленно направил нас в Больницу Святого Иосифа, сказав, что встретит нас там. Наши друзья взяли на себя обоих сыновей, и мы помчались в больницу.

Там мы узнали, что Господь спас нашего ребенка, и благодаря своевременной врачебной помощи состояние плода вне опасности.

Впервые за долгое время мы вместе возблагодарили Господа из самой глубины наших сердец.

Кимберли:

Я попыталась приспособиться к католической жизни Скотта. Через неделю после Пасхи Скотт проводил у нас дома занятия по изучению Библии, и я присутствовала при этом. Когда Скотт попросил одного юношу начать занятия с молитвы, он сразу же начал читать 'Богородице Дево, радуйся'. Я не могла там больше оставаться и, придя в свою спальню, упала на колени и горько заплакала: как осмеливается он произносить эти слова в моем доме, посыпая солью мои открытые раны, нанесенные обращением Скотта! Позже я делала попытки участвовать в этих занятиях, но все их католические высказывания и жесты были для меня невыносимы. Через некоторое время Скотт перенес занятия по изучению Библии куда-то в другое место, за что я ему была очень благодарна.

К счастью, Скотт никогда не навязывал мне свое католичество и не принуждал меня подчиняться его духовному руководству в то время, когда я не могла принять все это ни сердцем, ни умом. Хотя ему очень хотелось, чтобы во время мессы я была рядом с ним и могла разделить его радость, а также как-то участвовать в его приходском служении, он не настаивал в своем семейном главенстве ни на чем, что было бы против моей совести. Он искренне уважал твердость моих убеждений, хотя и обращал мое внимание на то, что я ухожу от попыток преодоления нашей духовной разобщенности.

Тем не менее, мы оба знали, что наши дети изначально принадлежат Господу прежде всего под духовным руководством Скотта. Это означало, что, в конечном счете, рано или поздно, они должны были вырасти католиками, независимо от того, являюсь я протестанткой или католичкой. Было очень больно осознавать то, что я могла оказаться единственным протестантом в семье. Я не могла даже думать о том, в каком одиночестве и изоляции я окажусь, сложись все именно так.

Все это вступило в противоречие с моим глубоким желанием иметь еще одного ребенка. Я сказала Скотту, что не хочу плодить больше детей для Папы Римского! Но милостью Господа как раз через несколько недель Он использовал мою собственную жажду деторождения и мою любовь к Скотту для того, чтобы открыть мое сердце воле Его относительно увеличения нашей семьи. Я должна была быть послушной Господу, открыться новой жизни и доверять Ему во всем, что будет связано с последующей церковной принадлежностью наших детей.

Обычно Скотт держал свои культовые предметы, такие как четки, наплечники и иконы, в своем комоде, но иногда я случайно находила их на туалетном столике. Я ловила себя на определенной ревности по отношению к Марии (я слышала, что иногда подобная ревность к Иисусу охватывает мужчин, когда их жены становятся христианками). Я явно проигрывала в сравнении с ней - казалось, она была так чиста, прекрасна, удивительна, добра и полна сострадания, - я же, напротив, не проявляла к Скотту особой любви и доброты. Когда он выходил на прогулку, я знала, что он будет молиться на четках, обращаясь к Марии. Я радовалась тому, что он не делает этого в моем присутствии, но ревновала - ведь, казалось, он находил время для любящего разговора с ней, но не находил этого времени для меня.

Однажды, когда Скотт готовился идти на выступление, где должен был рассказывать о том, как он стал католиком, я не выдержала:
- Я не могу понять, зачем было Господу взять хорошо обученную молодую пару, полностью разделяющую взгляды на жизнь и совместное служение, и настолько изменить жизнь этой пары так, что теперь мы движемся в совершенно разных направлениях. Зачем Ему это было нужно?
Я не была готова к ответу Скотта. Он сказал:
- Может быть, это потому, что Бог очень сильно любит нас? Поскольку сама по себе ты никогда не стала бы интересоваться католической верой, возможно, поэтому сначала он обратил меня и заставил меня пройти этим страшным путем - через изоляцию от друзей - протестантов и от католиков, которых на самом деле не очень-то волнует то, что я сделал, и через одиночество между нами...то есть Он сделал все, что мог, чтобы постепенно показать тебе красоту католической церкви? Может быть, все это для того, чтобы затем привлечь и тебя? Чтобы Он мог и тебя благословить таинствами? Чтобы открыть тебе всю полноту той веры, которую ты уже имеешь?
- Очень трудно принять это как Божию любовь, но возможно, ты и прав, - ответила я. Я имела в виду, что сама по себе я бы никогда, ни при каких обстоятельствах не посмотрела бы в сторону католической церкви.
И затем я добавила:
- Только не надейся, что если я и приму католичество, то когда-нибудь с гордостью стану свидетельствовать об этом на всех углах.
На это Скотт тут же ответил:
- Я бы не хотел, чтобы ты обратилась без того, чтобы сердце твое разрывалось от желания свидетельствовать об этом повсюду.

С этими словами он отправился в путь, а я снова осталась наедине со своими мыслями.

Когда каждый из нас размышлял о том, что наши прежние мечты более неисполнимы, волны отчаяния накатывали на нас. Я знаю, что слово 'отчаяние' может выглядеть здесь слишком сильным, но я не знаю лучшего, чтобы выразить то, что мы чувствовали. Мы оба словно бы медленно умирали, но, умирая, не были уверены в своем будущем воскресении. Для Скотта, по крайней мере, было утешением знать, что он следует воле Божией. Я же не была в этом уверена.

Мое отчаяние не было похоже на то, что испытывал Скотт. Мне было горько потерять мечту всей жизни - быть женой пастора. Я не понимала, какое участие я могу принимать в том, чем занимался Скотт и чем он явно хотел заниматься: обучение будущих священников. Наша прежняя идея о психологической помощи будущим молодоженам была неосуществима в католической семинарии.

Теперь у нас не было надежды вернуться на преподавательскую работу в Гроув-Сити или в богословскую семинарию Гордон-Конвелла. Будущее было неопределенным: было неизвестно, сможет ли Скотт когда-нибудь преподавать на достигнутом им уровне подготовки.

Я всегда мечтала о том, чтобы христианское служение стало для всех моих детей профессией, но теперь я знала, что в этом случае у меня никогда не будет внуков. (Поскольку, будучи протестантами, мой отец, дядя, брат и муж могли, работая в церкви, жениться и иметь семью, католические проблемы безбрачия священников нас не касались).

И, сколь ни незначительным это может показаться, меня пугала перспектива того, что наш дом наполнится всевозможными культовыми принадлежностями. Когда на одном собрании наш друг подарил нам распятие, я просто потеряла дар речи. Во мне билась единственная мысль: 'Мой супруг принадлежит Тебе, но оставь мне хотя бы мой дом таким, каким он был прежде!'.

К счастью, Скотт тут же взял распятие и произнес:
- Я уже знаю, где оно будет висеть в моем кабинете.

Наши добрые друзья не представляли себе, какую боль это вызывало. И не было способа поделиться ею с кем-то и получить утешение.

Любая наша со Скоттом богословская беседа перерастала в мучительный спор. Лучшим другом, с которым я прежде могла поделиться своей печалью, был Скотт. Но как теперь я могла бы делать это, когда он сам являлся главной причиной моих бед? И ему было бы легче переносить свое одиночество, если бы я была на его стороне, но я не могла и не должна была помогать ему нести это бремя - в конце концов, это был его выбор, и он сам отвечал за последствия.

Скотт страдал от мучительного одиночества. Его не поняли и отвергли многие друзья - протестанты, которые не хотели говорить с ним по тем же причинам, по которым не желала с ним говорить и я. (Некоторые друзья еще оставались с нами, пока я не перешла в католичество; после этого они тоже отвергли предложенную нами дружбу.) Скотт чувствовал, что прежние профессора уже не считают нужным продолжать убеждать его в неправоте. И он не мог понять, почему многие католики в Маркветте проявили такое безразличие к его обращению в католическую веру, отнесясь к нему скорее как к назойливой мухе, чем к собрату, которого следовало бы приветствовать, отдавая должное всему, чем он рисковал и что оставил. И он начал жить как католик в протестантской семье, в одиночестве (в течение двух с половиной лет) посещая мессу и не делясь особенностями своей веры с детьми, поскольку был согласен с тем, что время для этого еще не пришло.

Одиночество между нами было мучительным. Прежде наша дружба была так близка, мы столь многим делились друг с другом! Тогда как большинство жен семинаристов гораздо больше интересовались счетами и налогами, чем теми предметами, которые изучают их мужья, можно было подумать, что их мужья были налоговыми инспекторами! Но я шла с ним бок о бок, я училась вместе с ним, я трудилась вместе с ним над текстами, я училась у него. И теперь вместо того, чтобы разделить с ним радость его открытий, я страшилась услышать подробности. И хотя я набирала для него статьи, но решила тщательно избегать их прочтения. (Если набираешь текст достаточно быстро, можно его и не читать.) Как мог Скотт разделить со мной бремя своей печали, когда я сама была одной из главных ее причин?

Моим единственным утешением была Библия. Но, даже читая Священное Писание, я начинала нервничать, поскольку Скотт повторял, что Библия говорит нечто другое, отличающееся от того, что я всегда в ней находила. Скотт настаивал на том, что именно Библия привела его к католической вере. Но Библия лежала в основе и моих убеждений!

Как-то он обратился ко мне:
- Что является столпом и основанием истины?
- Слово Божие, - быстро ответила я.
- Почему тогда апостол Павел в Первом Послании к Тимофею говорит, что столпом и основанием истины является Церковь? Почему его слова не доходят до умов протестантов? - спросил он.
- Потому что об этом говорится только в твоей католической Библии, Скотт.

Но он открыл мою Библию и показал мне стих, который, как мне показалось, я раньше не читала.

У нас не было просто бесед о богословии - у нас были дискуссии на богословские темы. Иной раз мы продолжали наш спор до двух или тех часов ночи, а на следующее утро за завтраком Скотт спрашивал, не появились ли у меня какие-то новые мысли! Во время беседы мы оба пытались оставаться заботливыми и внимательными, но очень скоро напряжение и раздражение начинало расти. Нам приходилось прекращать беседу, и каждый удалялся к себе, чтобы остаться со своим страданием наедине.

Некоторые из друзей говорили мне, что жена должна следовать за мужем, независимо от того, что ей подсказывает разум, - они не понимали, почему я не следую за ним в его обращении в католичество. Другие друзья - протестанты постоянно напоминали мне, что молятся за меня, чтобы я терпеливо и смиренно ожидала, пока Скотт не очнется от своего заблуждения. А католики, которые знали нашу ситуацию, не могли понять, из-за чего я так переживаю. Они могли допустить, что почитание Девы Марии непривычно для меня, но им казалось, что я должна со временем просто привыкнуть к этому.

Скотт полностью отрицал возможность нашего развода. Впрочем, и я не допускала такой возможности. Когда мы сочетались браком, мы договорились о том, что даже в шутку не будем употреблять это слово, настолько глубоко и серьёзно мы относились к браку. Но дважды в первый год после обращения Скотта я задавала себе вопрос, могу ли я расстаться с ним. Я думала о том, в какую гостиницу мне уехать и что мне делать дальше, поскольку я не смогла бы оставаться больше ни минуты там, где я пережила бы этот ужас. Я думала о том, что не смогла бы справиться с этой болью, - это означало бы мое физическое и эмоциональное уничтожение. При этом я могла бы лишь исчезнуть навсегда.

Но я знала, что если уйду от Скотта, то при этом я отвергну Бога. Отвергнуть Бога значит обречь себя на ад. Реальность Бога и ада была столь очевидна для меня, что я отвергла саму возможность развода. Слава Господу, в течение моего десятиминутного размышления Бог укрепил меня, так что я могла сохранять терпение еще, и еще, и еще:

Этот отрывок из 3 главы Плача Иеремии лучше всего выражает мучения моего сердца и внутреннюю борьбу за возрождение надежды на Господа:
"Послал в почки мои стрелы из колчана Своего. Он пресытил меня горечью, напоил меня полынью; сокрушил камнями зубы мои, покрыл меня пеплом. И удалился мир от души моей; я забыл о благоденствии, и сказал я: погибла сила моя и надежда моя на Господа. Помысли о моём страдании и бедствии моём, о полыни и желчи. Твердо помнит это душа моя и падает во мне. Вот, что я отвечаю сердцу моему и потому уповаю: По милости Господа мы не исчезли, ибо милосердие Его не истощилось; оно обновляется каждое утро; велика верность твоя! Господь часть моя, итак буду надеяться на Него".

И все же оставалась какая-то надежда, исходившая не от меня или Скотта, но единственно из благости Божией. Господь продолжал изливать свою благодать на меня и на Скотта, благодаря которой мы день за днем проходили этот тяжелейший участок нашего совместного пути.

Скотт наслаждался всем, что имело отношение к католичеству (хотя и не афишировал это). Во время молитвы он осенял себя крестным знамением, в его рабочем кабинете висело распятие. Я слышала, как в разговорах с друзьями он произносил 'Богородице Дево, радуйся'. Каждый раз это было для меня ударом в самое сердце. Каждый раз это напоминало о нашем глубоком разладе.

Я остро ощущала, что радость спасения оставляет меня. И время от времени это становилось особенно болезненным потому, что я чувствовала, сколько радости подавлял в себе Скотт. Даже среди боли он воистину испытывал радость Господа, идя своими новыми путями, особенно принимая Святые Дары. Не раз в своем молитвенном журнале я спрашивала Господа: 'В чем радость моего спасения? Я знаю, что я спасена. Скотт не подвергает это сомнению. Но где же моя радость, и почему его радость так сильна?'

Я была строптива, - это слово лучше всего характеризовало меня в то время. Я хотела, чтобы во мне возникло желание изучать католическую веру, и в то же время боялась этого. Скотт мог обратиться ко мне с вопросом:
- Кимберли, ты не прочитала бы один отрывок из этой статьи?
- Это о Марии?
- Да.
- Ни за что. И, будь добр, уходи. Неужели ты не можешь найти то, что мы оба охотно читали бы и обсуждали?

Не так просто жить с новообращенным, к тому же имеющим серьёзнейшую теоретическую подготовку и привычку к богословским дискуссиям. Я не так много прочитала богословских трудов, но всего, что я слышала, хватило бы на получение еще одной степени магистра по богословию. И Скотту было нелегко жить с человеком, упрямо держащимся за свое и уклоняющимся от разумной беседы.

Самым мучительным в это время были сомнения: я не могла понять, где был Бог и кого Он поддерживал - меня или Скотта. Однажды вечером, со слезами молясь Господу, я записала в своем молитвенном журнале мой 'разговор' с Богом:
'О Господь, гневаешься ли Ты из-за моей нетерпимости, или Ты плачешь вместе со мной? Сдерживаешь ли Ты меня, или изо всех сил тянешь меня вперед? Я не хочу восстанавливать Тебя против Скотта или против себя, но, Господи, где же Ты, на чьей Ты стороне?'
'Я - на Кресте, я страдаю за те грехи, которые совершаете вы оба. Я призываю вас к браку, который есть образ единения Моей Церкви со Мною.
'Разве это возможно, Господи, в межконфессиональном браке?'
'Это невозможно, ибо не такова Моя воля'.
'Какова воля Твоя, Господи, и как мы можем следовать ей, когда поймем ее? Как нам возрасти через это страдание, Господи? Как мне сохранить верность Скотту, друзьям и семье? Кому могу я поверить свою печаль? Пожалуйста, верни мне радость моего спасения. Пока живу, я буду восхвалять Тебя. Милостью Своей, О Боже, исцели мои раны и возроди меня. Пожалуйста, укрепи Скотта в это время страдания и веди его по пути истины.'

Отчаяние постоянно стояло у нас на пороге. Скотт всегда говорил, что моим самым большим недостатком была патологическая положительность. Но в это время я изо всех сил боролась с отчаянием. Некоторые из крестов, которые мы несли в то время, мы создали себе сами, другие же кресты мы создали друг для друга.

Когда одна католическая подруга молилась обо мне, она сказала, что получила от Господа слово о том, что нам было дано 'апостольство разделенного Тела Христова". Мука, которую мы испытывали в нашем браке, была подобна той печали и терзанию, которые происходили во времена Реформации и других ересей. Бог давал нам драгоценный дар, который мог продлиться очень недолго. Нам нужно было попытаться понять, что это было благом. Я не представляла себе, каков мог оказаться план Бога в отношении нас, но мы, несомненно, чувствовали то разделение, которое пролегло в семьях христианских со времен Реформации. Мы ощутили на себе боль этого разделения.

Деятельность стала теми узами, которые существенно помогали нам работать вместе. Совместная борьба против абортов и порнографии бок о бок дала нам общие цели и укрепляла наш брак и через совместное служение, и через дружбу. Это помогало нам иметь некую внешнюю точку опоры, в то время как наши внутренние взаимоотношения были полны страдания.

На Рождество 1986 года мы обнаружили, что у нас будет еще один ребенок. Господь дал мне слова 'ребенок примирения'. Я непрестанно спрашивала: 'О Боже, значит ли это, что он должен будет стать католиком? Значит ли это, что мне необходимо будет перейти в католичество?' Я немедленно начала молиться.

Моей следующей мыслью было: 'Как следует крестить этого ребенка?' Это был нелегкий момент - я допускала младенческое крещение, но я была прихожанкой церкви, которая не признавала это. Я всегда мечтала о том, чтобы моих детей крестил мой отец, но я не представляла себе, как это могло бы осуществиться. И к тому же казалось, что крестить ребенка по католическому обряду означало признать то, что он будет принадлежать католической Церкви.

Выбор был нелегок. Большую часть этой борьбы я таила в себе: мы со Скоттом никогда не обсуждали этот вопрос. Бог милостиво уклонил мое сердце от споров со Скоттом. Ведь если я признаю духовное главенство Скотта в нашей семье, я должна смириться и принять то, что ребенок будет крещен в католичестве. Придя к этому заключению, я обрела внутренний мир. Когда затем я спокойно попросила Скотта договориться с отцом Брускевичем о крещении нашего ребенка, которому предстояло родиться, Скотт был вне себя от изумления.

Перед самым рождением нашей дочери у меня состоялся важный разговор с моим отцом. Мой отец - один из самых святых людей, которых я знаю. Он - воистину тот отец, в котором я нуждалась на пути к моему небесному Отцу. Мой папа смог почувствовать печаль в моем голосе.

Он спросил:
- Кимберли, произносишь ли ты ту молитву, которой я молюсь каждый день? Говоришь ли ты: 'Господь, я пойду, куда бы Ты ни сказал мне пойти, я сделаю все, что бы Ты ни сказал мне сделать; я скажу все, что бы Ты ни захотел услышать; я отдам все, что бы Ты ни велел мне отдать'?
- Нет, папа, теперь я не молюсь так.
Он просто не представлял той муки, которую я испытывала с тех пор, как Скотт стал католиком.
- Ты не молишься! - воскликнул он, искренне потрясенный.
- Папа, я боюсь. Я боюсь, что если я начну так молиться, это будет означать, что я соединяюсь с римско-католической Церковью. А я никогда не стану католичкой!
- Кимберли, я не думаю, что это значило бы для тебя стать католичкой. Для тебя это означает только одно: либо Иисус Христос является Господом всей твоей жизни, либо Он вообще не является для тебя Господом. Ты не должна говорить Господу, чего ты хочешь или не хочешь. Все, что ты должна говорить Ему - это то, что ты следуешь воле Его. Вот что для меня самое главное, а отнюдь не то, станешь ты католичкой или нет. В ином случае ты ожесточаешь свое сердце перед Господом. Если ты не можешь так молиться, молись о том, чтобы Бог даровал тебе милость, чтобы ты могла произнести эту молитву. Отдай Ему свое сердце, ты должна доверять Господу.
Он не боялся сказать мне эти слова.

В течение тридцати дней я ежедневно молилась:
'Господи, дай мне силы молиться этой молитвой'. Я боялась, что, молясь так, я окончательно решу свою судьбу, что я потеряю рассудок, позабуду свое сердце и, невластная над собой, последую за Скоттом в католическую церковь.

И наконец я была готова молиться, доверяя Господу во всем и без сомнений. Я поняла, что находилась в клетке, и Господь, вместо того, чтобы запереть меня в ней, распахнул ее двери и дал мне свободу. Мое сердце ликовало. Теперь я была свободна начать изучение, начать с новой радостью впитывать новые знания. Теперь я могла сказать: 'Да, Господи, это не тот путь, которым я собиралась идти в жизни, но для меня достаточно воли Твоей. Я лишь хочу знать, что хочешь Ты сделать с сердцем моим, моим браком и семьей?'

7 августа 1987 года родилась Анна-Лорейн. Мы испытывали величайшую радость приветствовать в этом мире нашу первую дочь и большое облегчение от того, что состояние моих внутренних органов не препятствовало рождению здорового ребенка. Этот ребенок был еще одним живым символом силы молитвы и свидетельством нашей прочной любви, выстоявшей посреди боли и борьбы.

Я шла на обряд крещения Анны не зная, собирается ли священник сказать: 'Миссис Хан, не будете ли вы так любезны посидеть там, пока я здесь окрещу вашего ребенка'. Я знала только то, что согласно воле Божией она должна быть окрещена по католическому обряду.

Как только мы пришли, отец Брускевич приветствовал меня и сердечно предложил мне делать и говорить все, что я с чистой совестью могла говорить и делать. Хотя я молчала во время славословия святым и в душе не соглашалась с тем толкованием крещения, которое он произнес, я была поражена красотой и величием литургии и участвовала в ней так искренне, как только могла.

Я не ожидала того, насколько красива литургия крещения. Это было все, о чем я могла бы молиться для своей дочери! После того, как священник закончил молитву о том, чтобы наш ребенок слышал Евангелие и отвечал ему, от невыразимой радости я изо всех сил стиснула руку Скотта (ему казалось, что я сжимаю его руку, чтобы мне не сорваться и не выбежать из церкви).

Затем отец Брускевич закончил молитву: 'Аминь и Аминь!'
- Аминь! - вырвалось у меня.

Я не смогла удержаться. (Баптисты часто произносят 'Аминь', но ведь я-то выросла пресвитерианкой!) Мы все вместе засмеялись. И отец Брускевич заверил меня, что мои чувства разделяли все присутствующие.

У меня не возникло чувства, что Анна теперь связана и обременена обязательством быть католичкой, как я одно время опасалась, скорее я ощущала, что теперь она была свободна быть Божиим ребенком, каким она и была создана. Когда в этот день я вышла из церкви Святого Бернарда, Бог совершал внутри меня важную работу. Я сказала Скотту:
- Я знаю, этот день стал для меня поворотным пунктом.

Это был не единственный подобный момент, но он остался в моей памяти как очень значительный.

Дата добавления: 2015-11-04